Хилари ПАТНЭМ

РЕАЛИЗМ С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ ¹

Первая и вторая части этой статьи были прочитаны в качестве Кантовских лекций в Стэнфордском университете осенью 1987 г.

Часть первая. РЕАЛИЗМ

Надеюсь, это сочинение покажет, сколь велико мое преклонение перед Кантом, возможно, оно доходит до “идолопоклонства”. С моей точки зрения, почти все проблемы философии только в работах Канта получили ту форму, которая сделала их действительно интересными. Однако теперь я хочу совершить нечто такое, что подлинный поклонник Канта мог бы счесть богохульством: я хочу начать эту статью с размышления по поводу одного замечания Ницше. Надеюсь, что это замечание нисколько не задевает память Канта.

В “Рождении трагедии” Ницше пишет, что “чем большую область охватывает наука, тем больше парадоксов она встречает”. Часть первая этой статьи будет размышлением над этим удивительным афоризмом. Меня интересует в данном случае не сам Ницше (хотя он, конечно, чрезвычайно интересен) и не его текст, а только его замечание, которое, как мне представляется, относится к мышлению и опыту скорее нашего времени, чем времени Ницше. Замечание говорит об “области науки”, поэтому я хочу посмотреть на науку и на то, каким образом мир может стать более парадоксальным по мере того, как увеличивается сфера научного познания. Замечание Ницше можно было бы проиллюстрировать на материале почти любой научной области, но я хочу рассмотреть здесь только два примера.

Мой первый пример взят из области, которая мало знакома даже наиболее образованным людям, — из области квантовой механики. Я не хочу обсуждать здесь технические подробности, поэтому не буду пытаться полностью описать эту теорию. Я попробую изложить дискуссию, которая началась почти одновременно с появлением самой квантовой механики, — дискуссию о том, “как интерпретировать” квантовую механику.

Дискуссии подобного рода встречались в истории науки, однако причины данного спора были в высшей степени необычными. Я попробую схематично обрисовать эти причины. Теория, в том виде, в каком ее сформулировал Бор, а также (несколько иначе) фон Нейман,

' Putnam H. Realism with a Human Face // Realism with a Human Face / Conant J. (ed.) © Harvard University Press. Camb., Mass., 1990, pp. 3-29. Перевод выполнен О. А. Назаровой. — Прим. ред.

467

применяется к динамическим системам, например системам элементарных частиц или системам полей и частиц. Как и в классической физике, системы могут быть достаточно малы — одна, две или три частицы — или, “в принципе”, могут быть достаточно большими. Однако — и в этом заключается любопытная особенность, ненаблюдающаяся в классической физике, — любое применение теории требует, чтобы в дополнение к данной “системе” присутствовал “аппарат”, или “наблюдатель”, невключенный в данную систему. Таким образом, в принципе, не существует “квантовой механической теории всего мира” ².

Мудрые основатели квантовой механики — люди типа Юджина Вигнера — говорили о “разрыве между системой и наблюдателем”. Аппарат, возможно, осуществляющий измерения, проверяющие предсказания теории, находится в этом разрыве на стороне “обозревателя”. Согласно собственной теории Бора относительно так называемой Копенгагенской интерпретации (которая в действительности является совокупностью интерпретаций благодаря Бору, фон Нейману, Гейзенбергу, Вигнеру и другим; все они разнятся в большей или меньшей степени), каждое свойство системы рассматривается как имеющее значение и существование только в связи с конкретным аппаратом измерения в конкретной экспериментальной ситуации. Кроме того, предполагается, что аппарат измерения поддается удовлетворительному описанию (постольку, поскольку он функционирует в эксперименте) с использованием языка и математических формул только классической физики (включая специальную теорию относительности). Таким образом, с точки зрения Бора, квантовая механика не делает классическую физику просто устаревшей; скорее, она предполагает классическую физику в той мере, в какой, например, было бы абсурдно утверждать, что ньютоновская физика предполагает средневековую физику Использование квантовой механики для описания “систем” предполагает использование теории, которую большинство людей считало бы несовместимой с квантовой механикой, — классической физики — для описания ее аппарата! Это достаточно парадоксальный факт, но зависимость квантовой физики от классической физики (в боровской версии Копенгагенской интерпретации) не является парадоксальной в том смысле, к которому я хочу привлечь внимание.

Я хочу напомнить замечание, сделанное выше, о том, что, в принципе, не существует “квантовой механики всего мира”. Отчасти это обращение к ньютоновскому видению — я говорю о ньютоновском видении потому, что ньютоновская физика обладает особой способностью визуализации, в большой степени повлиявшей на теологию, фи-

² Однако это отрицается так называемой Интерпретацией Множественности Миров в квантовой механике, которую мы будем обсуждать несколько ниже в данной статье.

468

лософию, психологию, всю культуру, - которое представляет нам (то, что было в XVII веке) “Божественное Видение” Вселенной. Универсум — это гигантская машина, и если Вы материалист, то мы сами являемся лишь подсистемами этой гигантской машины. Если же Вы картезианский дуалист, то наши тела являются лишь подсистемами этой гигантской машины. Наши измерения, наши наблюдения в той мере, в какой они могут быть описаны физически, представляют собой просто взаимодействия внутри целого устройства. Мечта о картине универсума, которая будет настолько полной, что действительно будет включать теоретика-наблюдателя, создающего картину универсума, является мечтой как физики, так и метафизики (или физики, которая раз и навсегда делает метафизику ненужной). Даже дуалисты типа Декарта мечтают об этом; они просто чувствуют, что мы должны иметь дополнительное фундаментальное знание, фундаментальную науку Психологию, чтобы описать “душу, сознание или интеллект” и сделать нашу мечту реальной. Эта мечта постоянно присутствует в западной культуре с XVII века. Можно представить ее как мечту науки, не оставляющей ничего за своими пределами и поэтому затрагивающей любые парадоксы. Каждый, кто хоть однажды работал, экспериментально или математически, с действительной научной теорией, должен был воспринять эту мечту.

Однако Копенгагенская интерпретация Бора представляет собой именно эту мечту! Как и Кант, Бор чувствует, что мир “сам по себе” находится за пределами возможностей человеческого ума в его отображении; новый поворот, который Кант никогда не принял бы, заключается в том, что, согласно Бору, даже “эмпирический мир”, мир нашего опыта не может быть полностью описан с помощью только одной картины. Вместо этого мы должны использовать “дополнительно” различные классические картины, проверять их в различных экспериментальных ситуациях, проверять частичные картины на фоне других и вырабатывать идею единого представления, описывающего все ситуации.

Идеи Бора являются в высшей степени противоречивыми и остаются таковыми по сей день. Одна из упомянутых мною идей о том, что квантовая механика по сути своей предполагает использование классической физики (для описания аппарата измерения), как мне представляется, утратила свое значение. Классическая работа фон Неймана показала, как можно проанализировать измерения в понятиях чисто квантовой механики ³. Однако “разрыв между наблюдателем

³ Neumann J. von. Mathematical Foundations of Quantum Mechanics Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1955 Я обсуждаю точку зрения Неймана в своей книге “Quantum Mechanics and the Observer”, гл 14

469

и системой” оказался более глубоким, и именно этот разрыв, а также идея отнесенности физических понятий к экспериментальной ситуации лежат в основе интерпретации Бора. Немногие физики сегодня восприняли бы “дополнительность” в боровском смысле, т. е. как относящуюся в первую очередь к дополнительному использованию классических понятий. В дальнейшем мы не будем больше говорить об этом аспекте мысли Бора.

Для того чтобы увидеть, как далеко хотят пойти оппоненты Копенгагенской интерпретации, я напомню о проблеме, появившейся сразу же в связи с воззрениями сторонников Копенгагена, а также об антикопенгагенском ответе на эту же проблему, который, однако, появился много лет спустя

Предположим, что у меня есть система, описанная настолько полно, насколько это под силу квантовой механике В квантовой механике описания называются “состояниями” ⁴; наиболее полное, с формальной точки зрения, описание называется “максимальным состоянием” (а также “волновой функцией” или “пси-функцией”). Для ясности представим систему атома радия в стадии радиоактивного распада. Несколько упрощая проблему, скажем, что в будущее время t атом может находиться или в исходном состоянии А, или в состоянии “распада” В. (Другими словами, атом может испустить или не испустить один или больше квантов радиации). “Недетерминистический” характер теории совершенно не отражается в математическом формализме! Математически формализм — знаменитое уравнение Шредингера — говорит о том, что атом совершает переход от исходного состояния А в новое состояние А'. То, что атом может распасться (состояние В) или остаться прежним (состояние А) отражается не с помощью статистического элемента в самом уравнении Шредингера, как можно было бы ожидать в случае нормальной стохастической теории, а скорее с помощью факта, что новое состояние А' является, в некотором смысле, “суперпозицией” двух противоположных возможностей А и В

Этим свойством теории с самого начала воспользовались оппоненты Копенгагенской интерпретации, среди оппонентов были как Эйнштейн, так и сам Шредингер “Посмотрите, - говорили они, -так называемая "суперпозиция" Л и В в действительности совершенно не является полным описанием. Когда Вы говорите, "система будет находиться в состоянии А" это означает, что система будет находиться или в состоянии А, или в состоянии В. Квантовая механика является

книги “Realism and Reason”. Cambridge: Cambridge University Press, 1975, которая представляет собой 3-й том моей книги “Philosophical Papers”.

⁴ В дальнейшем в целях упрощения я вынужден отождествлять состояния и их описания

470

просто неполным описанием физической реальности. Ее так называемые "максимальные состояния" типа А' являются только частичными описаниями”.

Защитники Копенгагенской интерпретации ⁵ возражали, что предсказание, что атом переходит в состояние А' относится к тому, что произойдет с атомом, когда он будет изолирован — a fortiori ⁶, когда не делается никаких измерений. Если измерение делается во время t, то оно “перебрасывает” систему или в состояние А, или в состояние В. Детерминистский переход

управляет революцией изолированного атома радия. (Этот переход является настолько “неклассическим”, что любая попытка его реального отображения является несоответствующей, как говорят защитники Копенгагенской интерпретации). Стохастический переход

управляет измерением взаимодействия. (Этот стохастический переход представляет собой знаменитый “коллапс волнового пакета”.)

Я должен извиниться перед не-ученым читателем за кажущееся отклонение в технические детали; то, что я излагаю, не является описанием научной теории, это представление удивительного события в недавней истории науки, значение которого должен оценить сам читатель.

Событие, о котором я говорю, представляет собой появление несколько лет назад в квантовой механике так называемой Интерпретации Множественности Миров. Эта интерпретация, предложенная

⁵Защита данного возражения содержится в работах фон Неймана Сам Бор сказал бы, что переход А -> А' является чисто формальным, не имеющим смысла вне конкретной экспериментальной ситуации. Если экспериментальная ситуация такова, что измерение сделано во время t с целью выявить распался атом или нет, то соответствующей классической картиной будет та, что атом уже находится в состоянии А или в состоянии В (т. е. он уже испустил радиацию или еще нет), и измерение определяет в каком именно; но это лишь "классическая картина", хотя и соответствующая конкретной экспериментальной ситуации. Вопрос “В каком же состоянии находится атом во время t, если измерений не проводится?” с научной точки зрения не имеет смысла, согласно Бору.

⁶ Тем более (лат.) - Прим. перев.

471

Эверетом и Де Виттом ⁷ и поддерживаемая некоторое время Джоном Уиллером, продолжает иметь увлеченных сторонников среди квантовых космологов Однако, это больше похоже на историю из последнего бестселлера по научной фантастике, чем на теорию, развиваемую серьезными учеными

То, о чем сообщает теория, может быть объяснено (неформально, разумеется) с помощью моего примера с атомом, проходящим или непроходящим через период радиоактивного распада. Согласно Интерпретации Множественности Миров, весь космологический универсум представляет собой “систему” в квантово-механическом смысле. Таким образом, “разрыв между наблюдателем и системой” просто отбрасывается Эта интерпретация стремится восстановить свойство ньютоновского мировоззрения, о котором я говорил как о “Божественном Видении” мира, восстановить это свойство, по-видимому, любой ценой. Более того, согласно этой интерпретации, уравнение Шредингера ⁸ является уравнением, управляющим лишь физическими процессами — универсум развивается детерминистически, согласно этой точке зрения; мысль, что индетерминизм характеризует квантовую механику, также отбрасывается. Не существует “редукции волнового пакета”. То, что происходит в экспериментальной ситуации типа описанной выше, согласно Интерпретации Множественности Миров, не является недетерминистическим “прыжком” универсума в состояние А или В при проведении измерений ⁹, а представляет собой “разделение” универсума на два параллельных мира (математически один из них представлен “относительным состоянием” А, другой — “относительным состоянием” В). В одном из этих “параллельных миров” или “ветвей” атом распадается, в другом — нет.

Но как быть с наблюдателем, задаю я себе вопрос? Допустим, если я наблюдатель, то, согласно Эверету, Де Витту и другим, я буду иметь “два "Я" в будущем” во время t. Каждое из моих будущих “Я” будет ошибаться. Будет существовать два Хилари Патнэма: один — переживающий “мир, в котором атом не распадается”, другой — переживающий “мир, в котором атом распадается”!

⁷ Everett H Relative State Formulation of Quantum Mechanics // Witt B. S. De, Graham N The Many-Worlds Interpretation of Quantum Mechanics Princeton, N J Princeton University Press, 1973

⁸ Точнее говоря, уравнение Дирака или его последователей состоит в том, что уравнение имеет место, когда квантовая механика и теория относительности будут окончательно согласованы.

⁹ Строго говоря, в этом рассуждении, согласно Интерпретации Множественности Миров, состояния А и В должны быть заменены соответст-

472

Как философ, я восхищен появлением Интерпретации Множественности Миров в качестве культурного феномена. Это так похоже на то, что мы наблюдаем вновь и вновь в истории метафизики! Известный поэт (Дерек Уолкот) однажды пошутил: “Какова разница между философом и правителем?” Ответом является каламбур: “Правитель вытянется на один фут, а философ — на любую длину”. Но каламбур содержит в себе глубокое наблюдение: частью нашей философской традиции является то, что, по крайней мере, один тип философов пойдет на все, чтобы сохранить то. что считает главным метафизическим принципом, принципом, “необходимым” в особом, философском, смысле “необходимого”. Поразительно наблюдать дерзкую метафизическую систему, неожиданно рожденную в дискуссии физиков по поводу того, как понимать наиболее глубокую и точную физическую теорию, которой мы обладаем.

Очевидно, что никто не предлагал столь экстремальную версию, как Интерпретация Множественности Миров до тех пор, пока не были рассмотрены и отброшены многие другие, более или менее экстремальные версии. Я не буду придавать особое значение тому, что только малое количество, очень малое количество физиков чувствуют сегодня дискомфорт в связи с Копенгагенской интерпретацией. Однако, существует и всегда существовало меньшинство физиков, включая Эйнштейна и Шредингера, которые и в самом деле чувствовали дискомфорт и которые пытались и пытаются выработать “Божественное Видение”, с тем чтобы устранить “разрыв между системой и наблюдателем”.

Сначала оппоненты квантово-механической ортодоксии обращали особое внимание на так называемые “скрытые параметры” Идея состояла в том, что квантовая механика является неполным описанием физического мира, и если мы вычислим, в какой мере оно является полным, добавив упущенные (или “скрытые”) параметры, мы сразу же избавимся от свойств, “вызывающих возражения - индетерминизма, столкновения с “реалистическими” интуициями, — и поймем, что квантовая механика дает нам представление не о конечных физических процессах, а только статистически усредненное описание процессов. Наиболее знаменитая попытка в этом направлении была сделана Дэвидом Бомом, чья интерпретация была недавно возрождена и усовершенствована Дж. С. Беллом. Проблемы, связанные с этим подходом, были суммированы Гансом Рейхенбахом в его книге об основаниях квантовой механики ¹⁰ в форме того, что он назвал Принципом Аномалии. Принцип говорит о том, что действительно существуют различные способы дополнения квантовой механики с помощью

Reichenbach H. Philosophical Foundations of Quantum Mechanics Berckeley. University of California Press, 1948.

473

“скрытых параметров”, но все они требуют утверждения мгновенного действия на расстоянии, “ясновидения” со стороны системы (т. е. она действует в некоторых ситуациях, как если бы она “знала”, какое измерение будет сделано в будущем) или других “причинных аномалий”. Несмотря на то, что попытка математического доказательства Рейхенбахом этого Принципа Аномалии не может быть принята, доказательство, предложенное недавно Беллом, показывает, что он был прав. Поскольку я рассматриваю историю физики как с культурной, так и с логической точки зрения, я хочу заметить, что истинность Принципа Аномалии свидетельствует лишь о том, что хотя и существует действительно определенное количество интерпретаций скрытых параметров, ни одна из них не убеждает никого, кроме самого его изобретателя и (если он удачлив) человек шести его друзей.

Только в свете неудачи или того, что научное сообщество воспринимает как неудачу, этих многочисленных попыток восстановить физическую концепцию Божественного Видения в рамках модели квантовой механики, можно понять, почему существует соблазн хоть однажды попробовать что-нибудь столь метафизически драматическое, как Интерпретация Множественности Миров. В Интерпретации Множественности Миров не существует “скрытых переменных” — каждый факт полностью описывается “максимальным состоянием” всего универсума со всеми его “ветвями”.

Конечно, многие факты являются “скрытыми” с точки зрения какого-то определенного “Я”. Однако, ни один факт не скрыт от Бога или от какого-то Всеведающего Разума, поскольку Всеведающий Наблюдатель знает “функциональное состояние всего универсума” и то, что функциональное состояние кодирует всю информацию о всех “ветвях”, всех “параллельных мирах”. Оно кодирует все в старом добром повседневном языке квантовой механики, языке “составляющих” не существует дополнения с помощью “скрытых параметров”, которые не описывались бы в наличном формализме.

Конечно, это странный смысл “отсутствия скрытых параметров”, по крайней мере с точки зрения непрофессионала. Все параллельные миры и другие “Я”, которые я не могу наблюдать, не являются ли они, мстительными “скрытыми параметрами”? Не являются, с точки зрения Всеведающего Квантового Физика, — ведь эта интерпретация и пытается представить точку зрения Всеведающего Квантового Физика.

Итак, в данной интерпретации не существует “нелокальных действий” — разделение мира на параллельные миры портит доказательство Теоремы Белла, — и, в частности, не существует “редукции волнового пакета”. Используется пространственно-временная структура релятивисткой физики (которая является особенно привлекательной для космологов), а также классическая логика. Единственная пробле-

474

ма остается ¹¹: весь разговор о “других мирах” является, в конце концов, только картиной; картиной, которая, если мы ее принимаем, не дает нам ничего, кроме метафизического комфорта. Эта дикая онтологическая экстравагантность на самом деле нисколько не изменяет физическую практику. Она только уверяет нас в том, что Божественное Видение остается возможным.

На самом деле это не так. Прежде всего, мы не чувствуем, что можем поверить этой картине. Зачем нужна метафизическая картина, которой никто не верит?

Я начал свое эссе с цитаты Ницше. Надеюсь, что рассмотренная дискуссия иллюстрирует истинность афоризма, взятого мною за объект размышлений: “чем большую область охватывает наука, тем больше парадоксов она встречает”. Действительной Квантовая механика является блестящим примером развития, в котором увеличивающееся понимание может представлять мир все более парадоксальным образом.

Хотелось бы попутно привести совершенно иную иллюстрацию того же самого факта. Но прежде чем я покину квантовую механику, рассмотрим коротко природу заключающегося в ней парадокса. Проблема часто формулируется как конфликт между нашим желанием интерпретировать квантовую механику реалистически и нашим желанием сохранить принцип, запрещающий посылать причинные сигналы быстрее световых. Однако подобный способ объяснения того, что является парадоксальным в современном понимании квантовой механики, оказывается слишком формальным. Рассмотрению парадокса как “конфликта между реализмом и локальностью” я предпочитаю возвращение к той форме дискуссии, когда Бор первым предложил свою версию Копенгагенской интерпретации.

Несмотря на то, что фон Нейман не принял утверждения о том, что классическая физика должна использоваться со стороны “наблюдателя” в “разрыве между системой и наблюдателем”, он, как и все защитники Копенгагенской интерпретации того времени, несомненно, был согласен с тем, что такой разрыв существует. Я предполагаю, что — и это действительно чувствовалось в то время — была необходимость в присутствии такого разрыва, что и является наиболее парадоксальной чертой теории. “Локальность” входит в дискуссию, когда мы размышляем о том, можем ли мы изменить или переинтерпретировать теорию таким образом, чтобы избежать необходимости разрыва, но так происходит и со многими другими проблемами (можем ли мы изменить классическую логику? или классическую теорию вероятно-

" На самом деле в связи с Интерпретацией Множественности Миров существует другая проблема, а именно - трудность интерпритации понятия вероятности, если все возможные миры в равной мере "реальны".

475

сти ¹² ? можем ли понять “параллельные миры”?). Хотя в последние десять лет дискуссия сосредоточилась на Локальности и Теореме Белла, эти проблемы рассматриваются как образующие техническое основание проблемы. Парадоксальным является результат; необходимость признать разрыв между наблюдателем и системой в любом квантово-механическом описании физической реальности. Мы воспринимаем это как парадокс именно потому, что допустить разрыв между наблюдателем и системой означает, как я сказал вначале, отбросить великую мечту; мечту об описании физической реальности как существующей вне наблюдателя, описании, которое является объектом в смысле существования безотносительно к “конкретной точке зрения”. Короче говоря, я утверждаю, что это конфликт с “реализмом” в том смысле, который мы рассматриваем как парадоксальный;

наше нежелание отбросить нашу веру в локальность хорошо осознается на фоне того, что физики отказываются восстановить “реализм” простым допущением некоторой ad hoc нелокальной теории во имя удовлетворения нашего дискомфорта; однако, должно быть само собой разумеющимся, что ad hoc способы выхода из парадоксальной ситуации неприемлемы.

ЛОГИКА И БОЖЕСТВЕННОЕ ВИДЕНИЕ

Следующий мой пример взят из области логики, точнее, из ответа современной логики на древнейший логический парадокс — парадокс Лжеца. Вместо рассмотрения суждения “Все критяне — лжецы” (высказанного критянином) ¹³ современный анализ начинается с высказывания типа:

Предполагаю, что кто-нибудь может подумать, что не является законным использовать “(I)” для обозначения высказывания, которое содержит как свою собственную часть само “(I)”, однако многие

¹² Это предложение было сделано Итамаром Литовским. См. интервью с ним в издании: Physical Review Letters, 1982, № 48, р. 1299.

¹³ Строго говоря, это предложения парадоксально только на основании предположения, что (1) каждый критянин, не являющийся говорящим, лжет по крайней мере один раз; в противном случае предложение явным образом ложно; и (2) сам говорящий всегда говорит правду с возможным исключением в данном конкретном случае; иначе, если первое предположение верно, предложение явным образом оказывается истинным. Для

476

формы “само-ссылки” являются достаточно безвредными. (Например: “Запишите сказанное мною предложение в свою записную книжку”.) В любом случае предложение исключать само-ссылки из языка, оказывается слишком дорогим. Действительно, Гёдель показал, что, поскольку наш язык содержит теорию чисел, постольку всегда будут существовать способы построения предложений, ссылающихся на самих себя. Таким образом, мы должны поставить условием, что высказыванию (I) не может быть отказано в статусе собственно высказывания только на том основании, что оно упоминает самое себя. Представляется, однако, что мы имеем парадокс.

Обычно мы получаем парадокс, констатируя тот факт, что если высказывание (I) истинно, то оно должно быть ложным. Но как мы это получили? Мы должны принять следующий принцип: сказать о высказывании, что оно истинно, значит принять его. Тарский, основатель современной логической теории по этим проблемам ¹⁴, использовал пример высказывания “Снег бел” как свой пример типичного высказывания и как требование, что любой удовлетворительный анализ истины должен дать нам возможность показать, что

что стало знаменитым примером как в философской, так и в логической литературе. Теперь, если мы принимаем высказывание (I) как обладающее истинностной оценкой (если оно не имеет истинностной оценки, то находится за пределами теории Тарского), то согласно упомянутому принципу следует, что

(i) “(I) ложно” является истинным, если и только если (I) является ложным,

и затем

(ii) “(I) ложно” является истинным, если и только если “(I) ложно” является ложным

- что является противоречием!

На самом деле до этого момента противоречие не возникало. Мы предположили, что “(I) ложно” обладает истинностной оценкой, и теперь это предположение опровергнуто. Мы не можем непротиворе-

¹⁴ Tarski A. The Concept of Truth in Formalized Languages, 1933. Перепечатано в его кн.: Logic, Semantics, Metamathematics. Oxford: Oxford Uni-

477

чиво утверждать, что (I) или истинно или ложно. Но почему мы должны хотеть утверждать то или другое? Разве не естественно сказать, что (I) не является ни истинным, ни ложным?

Действительно это так. Однако теперь перед нами встает другой парадокс — парадокс, который Чарльз Парсонс назвал парадоксом Строгого Лжеца. Он имеет форму:

(II) Высказывание (II) или ложно или не имеет истинностной оценки. Высказывание (II) является парадоксальным, потому что если мы пытаемся избежать предыдущей аргументации отрицанием наличия у (II) истинностной оценки, т. е. утверждаем, что

(II) не имеет истинностной оценки, то с очевидностью следует,

что

— и высказывание (II) представляет собой высказывание, которое мы сами только что сделали! Поэтому мы должны согласиться с тем, что (II) истинно, что подразумевает, что мы сами себе противоречим.

Тарский считал — и то является ортодоксальной точкой зрения среди логиков вплоть до сегодняшнего дня, — что в правильно построенном языке мы можем избежать таких парадоксов, оставив идею, что существует всеобщее и единое понятие истины, т. е. оставив идею, что “есть истинно” представляет собой неизменный предикат, независимый от языка. Более того, он считал, что если я говорю о высказывании на языке L, что оно истинно или ложно, мое утверждение принадлежит к другому языку — “мета-языку” или мета-Z,. Ни один язык не может содержать свой собственный предикат истинности. (“Семантически замкнутые языки являются противоречивыми”.)

Само-ссылка не устраняется таким образом. Могут существовать высказывания типа:

но это высказывание будет принадлежать не L, а только мета-L,. Поскольку оно неправильно построено в L, то, конечно, истинно, что оно не-истинно в L. А поскольку именно это утверждается в мета-L, это является истинным в мета-L. Осознав, что истина связана с языком, мы увидим почему (III) является нонсенсом (или не-истиной) в “объектном языке” L и истинно в мета-языке мета-L, что будет разрешением парадокса.

478

Остается определить, достиг ли Тарский успеха или просто перевел антиномию из формального языка в неформальный, используемый им самим при объяснении значимости его формальных работ. Учитывая это, я повторю вопрос: устранил ли Тарский, как иногда неправильно утверждается, само-ссылку как таковую. (Как я заметил, цена устранения всех возможных форм само-ссылки из языка слишком высока.) Скорее, он оставил идею, что мы обладаем единым понятием истины. Если каждый язык имеет свой собственный предикат истинности, и понятие “истинное в L”, где L является языком, выражается в другом языке (мета-языке), а не в самом L, мы можем избежать всех “семантических парадоксов”. Но в каком языке, как предполагается, все это высказывает сам Тарский?

Теория Тарского вводит “иерархию языков”. Существует язык объектов (им может быть любой язык, свободный от таких “семантических” понятий, как референция и истина); существует мета-язык, мета-мета-язык и т. д. Для каждого конечного числа и существует мета-язык порядка п. Эти языки образуют иерархию. Используя так называемые трансфинитные числа, можно даже расширить иерархию до трансфинитной; существуют мета-языки и более высоких бесконечных порядков. Парадоксальный аспект теории Тарского, как и на самом деле любой иерархической теории, состоит в том, что нужно находиться вне иерархии даже просто для того, чтобы сказать, что иерархия существует. Но, как представляется, это “место вне” — неформальный язык” — не может быть “обыденным языком”, поскольку обыденный язык, согласно Тарскому, семантически замкнут и, следовательно, противоречив. Он не может быть специально построенным языком, поскольку ни один специально построенный язык не может делать семантических обобщений в отношении самого себя и в отношении языка более высокого порядка.

Все это подводит нас к философски важной возможности — возможности отрицать, что наше неформальное рассуждение конституирует “язык”. Эта позиция принадлежала Бертрану Расселу и недавно возрождена Чарльзом Парсонсом в одной из наиболее глубоких работ по парадоксам Лжеца за последние десятилетия ¹⁵. Согласно этой позиции, неформальное рассуждение, в котором мы говорим: “каждый язык имеет мета-язык, и предикат истинности языка принадлежит этому мета-языку, а не самому языку”, является само по себе не частью какого-либо языка, а “речевым актом”, который есть sui generis ¹⁶.

¹⁵ Parsons Ch. The Liar Paradox // Philosophy in Mathematics. Ithaca, N. Y„ Cornell University Press, 1987.

479

Проблема состоит в том, что следствия, выводимые из таких “систематически противоречивых” высказываний (позволено ли мне назвать их “высказываниями”?), типа

с точностью похожи на следствия, выводимые из обычных всеобщих высказываний типа “Все люди смертны”. Учитывая дополнительную предпосылку, что L_1, L₂, L₃ ... являются языками, каждый, кто принимает (V), немедленно должен заключить, что

тем же способом, что и, принимая высказывание “Все люди смертны”, можно немедленно заключить (учитывая дополнительную предпосылку, что Том, Дик и Гарри — люди), что Том смертей, Дик смертен и Гарри смертен. Тем не менее, согласно предположению Парсонса, систематически противоречивый дискурс представляет собой простой и несводимый тип дискурса, который не следует понимать по типу других видов языкового употребления

Несмотря на мое огромное уважение к Парсонсу, не говоря уже о Бертране Расселе, я признаю, что вообще не могу понять эту позицию. После всего этого можно формально избежать парадокса, утверждая, что все собственно “языки” должны быть написаны некрасными чернилами, оставляя красные чернила для дискурса, делающего обобщения относительно всех “собственно языков”. Поскольку обобщения относительно “всех языков”, написанные красными чернилами, не должны включать Язык Красных Чернил, на котором они написаны (Язык Красных Чернил является sui generis), мы не можем вывести парадокс Строгого Лжеца или другие семантические парадоксы. Но это больше похоже на формалистическую хитрость, чем на серьезное философское решение концептуальной трудности. В каком языке мы должны выразить факт, что “обобщения относительно Языков Не-Красных Чернил не включают Языки Красных Чернил”? Думать так или сказать об этом и никогда не написать этого чернилами? (Это невозможно написать на Языке Красных Чернил, не нарушая требования Тарского не использовать “семантически замкнутых языков”, потому что они относятся ко всем Языкам Красных Чернил). Должны ли мы написать это карандашом, а не чернилами, чтобы избежать семантического запрета? Как спрашивал Дуглас Эдварде несколько лет назад (в своей магистерской диссертации в Гар-

480

варде): “Может ли Семантика Систематически Противоречивого Дискурса быть выражена в Систематически Противоречивом Дискурсе?”.

Возможно, идея состоит в том, что некоторые формы дискурса могут быть поняты без предположения понятия истины вообще. Тогда почему не заявить, что все дискурсы могут быть поняты вообще без предположения понятия истины? (Что, по-видимому, и сделал Ричард Рорти). Возможно, предположением будет, что все эти вещи не могут быть “сказаны”, а могут быть только “показаны”. Однако проблема состоит в том, что вещи, “показываемые” нам при объяснении систематической противоречивости, показываются посредством проговаривания. Идея о том, что существуют дискурсивные мысли, которые не могут быть “проговорены”, является формалистической хитростью, которую, как я сказал, я не понимаю

Я не утверждаю особую оригинальность этих размышлений, за исключением приведенной здесь моей конкретной формулировки. В своей знаменитой философской работе Курт Гёдель достаточно ясно дал понять, что он не считает решенными семантические парадоксы (в противовес набору теоретических парадоксов, которые, как он думал, уже разрешены). Я слышал от других логиков, что то, что мы сделали, это устранили семантические парадоксы из формальных языков, которые мы построили таким образом, что не должны больше беспокоиться об этих парадоксах. Теперь подумаем о том, что означает данная ситуация.

Во-первых, рассмотрим историю этих загадок. По крайней мере в своей схематичной форме (например, шутка о критянине) они существуют очень долгое время. Логика была достаточно софистическим занятием как во времена стоиков, так и в средние века, во времена Лейбница и в XIX веке. Кажется, никто до Рассела не рассматривал их как очень серьезные проблемы. Поэтому первой проблемой, с которой мы сталкиваемся по мере отхода от деталей, является следующая: почему только недавно эти загадки стали объектом столь пристального внимания?

Я не историк науки, поэтому я не буду пытаться ответить на этот вопрос. Возможно, однако, что требовалась формализация логики (которая оказалась в центре внимания логиков с появлением логических исследований Буля в поздние 1840-е гг.), развитие логики отношений и введение кванторов общности, которая является вкладом Пирса и Фреге в 1870-х и 1880-х гг., и идея единого символического языка, адекватного формализации всей науки, которая была вкладом Фреге в 1878 году с последующей разработкой Расселом и Уайтхедом в первых декадах XX века, для того, чтобы эта проблема стала во главу внимания логиков. (Остается проблемой, почему это сделал Рассел, а не Фреге, но я не рискну делать предположения по этому поводу) Ес-

481

ли это верно — и это подход Рассела к проблеме, — то семантические парадоксы перестали рассматриваться как любопытные вещи или бесполезные “головоломки” только тогда, когда мы попытались построить всеобщий символический язык типа языка “Principia Mathematica”. Оказалось, что всей логической системе — результату десятилетий работы нескольких великих логиков всех времен (я думаю здесь о Фреге, Расселе и Уайтхеде как о вовлеченных в единое коллективное исследование) — угрожает противоречие. Если система является формализацией всего нашего существующего же математического и дедуктивно-логического знания, то ее противоречивость с самого начала является неприемлемой. Должен быть найден способ избежать этого, пусть даже такой безнадежный как “Систематическая Двусмысленность” Рассела или “Уровни Языка” Тарского.

Короче говоря, то, что мы здесь рассматриваем, не является парадоксом, появляющимся впервые по мере расширения области науки, как было в случае с разрывом между наблюдателем и системой в квантовой механике; это уже замеченный (или почти замеченный) парадокс, который рассматривался как совершенно неважный до тех пор, пока область науки не стала достаточно широкой. В действительности, научным открытием стала важность семантических парадоксов, а не просто их существование.

Сами парадоксы, однако, вряд ли менее парадоксальны, чем их решения, предлагаемые логическим сообществом. Если отказаться от идеи, что мы можем делать обобщения относительно “всех языков”, от идеи, что мы обладаем единым общим понятием об истине, применимым к любым языкам, мы придем к странной позиции — позиции, как я хотел бы предположить, чем-то напоминающей ту, в которой мы себя обнаруживаем в квантовой механике.

Чтобы развернуть аналогию, я вернусь к проблеме с идеей Систематической Двусмысленности. Проблема может быть сформулирована следующим образом: если Вы строите иерархию языков, то не появляется никаких парадоксов, если я делаю обобщения относительно Вашей иерархии в целом, при этом я не считаю, что мой “неформальный мета-язык” включен в Вашу иерархию языков. Короче говоря, я могу делать обобщения относительно сколь угодно обширной целостности языков (за исключением целостностей, включающих мой собственный язык, или языков, которые сами по себе включают мой собственный язык), но язык, в котором я делаю обобщения всегда должен лежать за пределами целостности, относительно которой я делаю обобщения. Замените “наблюдатель” на “I” в этой формулировке и Вы получите: всегда существует разрыв между языком наблюдателя и целостностью языков, относительно которых он делает обобщения

482

“Божественное Видение”, видение, в котором абсолютно все языки являются равными частями изучаемой целостности, недостижимо.

Если мы сформулируем принцип “разрыва между наблюдателем и системой” в квантовой механике, говоря, что наблюдатель может рассматривать сколь угодно широкую целостность в качестве системы (за исключением целостностей, включающих его самого в процесс осуществления измерений), но он сам (или, по крайней мере, часть его) должен все время находиться за пределами системы, то аналогия будет полной. И это больше, чем формальная аналогия; это эпистемологическая аналогия. Оба случая содержат одно и то же понятие “Божественного Видения”, один и тот же эпистемологический идеал достижения видения “с точки зрения Архимеда” — точки зрения, из которой мы могли бы обозревать наблюдателей, как если бы они не были нами самими, обозревать их, как если бы мы были, так сказать, вне нашей собственной кожи. Оба случая содержат один и тот же идеал безличностного знания. То, что мы не можем достигнуть этого идеала на практике, не является парадоксальным; никогда и не предполагалось, что мы действительно можем достичь его на практике. Однако то, что возникают принципиальные трудности с самим идеалом, т. е. что мы не можем больше представить, что значит достижение этого идеала, этот факт оказывается для нас, таких как мы есть, наиболее глубоким парадоксом.

Во второй части данного эссе я хочу обсудить значение всего этого для философии. Я попытаюсь связать неудачу идеала Божественного Видения с главными проблемами западной философии со времен Канта. Я попытаюсь доказать, что модная панацея релятивизма, даже с новым именем, таким как “деконструкция” или даже “прагматизм” (Ричарда Рорти), не является единственной, или правильной, реакцией на эту неудачу. Поскольку это Кантовская лекция, позвольте мне сказать, что эти проблемы были, конечно, близки собственным интересам Канта, однако многие намеченные мною здесь результаты огорчили бы его. Кант разрывался между идеей, что все знание является частично нашей собственной конструкцией; и идеей, что знание должно иметь результатом то, что я назвал “Божественным Видением”. Тем не менее, идея, что существуют пределы познания, и то, что мы обнаруживаем самих себя в “антиномиях”, другое слово для парадоксов, когда мы пытаемся пойти дальше этих пределов, также принадлежит Канту. Кант считал, что за пределами находится “трансцендентальная метафизика”; сегодня это представляется, как если бы часть того, что однажды было рассмотрено внутри пределов, внутри кантовского “мира опыта” не может быть подведено под “управляющую идею природы” Канта. (“Природа” для Канта включает понятие всеобщей единой системы природных законов; “разрыв между наб

483

людателем и системой” был бы также неприятен Канту, как и более века спустя Эйнштейну).

Существует еще одна причина упомянуть здесь Эйннштейна. Ему не удалось закончить свой проект опровержения Копенгагенской Интерпретации и восстановления кантовской управляющей идеи природы. Было бы ошибочно рассматривать его просто как ностальгического реакционера (как делают некоторые квантовые физики). Некоторые из нас находятся на стороне Эйнштейна и хотят восстановить Божественное Видение во всем его великолепии. Борьба с нами самими, борьба за отказ или за сохранение старых понятий метафизической реальности, объективности, без личности далека от завершения.

Часть вторая. РЕЛЯТИВИЗМ

Тема смерти метафизики вошла в философию с Кантом. Выдающаяся фигура в философии XX века Людвиг Витгенштейн возвестил эту тему мощным и уникально личностным путем. Он, не колеблясь, соединил эпистемологию и метафизику. (Согласно некоторым интерпретаторам Витгенштейна, то, что сегодня называется “аналитической философией”, было для Витгенштейна наиболее запутанной формой метафизики!) В то же самое время даже простой человек может увидеть, что метафизическая дискуссия не ослабевает. Простая индукция истории мысли показывает, что метафизическая дискуссия не исчезнет, пока в мире существуют размышляющие люди. Как сказал Жильсон в конце своей знаменитой книги, “философия всегда хоронит своих могильщиков”. Целью этого эссе не является вовлечение в дальнейшие споры по вопросу: “Умерла ли метафизика?” (или “В каком смысле метафизика умерла?”). Я воспринимаю как жизненный факт осмысленность обоих утверждений “задача философии состоит в преодолении метафизики” и “задача философии состоит в продолжении метафизической дискуссии”. Каждый философ какой-то своей частью считает, что “это занятие бесполезное, пустое, сумасшедшее; мы должны сказать: "Хватит!", а другой своей частью считает, что “это занятие является просто размышлением на наиболее общем и абстрактном уровне; положить этому конец будет преступлением против разума”. Конечно, философские проблемы неразрешимы, но, как заметил однажды Стэнли Кавел, “существуют лучшие и худшие способы размышления над ними”.

Сказанное мною сейчас могло быть сказано фактически в любое время с начала современности. Я считаю также — и это нечто, что я не буду обсуждать, но приму как другой жизненный факт, хотя знаю, что многие с этим не согласятся, — что поиски основания для Бытия и Знания, успешное описание Устройства Мира или описание Кано-

484

нов Оправдания с крахом провалились, но мы не можем этого увидеть до тех пор, пока эти занятия сами не доказали свою тщетность (хотя Кант давно высказал подобную мысль.) Осмысление провала метафизики и эпистемологии является наиболее острой и болезненной проблемой нашего периода, периода, который страстно желает называться “постмодерном”, а не модерном.

Я хотел бы определить некоторые принципы, которые не должны затрагиваться нашим разочарованием в метафизике и эпистемологии. В дальнейшем станет ясно, что мои поиски в большей мере были вдохновлены очень полезным и продолжающимся обменом мнениями с Ричардом Рорти. Это эссе может быть рассмотрено как еще один вклад в наш обмен мнениями. Думается, что внимание Рорти, как и французских мыслителей, которыми он восхищается, приковывают две идеи. (1) Провал наших философских “оснований” является неудачей всей культуры. Принятие того, что мы ошиблись в желании или в мысли, что мы можем обладать каким-либо основанием, требует принятия позиции философского ревизионизма. Я имею в виду, что крушение фундаментализма заставляет нас по-иному употреблять слова типа “знаю”, “объективное”, “факт” и “причина”, что иллюстрируется работами Рорти, Фуко или Деррида. Философия вследствие этого предстает не как рефлексия над культурой, рефлексия тех, чьи амбициозные проекты потерпели неудачу, а как основание культуры, которое внезапно провалилось. Под замечанием, что философия не является больше “серьезной”, скрывается невероятная серьезность. Если я прав, Рорти надеется быть целителем современной души. (2) Одновременно в этом проявляется аналитическое прошлое Рорти: когда он отрицает философскую полемику, как, например, полемику “реализм/антиреализм”, “эмоциональное/когнитивное”, его отрицание выражается в карнаповском тоне голоса — он презирает полемику.

Меня часто спрашивают, в чем именно я несогласен с Рорти. Кроме технических проблем, — конечно, любые два философа имеют множество технических разногласий, — думаю, что в своей основе наше разногласие касается этих двух широких подходов. Я надеюсь, что философская рефлексия может обладать какой-то реальной культурной ценностью, но не думаю, что она должна быть основанием культуры и что нашей реакцией на неудачу философского проекта — даже такого важного, как “метафизика”, — должен быть отказ от способов рассуждения и размышления, которые имеют практический и духовный вес. В этом смысле я не являюсь философским ревизионистом. Думаю, что в философии важно не просто сказать: “Я отрицаю полемику реализм/антиреализм”, и показать, что (и как) обе стороны неправильно представляют нашу жизнь и наши понятия. То, что полемика “тщетна”, не означает, что противоположные картины не

485

имеют значения. На самом деле отрицание полемики без изучения включенных в нее картин мира практически всегда является способом защиты одной из этих картин (обычно той, которая стремится быть “антиметафизической”). Короче говоря, я рассматриваю философию и как более важное и как менее важное занятие, чем Рорти. Она не является основанием культуры. Неверно также, что философские хитросплетения являются лишь иллюзиями, принадлежащими к природе самой человеческой жизни и должны быть прояснены. Объявление какой-либо проблемы “псевдопроблемой” является само по себе не терапевтическим актом, а агрессивной формой самой метафизической проблемы.

Конечно, эти заметки слишком обши, чтобы служить ответом на важный вопрос: “Что после метафизики?” Но ни один философ не может ответить на этот вопрос. “После метафизики” могут быть только философы, т. е. может существовать только поиск тех “лучших и худших способов мышления”, к которым призывал Кавел. В заключительной части данного эссе я хочу начать подобный поиск установлением некоторых принципов. Я надеюсь, что это сможет сяровопи-ровать Рорти указать, какие из приведенных мною принципов он принимает, а какие его философский ревизионизм заставит презирать.

ОПРАВДАНИЕ И ОБЩЕЕ СОГЛАСИЕ

Я начну с установления некоторых принципов, касающихся оправданных убеждений и утверждений. Поскольку понятие “оправдание” (justification) применяется только к определенным видам утверждений ¹⁷, я буду использовать технический термин Джона Дьюи “оправданная утвердительность” [или просто “оправдание” (“warrant”)] вместо понятия “оправдание” (Justification).

Первым является принцип, с которым Рорти будет точно несогласен и который определяет основу для всех остальных:

(1) В обычных обстоятельствах часто встает проблема выяснения того, оправданны или нет сделанные людьми утверждения.

Некоторые из следующих принципов, думается, поставят в тупик или обеспокоят различных философов (включая Рорти), но позвольте мне привести все принципы, прежде чем заняться “беспокойствами”.

¹⁷ Например, если я искренне полагаю, что я ел на завтрак яишницу то имеет смысл спросить, прав ли я, но бессмысленно спрашивать, имею ли я "оправдание".

486

Вот они ¹⁸:

(2) Будет оправданно утверждение или нет, не зависит от того, скажет ли большинство культурных современников, что оно оправданно или нет.

(3) Наши нормы и стандарты оправданной утвердительности являются историческими продуктами; они развиваются во времени.

(4) Наши нормы и стандарты всегда отражают наши интересы и ценности. Наша картина интеллектуального расцвета представляет собой часть и имеет смысл только как часть нашей картины интеллектуального расцвета в целом.

(5) Наши нормы и стандарты чего-либо, в том числе оправданной утвердительности, могут изменяться. Существуют лучшие и худшие нормы и стандарты.

Несмотря на то, что существует напряженность — некоторые скажут, невыносимая напряженность, между этими принципами, думаю, что не являюсь первым, кто полагает, что они могут и должны рассматриваться вместе. Я считаю, что, начиная с ранних работ Пирса, эти принципы исследовались прагматистами, даже если приведенная конкретная формулировка и является новой. Однако, моя защита этих принципов не будет зависеть от аргументов предшественников-прагматистов.

Я начну свой анализ с первых двух принципов: существование такой вещи, как “оправдание”, и ее независимость от мнения культурных современников. По крайней мере один способ защиты этих принципов определенно вызовет возражения со стороны антиреалистов и/или нереалистов. Я говорю о постулировании существования транс-исторических “канонов” оправданных убеждений, определяющих оправдание независимо от того, способна ли любая конкретная личность или культура выработать эти каноны. Рассмотрение факта, что оправдание не зависит от мнения большинства, как факта о трансцендентальной реальности, не является лучшим способом защиты независимости оправдания от мнения большинства. Нужного осознание того, что независимость является ничем иным, как свойством самого понятия оправдания. Но поскольку спор о “свойствах понятий” привел некоторых философов к утомляющему анализу различия аналитическое/синтетическое, позвольте мне просто сказать, что этот факт является центральной частью нашей картины оправдания. Сказать, что оправданность принятия данного суждения в данной проблема-

¹⁸ Те, кто прочел мою книгу “Reason, Truth, and History” (Cambridge. Cmabridge University Press, 1981), поймут, что каждый из этих принципов

487

тичной ситуации не зависит от того, будет ли согласно большинство современников с тем, что это оправданно в данной ситуации, значит просто показать наличие понятия оправдания.

Примером этому является практика самих релятивистов. Они хорошо знают, что релятивистские аргументы звучат неубедительно для большинства их культурных современников, но продолжают свое занятие, поскольку думают, что оно оправданно. Таким образом, они разделяют картину оправдания как независимого от мнения большинства. Однако, действительно ли релятивист может переформулировать свою точку зрения таким образом, чтобы избежать доказательства независимости оправдания? Осторожный релятивист вместо описания нашего обычного понятия оправдания должен предложить лучшее понятие. “Да, это характеристика нашего обычного понятия оправдания, — должен признать релятивист, — но плохая, неправильная характеристика”.

Но что же может означать в данном случае “плохая” характеристика, как не “основанная на ошибочной метафизической картине”? И как Релятивист может говорить о правильной и ошибочной метафизических картинах? Я допускаю, конечно, что Релятивист может быть Релятивистом относительно и истины, и оправдания. Релятивист относительно истины, оказавшийся одновременно Релятивистом относительно оправдания (я думаю, что действительно существуют такие философы), может последовательно придерживаться мнения, что “он не может оправдать это воззрение, тем не менее, считает истинным, что утверждение S является оправданным, если и только если большинство культурных современников будут согласны с тем, что оно оправданно”. Такой философ может непротиворечиво утверждать, что его собственные воззрения истинны, но не оправданны. Однако в его позиции существует своего рода прагматическое противоречие. Я часто отмечал это и в прошлом: Релятивизм в той же мере, что и Реализм, признает невозможным одновременное нахождение в пределах и вне языка. В случае Реализма это не проявляется как немедленное противоречие, поскольку все содержание Реализма содержится в утверждении, осмысленности размышлений о Божественном Видении (или лучше о “Взгляде из Ниоткуда”). Для Релятивизма же это признание становится само-опровержением.

Перейдем к обсуждению последнего из выделенных мною пяти принципов В его основе лежит утверждение, что “существуют лучшие и худшие нормы и стандарты”. И теперь я стану обсуждать позицию Рорти.

С первого взгляда может показаться, что мы с Рорти согласны в этом вопросе. Он часто говорит о поиске лучших способов суждения и действия, способов, позволяющих нам “лучше справляться”. Почему бы им иногда не изменяться — этим нормам и стандартам, что по-

488

зволило бы нам “лучше справляться”? Однако Рорти в одном важном месте ¹⁹ говорит о том, что реформы не являются “лучшими в отношении известных ранее стандартов. Они являются лучшими лишь в том смысле, что нам представляются таковыми в отношении их предшественников”. Думаю, что именно по этому пункту мы с ним совершенно расходимся.

Рорти пытается защитить свое собственное понятие “новых и лучших способов суждения и действия”, говоря, что они нам представляются лучшими, чем их предшественники. Однако, эта защита вырастает до отрицания, а не прояснения понятия “изменения” способов нашего действия и мышления, к которым я обращаюсь в пятом принципе. Действительно, для многих утверждений р может быть верным, что если побеждают те, кто хочет всеобщего признания оправданности р, то все мы будем справляться лучше в том смысле, что нам будет так казаться. Если же побеждают те, кто хочет всеобщего признания оправданности не р, мы все равно будем справляться лучше в том смысле, что нам будет так казаться. Поскольку сообщество, о котором говорит Рорти, является обычно сообществом западной культуры, то, например, в случае победы неофашистских тенденций люди будут справляться лучше в том смысле, что им будет казаться, что они справляются лучше, поступая дико с этими ужасными евреями, иностранцами и коммунистами. В случае же победы сил добра ситуация не изменится, и люди будут справляться лучше в том смысле, что им так будет казаться. Конечно, сам Рорти не был бы “солидарен” с культурой, которая развивалась бы по первому пути. Проблема в том, что это понятие “лучше справляться” вообще не может быть понятием лучших или худших норм и стандартов. Нашей картине оправдания внутренне присуще утверждение, что оправдание является логически независимым от мнения большинства наших культурных современников. Только поэтому нашей картине “изменения” внутренне присуще утверждение о логической независимости результата изменения — положительного (изменения) или негативного (противоположность) — от того, кажется это положительным или негативным. (Вот почему имеет смысл доказывать, что то, что большинство людей рассматривает как изменение, не является таковым ) Поэтому я считаю, что Рорти отвергает мой пятый принцип.

Попадается ли тогда Рорти в ту же самую ловушку, что и Релятивист? Конечно, его взгляды определенно являются более утонченными, чем взгляды типичного Релятивиста. К тому же он часто изменял их в одобряемом мною направлении. Поэтому я не могу быть уверен только

Rorty R. Consequences of Pragmatism Minneapolis: University of Minnesota Pres, 1982, p. xxxvii.

489

в том, какие именно позиции он приготовится защищать. Но я рискну представить ту точку зрения, которой, как я думаю, он придерживается сегодня на основании мозаики из опубликованных работ Рорти.

В работе “Философия и зеркало природы” Рорти делает различие между “нормативным” и “герменевтическим” рассуждениями. Рассуждение является нормативным, когда культура представляет собой соглашение о соответствующих стандартах и нормах. Разговор о столах и стульях является нормативным рассуждением в нашей культуре. Все мы ответим практически одинаково на такой вопрос, как: “Достаточно ли стульев для сегодняшнего ужина?”. Когда же существует неразрешимое несогласие, рассуждение, наводящее мосты между парадигмами, вынуждено быть “герменевтическим”.

Что означает критика принятых культурных норм и стандартов? Думаю, что Рорти ответил бы следующим образом: я могу сказать о критических воззрениях (допускаю, примера ради, что я согласен с данным критиком), что они “истинны”, “более рациональны” и тому подобное, но эти семантические и эпистемологические прилагательные на самом деле будут использованы эмоционально. Я “одобряю” предложения критика, не говоря о том, какими конкретными качествами они обладают. Рорти сам вовлечен в герменевтическое рассуждение (можно сказать в риторику), когда говорит, что его собственные воззрения являются более полезными в философском плане, более содержательными, чем критикуемые им воззрения. Но какова цель его риторики?

Возможно, она состоит в демонстрации привлекательности его позиции: если мы станем рортианцами, мы можем быть более толерантными, менее склонными к увлечению различного рода религиозной нетерпимостью или политическим тоталитаризмом. Это, действительно, оправдывает его риторику. Однако фашист может быть совершенно согласен с Рорти на очень абстрактном уровне. Напомним, что Муссолини поддерживал прагматизм, говоря, что тот санкционирует бездумный активизм ²⁰ Но если нашей целью является толерантность и открытое общество, не было бы лучшим убеждать в этом напрямую, чем надеяться, что эти убеждения появятся как побочные продукты изменения нашей метафизической картины?

Видимо, Рорти, по крайней мере в большинстве случаев, действительно думает, что метафизический реализм ошибочен, а его собственные воззрения более близки к истине. Конечно, он не может в этом

²⁰ См Perry R. В. The Thought and Character of William James. Boston. Little, Brown, 1935, v. 2, p. 575

490

признаться. Но я думаю, что, несмотря на все внешнее оформление, в рассуждениях Рорти сохраняется попытка сказать, что с точки зрения Божественного Видения его (Божественного Видения) не существует.

Для того чтобы завершить эту часть дискуссии, скажу несколько слов о третьем принципе Он заключается в том, что нормы и стандарты оправдания развиваются во времени (Четвертый принцип я оставляю для дискуссии в заключительной части данного эссе) В некотором смысле, “историчность” норм и стандартов является просто жизненным фактом, тем не менее необходимо наличие какой-либо картины того, как изменяются нормы и стандарты. Хотя историк мог бы нарисовать эту картину гораздо лучше, позвольте мне схематично обозначить два важных способа этих изменений. (1) Как постоянно подчеркивал Нельсон Гудмен, нормы, стандарты и суждения по поводу конкретных ситуаций часто конфликтуют В этих случаях, мы вынуждены обращаться к особого рода философской рефлексии, которую можно назвать реконструктивной рефлексией. Думаю, что значительным вкладом Гудмена было доказательство того, что реконструктивная рефлексия не теряет своей ценности только потому, что мечта о всеобщей и единственной реконструкции нашей системы воззрений является безнадежно Утопичной. Мы можем многому научиться из частичных и даже фрагментарных реконструкций, а также из реконструкции наших воззрений противоположными способами. “Легкое взаимное регулирование” воззрений, норм и стандартов является продуктивным источником их изменений (2) Существует своего рода петля обратной связи: основываясь на существующих нормах и стандартах оправдания, мы открываем факты, которые сами по себе ведут к изменению в картинах, питающих эти нормы и стандарты (и, следовательно, косвенным образом к изменению самих норм и стандартов). Примерами тому являются открытие аномальных явлений, ставшее источником последующих за ньютоновской физикой теориям — относительности и квантовой механики, и открытие пост-ньютоновских методологий, сопутствующих этим теориям.

Принцип, обсужденный выше (и являющийся третьим в моем списке), говорит о том, что нормы и стандарты являются историческими объектами, т е. они развиваются и изменяются во времени, а пятый и последний принцип — о том, что наши нормы и стандарты могут быть изменены. Дело не просто в том, что эти принципы, конечно, должны быть рассмотрены как обусловливающие друг друга; вопрос не просто в том, что мы изменяем наши нормы и стандарты, а в том, что, поступая таким образом, мы часто улучшаем их Но откуда исходит суждение об улучшении? Конечно, из нашей картины мира Однако в пределах самой этой картины то, что мы говорим, что это “лучше”, не то же самое, что “мы думаем, что это лучше”. И если

491

мои “культурные современники” не согласны со мной, я иногда продолжаю говорить “лучше” (или “хуже”). Существуют моменты, когда, как сказал Стэнли Кавел, я “основываюсь на самом себе как на своем фундаменте” ²¹

РЕАЛИЗМ С МАЛОЙ И С БОЛЬШОЙ БУКВЫ

Таким образом, утверждение о том, что суть проблемы оправдания (и истины) сводится к проблеме всеобщего соглашения ^м представляет собой неправильное описание используемых нами понятий. Более того, это утверждение опровергает себя, поскольку содержит стремление и использовать, и отрицать “абсолютную перспективу” Следовательно, мы вынуждены стать “метафизическими реалистами” Возможно ли компромиссное утверждение?

Если говорить то, что мы говорим, и делать то, что мы делаем, значит быть “реалистом”, тогда нам лучше быть реалистами — реалистами с малой буквы. Однако метафизические версии “Реализма” идут дальше реализма с малой буквы в некоторого рода философскую фантазию. В этом я согласен с Рорти.

В нашей интеллектуальной практике эти версии принимаются с огромной трудностью. С одной стороны, деревья и стулья — “это и то, на что мы можем указать” — являются парадигмами того, что мы называем “реальным”, как заметил Витгенштейн ^м. Рассмотрим, однако, вопрос разногласий Куайна, Льюиса и Крипке, а именно какова связь между деревом и стулом и пространственно-временной областью, которую они занимают? Куайн полагает, что стул и электромагнитные и другие поля, составляющие его, и пространственно-временная область, содержащая эти поля, совпадают, поэтому стул является пространственно-временной областью С точки зрения Крипке, Куайн просто ошибается, стул и пространственно-временная область представляют собой два отдельных объекта. (Тем не менее они имеют оди-

²¹ The Claim of Reason. Oxford. Oxford University Press, 1979, p 125. ^и Нечто подобное этому мнению приписывается Витгенштейну в книге С Крипке. Kripke S. Wittgenstein on Rules and Private Language. Cambridge, Mass. Harvard University Press, 1982 В личной беседе Стэнли Кейвл сказал мне, что это имеет смысл, если только Витгенштейн думал, что истина и оправдание представляют собой вопрос этикета — желание найти оправданную (или истинную) гипотезу подобно желанию использовать обычаи "моих культурных предков" и т. п Однако Витгенштейн вообще не рассматривал бы это как описание нашего способа жизни

²³ Wittgenstein L. Wittgenstein's Lectures on Mathematics / Diamond С (ed ). Oxford Blackwell, 1971, Lecture 25 Фраза “это и то, на что мы можем указать взята из этой лекции.

492

наковую массу!) Доказательством является то, что стул может занимать и другую пространственно-временную область. Куайн рассматривает это “доказательство” как пустое, поскольку модальные предикаты являются безнадежно неопределенными. Согласно Льюису, Куайн прав относительно стула, но ошибается относительно модальных предикатов: правильный ответ Крипке состоит в том, что если стул может быть в другом месте, это значит, что двойник этого стула может быть в другом месте, а не именно этот стул (в смысле логического понятия тождественности [=]) может быть в другом месте.

Итак, кто прав? Тождественны ли стулья своему веществу, или стул каким-то образом сосуществует со своим веществом в одной и той же пространственно-временной области, одновременно оставаясь отличным от него? Тождественно ли на самом деле их вещество с полями? Тождественны ли на самом деле эти поля с пространственно-временными областями? Для меня ясно, что по крайней мере первый и, возможно, третий из этих вопросов не имеют смысла. Мы можем формализовать наш язык предложенным Льюисом способом и (благодаря Богу!) можем оставить его неформализованным и не претендующим на то, что слово “есть” в обыденном языке подчиняется тем же правилам, что и знак “=” в системах формальной логики. Даже Бог не сможет сказать нам, является ли стул “тождественным” своему веществу (или пространственно-временной области), и не только потому, что существует что-то, чего Он не знает.

Дело обстоит таким образом, как если бы что-то, даже столь парадигмально “реальное”, как стул, обладало характеристиками, являющимися продуктами соглашения. То, что стул синий, парадигмально является “реальностью”, и все же то, что стул [является/не является/мы не должны решать} пространственно-временной областью представляет собой предмет соглашения.

Но что можно сказать о самой пространственно-временной области? Некоторые философы размышляют о точках как о месторасположениях предикатов, а не объектов. Поэтому пространственно-временная область представляет собой не объект (в смысле конкретного объекта), а просто набор свойств (если эти философы правы). Итак, не похоже, что это вообще является “точкой зрения”, еще одним способом реконструкции нашего языка. Но как может существование конкретного объекта (пространственно-временной области) быть предметом соглашения? Реалисту с малой буквы не нужен ответ на подобные вопросы. Это является просто жизненным фактом, он может почувствовать, что некоторые альтернативы равно хороши, в то время как другие явно вынужденные. Однако метафизический реализм не является просто воззрением о том, что существуют, в конце концов, стулья и некоторые из них синие. Мы не занимаемся просто

493

обобщением всего этого. Метафизический реализм представляет собой мощную трансцендентальную картину; картину, в которой существует фиксированный набор “независимых от языка” объектов (некоторые из них абстрактны, другие конкретны) и фиксированные “отношения” между понятиями и их расширениями. Я говорю о том, что эта картина только частично соответствует тем обыденным воззрениям, которые она стремится интерпретировать, и что она имеет достаточно абсурдные с обыденной точки зрения следствия. Нет ничего ошибочного в том, чтобы придерживаться реализма с малой буквы и выбросить за борт большую букву “Р” Реализма философов.

Хотя Ганс Рейхенбах не был реалистом с большой буквы “Р”, он выработал концепцию задачи философии ²⁴, которая, в случае успеха, могла бы спасти Реализм от недавно возникшего возражения. Задача философии, писал он, состоит в различении того, что есть факт, и того, что есть соглашение (“определение”) в нашей системе знания. Проблема, однако, в том, что философское различение между “фактом” и “определением”, на которое опирался Рейхенбах, потерпело крах. Другой пример, не слишком отличающийся от приведенного, рассматривает конвенциальный характер любого возможного ответа на вопрос: “Является ли точка тождественной множеству сфер, которые в ней сходятся?”. Мы знаем, что можем рассмотреть расширенные области как простые объекты, “отождествить” точки с наборами концентрических сфер, и тогда все геометрические факты будут представлены очень хорошо. Мы знаем, что также можем рассмотреть точки как простые объекты, а сферы как наборы точек. Но само утверждение, что “мы можем сделать и то, и другое”, предполагает неоднородное основание эмпирических фактов. Фундаментальные изменения в физике могут изменить всю картину. Поэтому “соглашение” не означает абсолютное соглашение — истину по установлению, свободную от любых элементов “факта”. С другой стороны, возможность восприятия даже такой “реальности”, как дерево, зависит от целой концептуальной схемы, в частности от языка. Проблема в том, в какой мере что-то является фактическим и в какой мере оно является конвенциональным? Мы не можем сказать с определенностью, что “такие-то и такие-то элементы мира являются сырыми фактами, а все остальное является соглашением или комбинацией этих сырых фактов и соглашений”.

Таким образом, я говорю о том, что элементы того, что мы называем “языком” или “мышлением”, проникают настолько глубоко в то, что мы называем “реальностью”, что сам план представления нас самих как “топографов” чего-то “независимого от языка” скомпроме-

Reichenbach H. Pholosophy of Spase and Time. N.-Y.: Dover, 1958.

494

тирован полностью и с самого начала. Как и Релятивизм, но в другом плане, Реализм является невозможной попыткой увидеть мир из Ниоткуда. В этой ситуации существует искушение сказать: “посредством этого мы делаем мир” или “наш язык производит мир”, или “наша культура производит мир”, но это будет лишь другой формой той же ошибки. Если мы уступим, мы еще раз посмотрим на мир — единственный мир, который мы знаем, — как на продукт. Один род философов рассматривает его как продукт сырого материала — Неконцептуализированной Реальности. Другой — как создание ex nihilo. Но мир не является продуктом. Он является просто миром.

В таком случае, где находимся мы? С одной стороны, думаю в этом пункте Рорти понравится то, что я говорю, а именно, наша картина мира ничем не может быть “оправдана”, однако ее успех оценивается интересами и ценностями, которые одновременно развиваются и изменяются во взаимодействии с нашей развивающейся картиной самого мира. Как только устраняется абсолютная дихотомия “соглашение/факт”, по тем же самым причинам устраняется (как давно доказывал Мортон Уайт ^м) абсолютная дихотомия “факт/ценность”. С другой стороны, частью самой картины является то, что мир не есть ни продукт нашей воли, ни продукт наших склонностей говорить определенным способом.

²⁵ Morton W. Towards Reunion in philosophy. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1956.

Хилари ПАТНЭМ. РЕАЛИЗМ С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ.// Аналитическая философия: становление и развитие. Антология. Общая редакция и составление А.Ф.Грязнова. М. - 1998.С 466-494.