АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ИНСТИТУТ ДАЛЬНЕГО ВОСТОКА
ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА»
ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ ВОСТОЧНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
МОСКВА 1977
1ФБ
И 29
Редакционная коллегия
М. И. СЛАДКОВСКИЙ (ответственный редактор), В. А. КРИВЦОВ, М. Л.
АЛТАЙСКИЙ, В. Ф. ФЕОКТИСТОВ
Авторский коллектив:
С. А. ВОЕВОДИН, Л. М. ГУДОШНИКОВ, Е. Ф. КОВАЛЕВ, Е. А. КОНОВАЛОВ, В. А. КРИВЦОВ,
И. Н. НАУМОВ, Н. Г. СЕНИН, В. Я. СИДИХМЕНОВ, М. И. СЛАДКОВСКИЙ, М. Л. АЛТАЙСКИЙ,
В. Ф. ФЕОКТИСТОВ, А. Г. ЯКОВЛЕВ
В книге с позиций марксистско-ленинской методологии дается всесторонняя
научная критика маоизма как общественно-политического течения, раскрываются
этапы его националистической эволюции, социальные корни и идейные истоки,
показывается антимарксистская сущность теории и практики маоизма
| И |
|
БЗ-46-2-77 |
© Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1977.
ИДЕЙНО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ СУЩНОСТЬ МАОИЗМА
Утверждено к печати
Институтом Дальнего Востока
Академии наук СССР
Редакторы В. Б. Меньшиков, В. Л. Модель
Младший редактор Р. Г. Селиванова
Художник Е. А. Бекетов
Художественный редактор Э. Л. Эрман
Технический редактор Л. В. Синенко
Корректоры Я. В. Бессуднова и В. В. Воловик
Сдано в набор 16/Х 1975 г.
Подписано к печати 29/VII 1977 г. А-02919
Формат 60X901/16 Бум №2. Печ. л. 27,75
Уч.-изд. л 30,86. Тираж 7000 экз.
Изд. №3810. Зак. 805. Цена 2 р. 20 к.
Главная редакция восточной литературы издательства «Наука»
Москва К-45, ул. Жданова, 12/1
3-я типография издательства «Наука» Москва Б-143, Открытое шоссе, д. 28
Развитие современного мира характеризуется неуклонным укреплением позиций социализма, расширением масштабов революционно-демократического, антиимпериалистического движения. Возрастание мощи и влияния сил социализма, определяющих ныне «главное направление социального прогресса человечества» [93а ], последовательная миролюбивая внешняя политика социалистических стран в конечном счете предопределили поворот в развитии международных отношений от политики «холодной войны» к курсу на мирное сосуществование государств с различным общественным строем, на разрядку международной напряженности.
Успехи этой политики не означают, однако, «отмены» борьбы двух мировых общественно-экономических систем, «затухания» идеологической борьбы между социализмом и капитализмом. Более того, поскольку в условиях разрядки резко сокращается возможность решения их исторического «спора» вооруженным путем, столкновение на фронте идей между ними неизбежно усиливается. При этом силы мировой реакции и империализма стремятся использовать в своих целях различного рода враждебные марксизму-ленинизму идеологические течения — как откровенно антикоммунистические, так и ревизионистские, оппортунистические. Поэтому задача борьбы против буржуазной и мелкобуржуазной идеологии во всех ее проявлениях приобретает ныне особо важное политическое значение.
Одним из таких враждебных марксизму-ленинизму идейно-политических течений является маоизм — идеология и политика нынешних китайских лидеров. События последних лет свидетельствуют о прямом смыкании маоизма с самой крайней реакцией во всем мире, о превращении его в резерв империализма в борьбе последнего против социализма. Этот вывод, сделанный XXV съездом КПСС, имеет важное значение для уяснения реакционной сущности маоизма, для разоблачения его антикоммунистической идеологии и политики. В современных условиях борьба против империализма, против сил реакции и войны предполагает и борьбу против маоизма.
Победа Великой Октябрьской социалистической революции, ознаменовавшая вступление человечества в новую историческую эпоху перехода от капитализма к социализму, вызвала мощный подъем национально-освободительного движения в странах Востока, в том числе в Китае. Начиная с 20-х годов он вступает в полосу нарастающего революционного кризиса, который привел в конечном итоге к победе народно-демократической революции 1949 г.
В процессе своего развития китайская революция решала две задачи — национальную (антиимпериалистическую) и социальную (антифеодальную, демократическую). Переплетение этих задач накладывало особую ответственность на Коммунистическую партию Китая, игравшую с начала 20-х годов роль авангарда революционного движения в этой стране. Перед партией встали сложные задачи умелого сочетания указанных двух аспектов китайской революции, которое должно было привести к перерастанию национально-освободительного движения в социальную революцию, открывавшую пути перехода Китая к социализму.
По мере углубления революции происходило размежевание различных социальных сил, вступивших в революционное движение в его начальный период. Если прогрессивные, подлинно революционные силы видели задачу революции как в национальном, так и в социальном освобождении китайского народа, то националистические элементы ограничивали их лишь национальным освобождением Китая от империалистической зависимости, преследуя при этом чисто шовинистические цели — возрождение былого величия и мощи Китая, превращение его в первую державу мира. Коммунисты-интернационалисты же, а также лучшие представители китайской революционной демократии, и в первую очередь Сунь Ят-сен, понимали возрождение Китая, его подлинного величия как создание независимого демократического и миролюбивого государства, отстаивающего политику мира и дружбы между народами, и прежде всего с первой страной социализма — Советским Союзом. Именно на путях мира, демократии и интернациональной дружбы с Советским Союзом видели они решение задач национального и социального освобождения китайских трудящихся.
Это различие подходов к характеру и целям революции, отражавшее различную социальную природу их носителей, нашло свое проявление и в борьбе двух линий в Коммунистической партии Китая — мелкобуржуазно-националистической, с одной стороны, и пролетарской, интернационалистской — с другой. Борьба между ними пронизывает всю историю КПК и продолжается вплоть до настоящего времени. Особенно острые формы эта борьба приняла в середине 50-х годов, в период перерастания китайской революции из демократической в социалистическую. И это не случайно. История революционного движения в современную эпоху свидетельствует, что именно на данном этапе происходит решающее размежевание классовых сил, которое приводит к качественным сдвигам в самом революционном процессе. Перерастание демократической революции в революцию социалистическую представляет собой сложный процесс, является качественным историческим рубежом, предполагающим коренную перегруппировку классовых сил. Для деятелей мелкобуржуазного толка этот рубеж оказывается переломным. Одни из этих революционеров переходят на позиции пролетариата и постепенно приходят к научному социализму, другие же идут не вперед, по пути социализма, а в кривые тупики истории и, в конечном счете, терпят политическое банкротство. На переломном этапе развития революции, в условиях перехода на путь социалистического строительства, окончательно выявляется, что эти деятели — не пролетарские революционеры, не марксисты-ленинцы, а буржуазные или мелкобуржуазные идеологи. Их политическое банкротство и перерождение, скатывание от мелкобуржуазной революционности к мелкобуржуазной контрреволюционности не случайность, оно заложено в их классовой позиции, в теоретических воззрениях, в понимании политики и тактики.
Именно такая трансформация произошла с Мао Цзэ-дуном и его группой, позорное падение которых вызвано не какими-то ошибками или отдельными отступлениями от марксизма, а порочностью идеологии и политической линии мелкобуржуазного авантюризма и национализма.
Оформившись в особое идейно-политическое течение в революционном движении Китая к началу 40-х годов, маоизм паразитировал на революционных настроениях многомиллионных масс китайских трудящихся, на их стремлении к национальному и социальному освобождению, стремясь использовать эти настроения в своих великодержавных шовинистических целях. Поднявшись на волне национально-освободительного движения китайского народа, маоизм превратился затем в главное препятствие преобразования китайского общества на подлинно социалистических началах, поскольку цели, которые он преследовал в китайской революции, несовместимы с социалистической перспективой развития страны.
Маоизм представляет собой эклектический конгломерат самых разношерстных, подчас противоречивых концепций и «идей», организующим стерженем которых является великодержавный национализм, принявший форму китаизированного социал-шовинизма.
Маоизм — прежде всего политическая практика, анализ которой только и может дать правильное представление о его сущности. «Идеи» и лозунги маоизма носят вульгарно-прагматический характер, видоизменяясь в прямой зависимости от потребностей маоистов в каждый данный момент их политической практики. Поэтому тщетно было бы искать в «идеях» Мао какие-либо теоретические «открытия» и научные обобщения — они выступают лишь как довесок его шовинистической деятельности.
Что же касается марксизма-ленинизма, то маоизм, будучи в корне ему враждебным, пытается прикрыть свои шовинистические идеи и практику марксистско-ленинской терминологией, использовать ее в утилитарных целях «обоснования» политики великоханьского шовинизма, гегемонизма и антисоветизма.
Маоизм представляет собой мелкобуржуазное националистическое идейно-политическое течение, основными чертами которого являются:
Подход маоизма к основным проблемам современной эпохи практически целиком определяется его китаецентристскими великодержавно-шовинистическими взглядами на место и роль Китая в мире. Из китаецентризма вытекают и левацкие, авангардистские положения маоизма о китайской революции как о центре мировой революции и откровенно правонационалистические концепции, допускающие объединение Китая с мировым империализмом для борьбы с международными социалистическими силами. Из этого же источника возникло и маоистское отождествление войны и революции, мировой войны и мировой революции, сначала вылившееся в попытки спровоцировать столкновения двух мировых социальных систем, а затем — в маоистский план совместной борьбы Китая и империалистических держав против СССР и социалистического содружества в целом.
Став врагом международных сил социализма, демократии и мира, маоизм концентрирует свои удары на Советском Союзе, цементирующем и оплачивающем эти силы, являющемся их авангардом и наиболее мощной составной частью, и, таким образом, действует в главном русле глобальной стратегии империализма. Следовательно, антисоветизм занял в теории и практике маоизма то же место, какое он уже более полувека занимает в идеологии и практике мирового антикоммунизма.
Логическим завершением эволюции антисоциализма маоистов явилось полное отрицание ими существования социалистического лагеря, о чем было заявлено представителем КНР с трибуны ООН в апреле 1974 г.
В результате всего этого в борьбе двух мировых социальных систем китайское руководство оказалось на стороне капитализма. Более того, выступая по всем наиболее существенным и острым вопросам борьбы двух систем в одном ряду с самыми крайними кругами мировой реакции, маоисты превратили КНР в особо активную антисоветскую и антисоциалистическую силу на международной арене.
Маоизм фактически отрицает раскол мира на две противоположные социально-экономические системы, отрицает существование реального социализма и ратует за создание единого мирового фронта борьбы против социалистического содружества, против Советского Союза. Именно такой смысл несет в себе концепция «трех миров», с помощью которой маоизм пытается «обосновать» свое лидерство в странах «третьего мира» и в конечном итоге — мировую гегемонию.
Последние годы еще более наглядно обнажили троцкистский характер маоистской концепции войны, мира и революции. Единственным средством «освобождения человечества» маоизм считает новую мировую войну, объявляя ее «благом» для народов мира. В основе этой «концепции» лежит стремление ввергнуть мир в пучину термоядерной войны, вызвать «всеобщий хаос в Поднебесной» и таким путем добиться осуществления своих гегемонистских целей.
Потерпев в 60-х годах провал в попытках использовать международное коммунистическое и национально-освободительное движения в интересах установления своей гегемонии, маоисты с начала 70-х годов пошли на открытое политическое блокирование с международным империализмом. Пекинские лидеры встали на путь открытой поддержки действий международного империализма, предпринимаемых для борьбы с мировым социализмом, ратуют за создание новых военно-политических блоков, противостоящих странам социализма. Они выступают против идеи коллективной безопасности на Азиатском континенте, не раз высказывались за сохранение американского военного присутствия в Азии, оказались в одном лагере с силами империализма во время индо-пакистанского конфликта, пытаясь воспрепятствовать народу Бангладеш обрести государственную самостоятельность. На Ближнем Востоке китайские руководители выступили на стороне тех проимпериалистических сил, которые препятствуют справедливому решению палестинской проблемы, пытались вызвать раскол среди арабских стран и тем самым ослабить революционную борьбу арабского народа; в Латинской Америке они активно поддерживают созданный чилийской хунтой фашистский режим; в Африке — оказались пособниками врагов свободы и независимости ангольского народа; в Западной Европе — ведут борьбу против движения за создание системы коллективной безопасности, в поддержку Общего рынка, агрессивного Североатлантического блока. Действия пекинских лидеров на международной арене говорят о том, что маоизм стал одной из основных сил, препятствующих ослаблению международной напряженности, что Пекин по-прежнему делает ставку на войну, видя в ней средство достижения своей гегемонии в мире.
Таким образом, сомкнувшись с наиболее реакционными силами современности, маоизм превратился в своеобразную разновидность антикоммунизма, в серьезную угрозу делу мира, социализма, демократии и прогресса всего человечества.
Именно поэтому критика маоизма приобретает особое значение в современных условиях, когда новый подъем рабочего и национально-освободительного движения, успехи борьбы за мир и разрядку напряженности ставят перед коммунистами всего мира ответственные задачи в обосновании единой марксистско-ленинской стратегии и тактики в целях сплочения всех революционных сил против империализма.
В этой борьбе мировая реакция прибегает к услугам различного рода ревизионистских и оппортунистических группировок, антисоветских лжекоммунистических течений, в том числе — и маоизма. В концепциях и политической практике маоистов идеологи империализма находят много положений, прямо смыкающихся с установками и политикой империалистических сил, которые они используют в идеологической борьбе против научного коммунизма.
В обобщенном виде эту тенденцию явного смыкания маоизма как с идеологией откровенного антикоммунизма, так и с современным ревизионизмом и оппортунизмом Л. И. Брежнев охарактеризовал следующим образом: «Именно на националистические тенденции, и в особенности те из них, которые принимают форму антисоветизма, буржуазные идеологи, буржуазная пропаганда охотнее всего делают ныне ставку в борьбе против социализма и коммунистического движения. Они подталкивают оппортунистические элементы в компартиях к своего рода идеологической сделке. Они как бы говорят им: докажите, мол, что вы антисоветчики, а мы будем готовы провозгласить, что вы-то и есть подлинные „марксисты” и занимаете вполне „самостоятельные позиции”» [92, 339].
Поэтому в современных условиях борьба с империализмом предполагает и борьбу против маоизма, как одного из крайне опасных идейно-политических течений, угрожающих судьбам всего человечества.
Борьба с маоизмом имеет также принципиальное значение и для судеб революционных завоеваний китайского народа, поскольку теория и практика маоизма противоречат его коренным интересам. Дело в том, что в результате контрреволюционного политического переворота, осуществленного маоистами в период так называемой «культурной революции» (1966-1969 гг.), в Китае сложилось объективное противоречие между военно-бюрократической надстройкой и элементами социалистического базиса, которые были созданы там рабочим классом, трудящимися при помощи Советского Союза и других стран социализма. Возникла реальная угроза социалистическим завоеваниям китайского народа.
Возникновение противоречия между антисоциалистической военно-бюрократической надстройкой и объективной исторической тенденцией развития Китая, связанной с социализмом, свидетельствует о реакционном характере маоизма, его враждебности интересам китайских трудящихся. Являясь по своей классовой сущности мелкобуржуазным течением, маоизм не выражает ни интересов рабочего класса, ни коренных интересов трудового крестьянства Китая.
Свою социальную опору маоизм ищет прежде всего в шовинистически настроенных непролетарских, мелкобуржуазных, в значительной степени деклассированных слоях китайского общества. При этом маоизм претендует на роль некой общенациональной идеологии и политической доктрины, способной выражать общие для всех китайцев национальные интересы. Это стремление — еще одно доказательство мелкобуржуазной природы маоизма, ибо именно для мелкой буржуазии характерно желание выдать свои эгоистические интересы за интересы всей нации и «подняться» над классами.
Для понимания социальной природы маоизма и его политической сущности важно учитывать еще одну характерную для него особенность — стремление лавировать между различными классами, пользуясь слабостью и неорганизованностью рабочего класса Китая. Подобную тактику К. Маркс и В. И. Ленин называли бонапартизмом, который как бы вырос из революции, призван был защищать ее, а на деле всегда служил буржуазной или мелкобуржуазной реакции.
Основными признаками бонапартизма В. И. Ленин считал опору на военщину, лавирование между классами, заигрывание с различными социальными слоями, безудержную социальную и националистическую демагогию. При этом он неоднократно подчеркивал, что бонапартизм опирается не на определенные классы, а на различные искусственно подобранные, в основном деклассированные элементы общества. Анализируя причины появления бонапартизма, как особой формы правления, В. И. Ленин указывал, что она возникает в условиях, когда демократические классы бессильны или ослаблены, когда у правительства нет цельной социальной опоры. В этом случае, отмечал он, возможны временные успехи бонапартистских приемов управления обществом, причем не только в странах Европы, но и в Азии, где подобный «успех» объясняется крайней отсталостью народных масс и бытующими среди них монархическими предрассудками.
Анализ показывает, что в политике и тактике маоизма немало сходства с бонапартизмом, конечно, в специфическом китайском оформлении: опора на армию, ставка на комбинацию различных, подчас прямо противоположных социальных сил, лавирование между классами, стремление использовать то одни, то другие социальные слои и группы, беззастенчивая социальная и политическая демагогия, прикрывающая реакционную шовинистическую политику и фактический отказ от классовых, пролетарских позиций во внутренней и внешней политике, апелляция к массам на словах и подавление их на деле.
В маоистской практике особенно резко проявились такие черты бонапартизма, как обожествление верховного руководителя, мистическая вера широких масс в правящую личность как «спасителя общества». Причину этих настроений К. Маркс и Ф. Энгельс видели в шовинистическом и реваншистском угаре, который может на определенный период одурманить народные массы, в том числе и значительные слои рабочего класса.
Сходство маоизма с бонапартизмом свидетельствует, что его воинствующий шовинизм не является чисто китайским или азиатским явлением, что он несет в себе черты, присущие различным проявлениям шовинистической идеологии.
Враждебность маоизма социалистической перспективе развития Китая, а следовательно, и коренным интересам китайского народа превращает борьбу с маоизмом в интернациональный долг всех марксистско-ленинских партий, марксистской науки, всех друзей китайского народа, заинтересованных в развитии этой великой страны по социалистическому пути.
Маоизм не имеет исторических перспектив. Об этом свидетельствует тот всесторонний кризис, который переживает сейчас маоизм как внутри страны, так и на международной арене. Он не дает — и не может дать — конструктивного ответа ни на один реальный вопрос, выдвигаемый общественной жизнью Китая. Маоизм превратился в тормоз экономического, политического и духовного развития китайского общества, обрекает его на застой и несет в себе угрозу движения вспять. Мелкобуржуазные идеи «казарменного коммунизма», осуществить которые пытались в Китае маоисты, способны лишь законсервировать вековую отсталость китайского общества, низкий уровень материальной и духовной жизни народа, закрывая перспективы развития по социалистическому пути.
В этой объективной антиисторичности и кроются причины неизбежного краха маоизма.
Однако он пока существует, более того — навязывает свою идеологию и политику огромной стране, является официальной доктриной правящей в ней партии. Поэтому задача борьбы с маоизмом, всесторонней критики его мелкобуржуазных националистических концепций является актуальной как в политическом, так и в научном плане. Этой задаче и посвящен настоящий труд.
В последние годы учеными СССР и других социалистических стран проделана большая работа по научной критике идеологии и практики маоизма. В Советском Союзе вышли в свет сборники статей и отдельные монографии, посвященные анализу важнейших сторон идеологии и политики маоистов. В этих работах убедительно показана антимарксистская, антисоциалистическая сущность маоизма, его принципиальная враждебность научному социализму, мировому революционному движению, социалистической перспективе развития Китая.
События последних лет пролили дополнительный свет на характер и тенденции развития маоизма, позволили в полной мере выявить его великодержавную шовинистическую сущность.
Авторы данной работы ставили перед собой цель не только обобщить достижения марксистской критики маоизма, предпринятой в предыдущих работах, но и постараться вскрыть новые моменты его эволюции, рассмотреть маоизм в комплексе, в связи его теории и практики великодержавного шовинизма и гегемонизма. При этом они использовали материалы китайской печати, выступления Мао Цзэ-дуна, в том числе и те, которые стали известны лишь в последнее время благодаря публикациям хунвэйбинов.
При написании данной работы авторы опирались на большой опыт, накопленный советской наукой по критике различных оппортунистических, ревизионистских и мелкобуржуазных течений, в том числе и в национально-освободительном и революционном движении Китая. Они исходили из работ В. И. Ленина по критике народничества, правых и «левых» оппортунистов, а также по вопросам китайской революции и общим проблемам национально-освободительных революций в странах Востока, из решений Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала и документов Московского совещания коммунистических и рабочих партий в 1969 г. На этом теоретическом фундаменте основаны все принципиальные оценки и выводы работы.
Появление данной монографии связано с еще одним обстоятельством. В капиталистических странах в последнее время опубликовано немало книг, авторы которых пытаются представить маоизм неким «национальным эквивалентом» марксизма, якобы неизбежно вытекающим из специфики социально-экономических и политических условий Китая, С помощью подобной «оценки» маоизма буржуазная наука пытается дискредитировать марксизм-ленинизм как интернациональное учение рабочего класса, вскрывающее общие закономерности исторического развития человечества, применимое ко всем странам мира, независимо от их национальных особенностей. Маоизм в данном случае выступает непосредственным инструментом мирового антикоммунизма. Не случайно буржуазные исследователи Китая оправдывают пресловутую «культурную революцию», пытаясь представить ее в качестве «закономерного» и якобы исторически обусловленного этапа «социалистического развития» Китая. Выступая апологетами маоизма, буржуазные исследователи восхваляют его теоретические концепции и политику, фальсифицируют историю КПК, процесс развития китайской революции и роль в ней Мао Цзэ-дуна. В связи с этим возникает необходимость дать научную, марксистско-ленинскую оценку последнего периода новейшей истории Китая и той реакционной роли, которую играл и играет в ней маоизм.
Данная работа, продолжая традицию предыдущих исследований по критике маоизма, написана с позиций социалистического интернационализма, глубокого уважения к китайскому народу, его славной революционной истории.
Смерть Мао Цзэ-дуна (9 сентября 1976 г.) и последующие события, включая арест его бывшего ближайшего окружения (жены — члена Политбюро ЦК КПК Цзян Цин, заместителя председателя ЦК КПК Ван Хун-вэня, члена Постоянного Комитета Политбюро ЦК КПК, заместителя премьера Госсовета КНР Чжан Чунь-цяо и члена Политбюро ЦК КПК Яо Вэнь-юаня), отнюдь не означают, что маоизм сошел с политической арены Китая. Наоборот, новое руководство Китая, вынужденное самим ходом событий приглаживать наиболее одиозные черты политики Мао Цзэ-дуна, вместе с тем демонстрирует свою верность принципиальным положениям теории и практики маоизма. Поспешный выпуск 5-го тома «Избранных произведений Мао Цзэ-дуна» и связанные с этим другие публикации, выступления и действия китайских руководителей подтверждают этот вывод.
Разоблачая реакционную, националистическую сущность «идей» и политики маоизма, авторы исходили из заботы о подлинно социалистической перспективе развития Китая, которой угрожал и продолжает угрожать маоизм.
Хронологически работа охватывает период от зарождения маоизма как общественно-политического течения до 1976 г.
Научная критика маоизма требует не только анализа его концепций, политической практики и истоков, но и выяснения процесса эволюции — от его предыстории до настоящего времени. Маоизм прошел в своем развитии ряд этапов, причем определяющим и направляющим моментом его эволюции был национализм, переросший в конечном итоге в великоханьский социал-шовинизм. Именно национализм являлся тем стержнем, на который нанизывались прочие вторичные, элементы маоизма. Национализм в виде великодержавного шовинизма всегда служил фундаментом, поддерживающим весь каркас теоретических построений маоизма.
Сказанное не означает, что маоизм сводится только к политической идеологии — он имеет и свою методологию, и определенные экономические концепции. Однако «душу» маоизма, его суть составляет именно политическая идеология, в то время как все прочие концепции маоизма, в том числе и его мировоззренческие построения, носят чисто служебный, подчиненный политической доктрине характер. Учет этой особенности маоизма, выделение его сущности, главной несущей конструкции — политической социал-шовинистической идеологии — позволяет правильно подойти к процессу его эволюции, увидеть определяющее ее направление.
Поскольку маоизм развивался внутри коммунистического движения Китая и был связан с деятельностью Мао Цзэ-дуна и его группы в КПК, а затем и в КНР, он выходит за рамки чисто идеологического течения и может быть охарактеризован и как политическая практика, которой непосредственно подчинена вся теоретическая деятельность. В этом смысле эволюция маоизма как идеологии обусловлена политической практикой Мао Цзэ-дуна, его фракционной борьбой за власть — сначала внутри Коммунистической партии Китая, а затем и в международном коммунистическом и национально-освободительном движении. Поэтому процесс возникновения, эволюции и окончательного оформления маоизма в идейно-политическое течение, глубоко враждебное марксизму-ленинизму и противостоящее мировому революционному движению, может быть правильно понят лишь с учетом общей борьбы двух линий в истории КПК и революционного движения в Китае — марксистско-ленинской, интернационалистической, с одной стороны, и мелкобуржуазной, националистической — с другой. Только на этом фоне политической истории Китая в новейшее время возможно выявление действительных причин формирования тех или иных теоретических концепций маоизма.
Процесс идейно-теоретической эволюции маоизма не всегда точно совпадал с собственно политической практикой маоистов, поскольку последняя в решающей степени зависела от соотношения сил и конкретных форм борьбы двух линий в КПК, что зачастую вынуждало маоистов лавировать, двурушничать, приспосабливаться к той или иной конкретной политической обстановке, идти на временные компромиссы и уступки марксистским, интернационалистским силам в КПК, когда эти силы одерживали верх и определяли принципиальную политику КПК. Так было, например, в первые восемь лет существования КНР, когда маоисты вынуждены были временно отказаться от открытого проведения своего политического курса, не оставив, однако, как показала последующая практика, своих стратегических планов замены в КПК марксизма-ленинизма маоистской политической доктриной. И хотя реальную политику КПК в этот период определял в целом не маоизм, он продолжал свою теоретическую деятельность, подготавливая идеологическую почву для последующего нового политического наступления на КПК, на теорию и практику научного коммунизма. При этом в теоретической эволюции маоизма определяющим моментом являлся национализм, великодержавный гегемонизм.
При анализе эволюции маоизма как идеологического течения необходимо учитывать и еще одну существенную его особенность — политический прагматизм, предвзятое использование философской фразеологии для «теоретического» оправдания политической практики. А поскольку маоизм развивался внутри коммунистического движения, он, естественно, прибегал к марксистским понятиям и категориям, пытаясь таким образом придать своей доктрине и практике «марксистскую» форму. Именно политический прагматизм обусловил «обращение» маоизма к отдельным положениям марксистской теории, которые он, извращая и вульгаризируя, «приспосабливал» к своей политике. Политический прагматизм дополнялся, таким образом, беззастенчивой спекуляцией на марксизме, именем которого маоизм пытался прикрыть, закамуфлировать свою собственную политическую идеологию. Эта особенность маоизма также наложила свой отпечаток на его эволюцию и в значительной степени определяла его тактику на различных этапах развития.
Взгляды Мао Цзэ-дуна формировались в условиях господства в Китае различного рода немарксистских течений китайского и иностранного происхождения. Преодолеть традиционно националистические и прочие немарксистские идейно-политические концепции в китайской действительности революционеры могли лишь в процессе глубокого овладения марксизмом-ленинизмом и изучения революционного (в том числе и научно-теоретического) опыта других коммунистических партий, международного коммунистического движения в целом. В. И. Ленин указывал, что «социал-демократическое движение международно по самому своему существу. Это означает не только то, что мы должны бороться с национальным шовинизмом. Это означает также, что начинающееся в молодой стране движение может быть успешно лишь при условии претворения им опыта других стран» [28, 24].
Между тем Мао Цзэ-дун начинал, а затем и продолжал свою теоретическую и практическую деятельность как мелкобуржуазный националист, сознательно игнорировавший и даже третировавший международный опыт рабочего и коммунистического движения, научное наследие классиков марксизма-ленинизма. Мао Цзэ-дун всегда нигилистически относился к марксизму-ленинизму, как к науке об общих закономерностях развития природы и общества, об общих принципах социалистической революции и социалистического переустройства общества, которые могут существовать вне связи с китайским опытом. Здесь уместно заметить, что Мао Цзэ-дун противопоставляет участие в классовой борьбе революционной теории марксизма, игнорируя научный теоретический источник его формирования. «Маркс... занимался классовой борьбой, — говорил Мао Цзэ-дун в выступлении перед представителями философской общественности в 1964 г., — и именно благодаря этому он пришел к революции; значит, основой была классовая борьба, а потом уже начались занятия философией». Нет необходимости подробно останавливаться на теоретической несостоятельности этого «открытия» Мао Цзэ-дуна — достаточно вспомнить известное высказывание Ф. Энгельса из работы «Развитие социализма от утопии к науке», раскрывающее источники формирования научного социализма. «Как всякая новая теория, — писал Ф. Энгельс, — социализм должен был исходить прежде всего из накопленного до него идейного материала, хотя его корни лежали глубоко в материальных экономических фактах» [12, 189].
Именно это признание социализма прежде всего наукой, закономерно вырастающей из всей предшествующей истории теоретической мысли, а не только из классовой борьбы, обусловило и другое принципиальное положение марксизма — требование глубокого овладения этой теорией кадрами революционеров. Отмечая возрастающую роль революционной теории по мере роста рабочего движения, Ф. Энгельс в 1874 г. писал: «В особенности обязанность вождей будет состоять в том, чтобы... все более и более освобождаться от влияния традиционных, принадлежащих старому миросозерцанию, фраз и всегда иметь в виду, что социализм, с тех пор как он стал наукой, требует, чтобы с ним и обращались как с наукой, то есть чтобы его изучали» [10а , 499].
Это изначальное условие формирования подлинно революционного сознания Мао Цзэ-дун всегда третировал как проявление «догматизма», как отрыв от классовой борьбы в национальных условиях, в которой он только и видел источник формирования революционной теории. Национальные условия классовой борьбы в Китае воспринимались им не через призму общей теории марксизма-ленинизма и международного опыта революционной борьбы рабочего класса, а с позиции узконационального мелкобуржуазного идеолога, выросшего на «своей», национальной почве. Национальная же почва Китая тех лет из-за его экономической отсталости, слабости революционного движения и чрезвычайной устойчивости традиционной феодальной идеологии среди мелкобуржуазной массы страны, без соединения с международным коммунистическим движением могла лишь способствовать выработке и укреплению мелкобуржуазной националистической идеологии.
В своей эволюции маоизм прошел четыре этапа:
Внутри указанных периодов, естественно, существовали и более мелкие, частные этапы эволюции маоизма, которые в основном обусловливались политическими интересами деятельности Мао Цзэ-дуна и его тактикой в борьба за власть.
Рассмотрим теперь основное содержание каждого из четырех этапов эволюции маоизма.
Период становления и формирования политических взглядов Мао Цзэ-дуна можно, в свою очередь, разбить на два этапа: 1917-1920 гг. (от первой политической публикации до знакомства с отдельными произведениями Маркса и Энгельса) и 1921-1939 гг. (отвступления Мао в КПК и до публикации его работы «О новой демократии»).
Получив традиционное, в конфуцианском духе, образование в начальной школе, «соединив» затем великоханьские идеи конфуцианства, легизма с шовинистической расистской теорией «социального дарвинизма» Лян Ци-чао и социологической концепцией Г. Спенсера, Мао Цзэ-дун вступал в сознательную политическую жизнь как великоханьский шовинист. По его собственному признанию, он зачитывался статьями реформаторов Кан Ю-вэя, Лян Ци-чао, династийными историями, особенно теми, где описывались деяния «сильных» императоров Китая (Цинь Ши-хуана, Лю Бана и др.), подробно конспектировал книгу немецкого философа-идеалиста XIX в. Ф. Паульсена «Основные принципы этики». Под влиянием этой книги Мао Цзэ-дун написал первый трактат — «Энергия разума», который его учитель Ян Чан-цзи, по свидетельству самого Мао Цзэ-дуна, «очень высоко оценил со своих идеалистических позиций» [295, 144].
Хотя сам трактат не сохранился, но определенное представление о его содержании, так же как и о взглядах Мао Цзэ-дуна в этот период, дает сохранившаяся книга Ф. Паульсена с пометками Мао Цзэ-дуна и школьная тетрадь Мао с записями лекций, читавшихся в педагогическом училище, и его комментариями к ним [205]. Пометки Мао на полях книги Ф. Паульсена свидетельствуют о безоговорочном восприятии им идеалистической концепции решающей роли «духа», разума, воли индивидуума в жизни общества. «Мы должны полностью развить способности нашего тела и нашего духа»; «Если мы подчиняемся богам, то почему бы нам не подчиняться велениям своего собственного разума? Наше Я — это и есть бог, какой еще может быть бог вне нас?» — вот лишь некоторые из этих пометок.
В то же время он проповедует социал-дарвинистский культ силы. Волюнтаристско-натуралистический характер представлений Мао об общественном прогрессе проявился и в его первой печатной работе — статье «Изучение физической культуры», появившейся в 1917 г. в апрельской книжке журнала «Синь цин-нянъ». «Наша нация нуждается в силе, — писал Мао в этой статье. — Военный дух у нас не поощряется, физическое состояние населения ухудшается с каждым днем. Это крайне тревожное явление... Крепость тела — глубокое явление, основа всего. Если физически мы не будем сильны, то при виде вражеских солдат испугаемся, как же тогда мы сможем достичь наших целей и заставить уважать себя?»
Развивая взгляд на «физическую крепость» индивидуума как основу «добродетели, мудрости и высокой морали», Мао пишет: «Добродетель и мудрость отсылают нас снова к физическому состоянию человека; без тела нет ни мужества, ни мудрости... Тело наделено знаниями, как тележка; мораль находится в нем, как дома... Только крепкие телом могут достичь успехов в учебе и добродетели». Цель физического воспитания Мао видел в формировании «волевой личности», выражающей «дух нации». «Сила воли, — писал он, — предшествует карьере человека».
Статья Мао в основных своих чертах пересказывала националистические идеи «обновления народа», проповедовавшиеся в то время реформаторами, в частности Лян Ци-чао.
Как показала последующая эволюция взглядов Мао Цзэ-дуна, идеи «сильной», «волевой» личности, ставка на «крепость военного духа китайской нации» не только не утратили своего значения в «идеях Мао», но, напротив, приобрели со временем законченную форму в виде субъективно-идеалистической милитаристской концепции общественного развития Китая.
Шовинистические идеи конфуцианства, легизма, социал-дарвинизма были только одним из источников формирования взглядов Мао Цзэ-дуна. Другим, не менее важным их источником были анархистские идеи, с которыми он познакомился еще в годы учения в педагогическом училище в Чанша и которыми затем «серьезно увлекся» во время своей первой поездки в Пекин в 1917-1919 гг. Свидетельством этого увлечения Мао является его статья «Широкий союз народа», опубликованная в 1919 г. в журнале «Сянцзян пинлунъ» (№2-4). Статья откровенно апологетически излагает анархистскую программу преобразования мира в духе идей П. А. Кропоткина. История человеческого общества, история Октябрьской революции в России рассматриваются в ней как история борьбы различных союзов; причину классового расслоения общества Мао Цзэ-дун видит в «отсутствии или наличии денег»; объединение «простых людей» в «широкий союз» он считает источником всех «величайших движений». Подобные взгляды анархистов «кропоткинского направления» квалифицировались Мао Цзэ-дуном как «более широкие и глубокие», нежели взгляды «группы решительных действий», во главе которой стоял «человек, родившийся в Германии, по имени Маркс».
Следует отметить, что эта откровенно анархистская статья Мао Цзэ-дуна была поднята на щит официальной маоистской пропагандой как «блестящее произведение», идеи которого «сохранили свое величие и глубину вплоть до наших дней» [340, 20.II.1967]. Если отбросить эпитеты, то, действительно, следует признать, что анархистские идеи, как один из существенных элементов идеологии маоизма, не только сохранились, но и в дальнейшем получили свое развитие в теоретической и особенно в практической деятельности Мао Цзэ-дуна и его группы. Они, в частности, явились «питательной средой» бесчинств хунвэйбинов в период «культурной революции».
По существу, именно с таким идейным багажом Мао Цзэ-дун примкнул в 1920 г. к марксистским кружкам, а позднее и к Коммунистической партии. Знакомство Мао с отдельными работами К. Маркса и Ф. Энгельса было поверхностным и не привело, как показала последующая эволюция его взглядов, к усвоению им сути марксистско-ленинского учения. Как отмечалось выше, отдельные положения этого учения воспринимались Мао Цзэ-дуном сквозь призму его националистических, мелкобуржуазных взглядов. Позднее же указанные положения, а вернее — марксистская терминология использовались Мао Цзэ-дуном лишь для сознательного прикрытия шовинистической сущности своих взглядов.
В политическом плане время с 1921 по 1939 г. было периодом борьбы Мао Цзэ-дуна за влияние и власть в КПК и китайской Красной армии. Этой борьбе соответствовал и характер его идеологической эволюции. Годы 1921-1939 характеризовались идеологическими шатаниями Мао Цзэ-дуна, шараханием от левацких, авантюристических установок к правооппортунистическому капитулянтству перед гоминьданом, национальной буржуазией. Но в этих шараханьях и колебаниях можно выделить тем не менее стержневые моменты: ими по-прежнему являлись, с одной стороны, великоханьский шовинизм, с другой — мелкобуржуазный авантюризм. Они проявились в деятельности Мао Цзэ-дуна в конце 20-х годов, когда он следовал ультралевацкой, авантюристической линии Ли Ли-саня, пронизанной в то же время крайним национализмом.
«Теоретическая» деятельность Мао в 20-х годах обнажила немарксистский характер его взглядов на коренные проблемы структуры китайского общества и движущих сил китайской революции. Правооппортунистический характер этих оценок проявился в статье Мао Цзэ-дуна «Пекинский политический переворот и торговцы» («Сяндао», 1923, №31-32), в которой Мао называл торговую буржуазию гегемоном «национальной революции» в Китае. «Чем шире будет организация торговцев, — писал Мао Цзэ-дун, — тем больше будет их влияние, тем больше будет сила, руководящая народом всей страны, и тем быстрее революция одержит победу».
Путаные, немарксистские взгляды на социальную структуру Китая изложил Мао Цзэ-дун и в статье «Анализ общественных классов Китая», опубликованной в гоминьдановском журнале «Чжунго нунминь» (1926, №2) 1. Основой определения классовой принадлежности он считал величину доходов. Те же критерии содержатся и в другой его работе этого периода — «Доклад об обследовании крестьянского движения в провинции Хунань».
Приведенные выше основные вехи формирования взглядов Мао Цзэ-дуна показывают, что к 1940 г., когда ему удалось, воспользовавшись тяжелым положением в КПК, значительно упрочить свое влияние в партии, захватить власть в армии и сколотить группу приверженцев, т.е. ко времени политического оформления маоистов в особую фракцию внутри КПК, Мао Цзэ-дун пришел как мелкобуржуазный шовинист, с вульгарными, немарксистскими взглядами на характер китайского общества и китайской революции.
По мере усиления борьбы Мао Цзэ-дуна за власть в партии росли и его претензии на роль «теоретика» китайской революции. В конце 30-х годов они переросли в прямую попытку выдать «идеи» Мао за некий «китаизированный марксизм». Саму мысль о «китаизации марксизма» Мао Цзэ-дун довольно ясно сформулировал в выступлении на VI пленуме ЦК КПК в октябре 1938 г. «Не существует такого понятия, как абстрактный марксизм, — говорил он, — существует только конкретный марксизм, который принял национальную форму... Китаизация марксизма — так это следует называть — означает, что во всех своих проявлениях он исходит из китайской специфики, применяется в соответствии с этими особенностями» [213, 73-75].
Националистические рассуждения о необходимости «китаизации» марксизма явились прологом развернутой вскоре Мао Цзэ-дуном идеологической и политической кампании против марксистских, интернационалистических сил в КПК ради утверждения в партии собственных мелкобуржуазных националистических взглядов — кампании «исправления стиля работы».
Этой же цели служили статьи и выступления Мао Цзэ-дуна в начале 40-х годов («Перестроим нашу учебу», «За правильный стиль в работе партии», «Против шаблонных схем в партии», «Выступления на совещании по вопросам литературы и искусства»). Ту же цель преследовала, по существу, и его работа «О новой демократии», в которой он наиболее полно сформулировал свои политические взгляды. Суть работы сводилась к ревизии коренного положения марксистско-ленинского учения с всемирно-исторической миссии рабочего класса и подмене ленинского учения о перерастании буржуазно-демократической революции в социалистическую теорией «новодемократической революции» как «крестьянской революции», которая должна привести к диктатуре «союза различных революционных классов», что фактически означало бы «предоставление крестьянству власти» [146, т. 3, 246].
Основные идеи «новой демократии» были затем изложены Мао в докладе «О коалиционном правительстве», сделанном на VII съезде КПК в 1945 г.
Примерно в это же время Мао Цзэ-дун формулирует и свои взгляды на мировую войну как фактор социального прогресса, как «мост», по которому человечество якобы только и может перейти в «новую историческую эпоху» [217, т. I, 232].
Сумев в 1945 г. навязать свою мелкобуржуазную националистическую идеологию Компартии Китая, Мао Цзэ-дун и его группа вынуждены были в дальнейшем временно отступить. Развитие китайской революции в 1946-1949 гг. значительно укрепило марксистские силы в КПК, которые на мартовском пленуме ЦК КПК в 1949 г. отвергли маоистскую концепцию «новой демократии» и взяли курс на постепенное перерастание буржуазно-демократической революции в революцию социалистическую. Однако, как показали последующие события, Мао Цзэ-дун и его группа не сложили оружия: они лишь маскировали свои стратегические цели, готовя новое наступление на марксизм-ленинизм и его представителей в КПК. Многочисленные выступления Мао Цзэ-дуна в 50-х годах, ставшие известными в последнее время из публикаций хунвэйбинов, свидетельствуют о том, что он и в это время не отказался от своей националистической платформы, от авангардистских шовинистических взглядов. Наиболее наглядным проявлением этой платформы была авантюристическая политика «трех красных знамен» (1958). Однако те же гегемонистские идеи Мао развивал и раньше. Например, в 1956 г., выступая на совещании по вопросу об интеллигенции, он заявлял: «не должно случиться так, что спустя несколько десятилетий мы все еще не станем первой державой мира». В выступлении на II сессии VIII съезда КПК 3 мая 1958 г. Мао говорил: «В нашей практике мы превзошли Маркса... Утверждать свои идеи нужно повсюду. Если ты не водрузишь своего знамени, то кто-то водрузит свое... Ленин называл передовой Азию и отсталой Европу. Это — истина. Она верна до сих пор. Развитие Китая иллюстрирует тенденцию развития всей международной обстановки». В этом же выступлении Мао изложил и свою старую идею о «пользе» мировой войны: «Войны не нужно бояться... Если во время войны погибнет половина человечества — это не имеет значения. Не страшно, если останется и треть... Если действительно разразится атомная война, не так уж это и плохо, в итоге погибнет капитализм и на земле воцарится вечный мир».
Таким образом, маоизм продолжал националистическую эволюцию и в 50-е годы, лишь более изощренно прикрывая свою платформу марксистской терминологией.
Однако, поскольку именно в тот период вопреки усилиям маоистов Коммунистическая партия Китая взяла курс на развитие страны по социалистическому пути, Мао Цзэ-дун решает приспособить идеи социализма к своим националистическим целям, вложив в эти идеи мелкобуржуазное, шовинистическое содержание. Начинается новый период в эволюции маоизма, период его паразитирования на социализме.
Потерпев провал в попытках навязать Китаю некий «третий путь» развития в виде «новой демократии», маоизм со второй половины 50-х годов «поворачивается» в сторону социализма, пытаясь использовать притягательность его идей для достижения все тех же шовинистических целей. При этом маоизм извращает основные положения научного социализма, подменив их мелкобуржуазной концепцией «казарменного коммунизма».
В конце 50-х годов маоизм формирует свою концепцию «антагонистических противоречий» в социалистическом обществе, которая получила дальнейшее развитие в 60-е и 70-е годы в виде теории «продолжения революции при диктатуре пролетариата» как попытка «теоретического» оправдания политических репрессий против противников маоизма. Основы этой концепции были заложены в речи Мао Цзэ-дуна «О правильном разрешении противоречий внутри народа» в феврале 1957 г.
Начало 60-х годов ознаменовало дальнейший существенный сдвиг в эволюции маоизма. Если до 60-х годов маоизм развивался в основном внутри революционного движения и Коммунистической партии Китая, то начиная с 60-х годов он выходит за национальные рамки Китая и, сомкнувшись с другими оппортунистическими, антикоммунистическими течениями, образует, по существу, второй фронт борьбы мирового империализма против сил мира и социализма. Начиная с известного «Предложения о генеральной линии международного коммунистического движения» (1963), содержавшего ревизию всех основных положений документов московских Совещаний 1957 и 1960 гг., и кончая идеологической платформой IX и X съездов КПК в 1969 и 1973 гг., маоизм полностью обнажил свои великодержавно-гегемонистские цели и непримиримую враждебность теории и практике научного коммунизма.
Националистическая великодержавно-гегемонистская сущность маоизма особенно ярко проявила себя в период «культурной революции» 1966-1969 гг., в ходе которой Мао Цзэ-дун и его группа осуществили контрреволюционный политический переворот и сумели навязать КПК свою оппортунистическую ревизионистскую идеологию. Именно в этот период маоисты открыто провозгласили Китай центром революционного процесса современности, а «культурную революцию» — новой «великой эпохой» всемирной истории. «Великая пролетарская культурная революция, совершившаяся у нас, в Китае, — писала газета „Жэньминь жибао” 1 июня 1966 г., — по своим масштабам не знает себе равных в истории». «Новая великая эпоха — эпоха 700 миллионов мудрецов, — утверждала та же газета в номере от 8 июня 1966 г., — показалась на горизонте, когда беспрецедентно широкий размах приобрело движение критики в нынешней великой культурной революции. Будем же приветствовать эту новую великую эпоху!» И как логическое завершение этих гегемонистских, социал-шовинистических претензий прозвучал в эти годы призыв хунвэйбинов: «Водрузим знамя идей Мао Цзэ-дуна над всем миром!»
Политическая идеология маоизма была открыто объявлена в Пекине «вершиной марксизма-ленинизма», а политическая практика маоизма — исторически неизбежной и необходимой для всех народов мира.
Определение «идей» Мао Цзэ-дуна как «марксизма-ленинизма современной эпохи», данное на IX съезде КПК в 1969 г., явилось новым шагом на пути националистической эволюции маоизма. И хотя в документах X съезда КПК этот тезис прямо не повторяется, тем не менее они, по существу, утверждают ту же мысль. Действительно, поскольку, как говорится в отчетном докладе X съезду КПК, «ленинизм есть марксизм эпохи империализма и пролетарской революции», а Мао Цзэ-дун «унаследовал, отстоял и развил марксизм-ленинизм» в эту новую эпоху, то его «идеи», следовательно, и составляют все ту же «вершину» развития марксизма-ленинизма, о которой маоисты говорили ранее, в период «культурной революции». Камуфляж, более обтекаемые формулировки материалов X съезда КПК призваны лишь смягчить категоричность и навязчивость этого определения, но отнюдь не меняют его основного смысла. Маоизм, таким образом, как бы деперсонифицируется, полностью отождествляется с марксизмом-ленинизмом, более того — выдается за высший этап его развития в современную эпоху. В этот же период (1960-1975) маоизм переходит от идеологической борьбы против научного коммунизма к прямой политической борьбе с социалистическим содружеством, выступает откровенным пособником наиболее реакционных империалистических кругов. Для «теоретического» прикрытия этой борьбы маоизм изобретает «новое» определение характера современной эпохи, пытаясь «обосновать» им свои великодержавно-шовинистические гегемонистские претензии. Объявив нашу эпоху «эпохой империализма и пролетарской революции», маоисты тем самым ревизовали документы московских Совещаний 1957, 1960 и 1969 гг.
Эта новая ревизия теоретических положений документов международных Совещаний коммунистических и рабочих партий и содержащегося в них определения современной эпохи как эпохи перехода от капитализма к социализму понадобилась маоистам, как видно, для того, чтобы таким путем «вывести» якобы исторически, объективно неизбежную авангардистскую роль маоизма в революционном процессе, изобразить себя единственными выразителями интересов «пролетарской» революции.
Пытаясь теоретически оправдать гегемонизм и великоханьский шовинизм, маоисты изобретают далее еще одну «новейшую концепцию» — об основном противоречии современной эпохи, которым объявляется «противоречие» между «всеми странами и народами мира» и... странами социалистического содружества. Именно такой смысл вкладывается маоистами в их доктрину «одной-двух сверхдержав», которая направлена на «теоретическое» оправдание их борьбы против Советского Союза, всего социалистического содружества. Согласно этой доктрине, главной объективной тенденцией развития современной истории объявляется борьба «стран и народов мира» против «гегемонизма одной сверхдержавы» — Советского Союза, ибо вторая «сверхдержава» — США — уже «ослабла» и «повергнута со своей вершины». Прикрываясь такими «теоретическими» измышлениями, маоизм пытается сколотить под эгидой Китая «единый мировой фронт» для борьбы против сил мира, демократии и социализма.
Анализ эволюции политических взглядов Мао Цзэ-дуна и оформления их в особое идеологическое течение показывает, что маоизм на всем протяжении своего развития представлял и представляет собой мелкобуржуазную шовинистическую идеологию, в корне враждебную теории и практике научного коммунизма. Та идейная и политическая трансформация маоизма, которая привела его к прямому смыканию с самыми реакционными силами мирового антикоммунизма, была уже в прошлом заложена в его антимарксистских националистических концепциях и политической практике. Антисоциалистическая платформа маоизма, навязанная КПК и китайскому государству, не могла не вызвать поэтому глубокий идейно-политический кризис в Китае, вступив в принципиальное противоречие с социалистическими завоеваниями китайских трудящихся, с марксистско-ленинской теорией и практикой научного коммунизма. Это противоречие обусловливает в конечном итоге историческую обреченность маоизма.
Статьи и речи, написанные или произнесенные Мао Цзэ-дуном до 1949 г., публиковались в различных периодических изданиях — журналах «Синь циннянь», «Сянцзян пинлунь», «Сяндао», «Чжунго Нунминь», «Революционный Восток», «Чжунго вэньхуа», «Миньчжоу», газете «Цзефан жибао» и др. Некоторые работы выходили и отдельными брошюрами, например выступление на VI пленуме ЦК КПК в 1938 г. (под названием «На новом этапе», Чунцин, [б.г.]), выступления на совещании по вопросам литературы и искусства в Яньани в марте 1942 г. (под названием «Вопросы литературы и искусства», [б.м.], 1943), брошюра «Обследование деревни» (Харбин, 1948), записи лекций «Диалектический материализм» (Далянь, издательство «Дачжун шудянь», [б.г., очевидно, между 1945-1949 гг. ]).
Первое издание «Избранных произведений» Мао Цзэ-дуна появилось в 1944 г. в Яньани, второе — трехтомное — в 1946 г. в Даляне, а в 1948 г. в Харбине было предпринято еще одно-однотомное — издание, выпущенное издательством «Дачжун шудянь». В перечисленные издания вошли (в основном в их первоначальном виде) статьи и выступления Мао Цзэ-дуна, начиная с работы «Доклад об обследовании крестьянского движения в провинции Хунань» (1927).
Наконец, в 1951 г. в Пекине вышли первые три тома нового издания «Избранных произведений» Мао Цзэ-дуна, к которым в 1960 г. был добавлен четвертый. В это издание включены статьи, выступления и другие работы Мао Цзэ-дуна с 1921 по 1949 г.
При подготовке данного официального издания комиссией ЦК КПК были исправлены многочисленные принципиально немарксистские положения, содержавшиеся в указанных сочинениях Мао Цзэ-дуна. При этом имелось в виду преодолеть немарксистский характер взглядов Мао на коренные проблемы китайской революции.
Что же касается самого Мао Цзэ-дуна, то, соглашаясь на подобную правку своих прежних сочинений, он преследовал совершенно иные цели: оставаясь по существу на старых, антимарксистских позициях, он надеялся использовать это редактирование в целях укрепления своего положения теоретика партии.
Тот факт, что данная правка для Мао Цзэ-дуна носила спекулятивный, вульгарно-прагматический характер, подтверждается всей его последующей деятельностью, особенно в последнее десятилетие, когда раскрылся действительный смысл того мелкобуржуазно-оппортунистического содержания, которое он вкладывал в марксистские понятия и положения. Так, например, политическая практика Мао показала, что, признав на словах руководящую роль, гегемонию рабочего класса в демократической и социалистической революциях, он на деле отдал руководящую роль в обществе армии. Не говоря в начале 50-х годов уже прямо о «китаизации» марксизма, Мао Цзэ-дун затем фактически осуществил эту «китаизацию», полностью подменив марксизм-ленинизм в КПК своими собственными «идеями», объявленными на IX съезде КПК (1969 г.) «совершенно новым этапом» развития марксистско-ленинского учения.
Детальное сопоставление официального издания избранных произведений Мао Цзэ-дуна с их первоначальными текстами показывает, что правильные, марксистские положения в его основных сочинениях принадлежат не ему, а внесены позднее, при их редактуре в 1950-1951 гг.
Приведем наиболее характерные примеры.
Официальное четырехтомное издание «Избранных произведений» Мао Цзэ-дуна открывается работой «Анализ классов китайского общества», опубликованной в гоминьдановском журнале «Чжунго Нунминь» в феврале 1926 г. Сравнение оригинала текста статьи с версией издания 1951 г. показывает, что при подготовке этого издания были сокращены наиболее одиозные антимарксистские положения. Так, в издании 1951 г. опущено антимарксистское положение о сущности «современной революции» и отношении к ней различных классов Китая.
В первоначальном варианте своей работы Мао Цзэ-дун писал: «Позиция различных классов Китая в отношении национальной революции почти полностью идентична позиции различных классов капиталистических стран Западной Европы в отношении социальной революции... ибо сущность современной революции одна, ее цели и методы повсюду одинаковы: ее цель — свержение мирового капиталистического империализма, метод — совместная война угнетенных наций и угнетенных классов; в этом — самое большое отличие современной революции от всех других революций в истории» [321, 2].
Нет необходимости подробно анализировать немарксистский характер этих рассуждений. Отметим лишь, что подобную же «левацкую» оценку китайской революции в тот период давали Троцкий, Зиновьев и их сторонники. Эта троцкистская линия была отвергнута VI расширенным пленумом ИККИ в феврале — марте 1926 г. как «крайне левые настроения», игнорирующие особенности национально-освободительного движения в Китае [101, 621]. Состоявшийся в июле — августе 1927 г. Объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) определил эту линию как «грубейшее извращение ленинизма, опирающееся на грубейшее смазывание различий между странами империализма и колониализма» [96, 248]. Совершенно очевидно, что оставить в тексте статьи Мао приведенный выше отрывок значило бы признать родство его «идей» с троцкизмом. Поэтому он и был убран из текста.
Принципиальному исправлению подверглось в издании 1951 г. и положение статьи о роли пролетариата в китайской революции. В первоначальном варианте работы Мао Цзэ-дун рассматривал рабочий класс лишь как «друга революции» наряду с другими ее участниками. Отвечая на вопрос «Кто наши друзья?», он писал: «Вся мелкая буржуазия, весь полупролетариат и пролетариат являются нашими друзьями, нашими настоящими друзьями» [321, 12]. В издании 1951 г. это место в статье выглядело уже по-иному: только полупролетариат и мелкая буржуазия были объявлены «ближайшими друзьями», в то время как пролетариат — теперь он назывался уже «промышленным пролетариатом» — был провозглашен «руководящей силой нашей революции» [217, т. I, 18].
Так была отредактирована первая работа Мао, посвященная вопросам классовой структуры китайского общества и отношениям его различных классов к революции. Хотя эта редактура не сняла в целом немарксистского характера статьи, она тем не менее исключила из нее наиболее кричащие антиленинские положения.
Существенной переделке подверглась и другая работа Мао Цзэ-дуна раннего периода его деятельности — «Доклад об обследовании крестьянского движения в провинции Хунань».
Прежде всего при подготовке «Избранных произведений» из доклада были изъяты те места, где Мао Цзэ-дун дает немарксистское определение классов китайского общества, основывая его только на их имущественном положении. Так, например, в новое издание не вошли следующие определения кулаков и середняков, содержавшиеся в первоначальном тексте «Доклада»: «Имеющие денежные и зерновые излишки называются зажиточными крестьянами... крестьян, не имеющих денежных и зерновых излишков, но также не имеющих долгов, каждый год сохраняющих свой жизненный уровень на одной высоте, называют середняками» [307а , 117, 119]. Опущено в издании 1951 г. и другое положение «Доклада», которое свидетельствует о недооценке Мао Цзэ-дуном роли рабочего класса («горожан», как он их называет) и армии в революции: «Если дело завершения демократической революции считать за десять десятых, то доля участия в нем горожан и армии выразится в 3/10, а доля крестьян, совершивших революцию в деревне, составит 7/10» [там же, 112].
Вместе с тем в отношении крестьянства Мао допускал в те годы «левый» уклон, признавая лишь бедняков революционной силой на буржуазно-демократическом этапе революции: «В деревне есть только один род людей, которые решительно поднимаются на тяжелую борьбу, — это бедняки... Не было бы бедняков — не было бы революции» [там же, 119, 121]. А вот как выглядит это место в «новом» издании: «Они (бедняки. — Авт.) охотнее всех идут за коммунистической партией... Без бедняков („босяков”, как их называют шэньши) революция никогда не могла бы получить нынешнего размаха» [217, т. I, 34, 35]. Кроме того, в издание 1951 г. добавлена новая фраза: «Совершенно необходимо, чтобы крестьянские союзы боролись за вовлечение середняков и усилили разъяснительную работу в их среде» [там же, 34]. Так «левацкие» взгляды Мао Цзэ-дуна на роль крестьянства в буржуазно-демократической революции в Китае были «подчищены» под марксистские.
Необходимо также отметить, что в тексте 1927 г. Мао Цзэ-дун совершенно не говорит о руководстве КПК крестьянством, — упоминания об этом являются позднейшими вставками.
Наконец, в издании 1951 г. внесено существенное дополнение в вульгарное, сродни анархизму, определение социальной революции, содержавшееся в тексте «Доклада» 1927 г. [303, 115]. К нему добавлено еще одно, вполне марксистское: «Революция — это восстание, это насильственный акт одного класса, свергающего власть другого класса. Революция в деревне — это свержение крестьянством феодально-помещичьей власти» [217, т. I, 30].
Обратимся еще к одной работе Мао Цзэ-дуна — к его выступлению на VI пленуме ЦК КПК в октябре 1938 г. Именно в этом выступлении Мао Цзэ-дун впервые изложил свое понимание марксизма как «конкретного» учения, существующего лишь после того, как оно примет «национальную форму».
Выше мы приводили это высказывание Мао Цзэ-дуна (см. стр. 20 настоящей работы). В издании 1951 г. оно было существенно изменено и выглядело уже следующим образом: «Марксизм мы сможем претворить в жизнь только с учетом конкретных особенностей нашей страны, — гласит текст 1951 г., — и через отредактированную национальную форму (в первоначальном варианте, напомним, было: „марксизм должен принять национальную форму, прежде чем он может быть применен”. — Авт.). Великая сила марксизма-ленинизма состоит именно в том, что он неразрывно связан с конкретной революционной практикой каждой данной страны. Для Коммунистической партии Китая это означает, что нужно научиться применять марксистско-ленинскую теорию к конкретным условиям Китая» [там же, т. II, 265, 266]. Как видим, в этом отрывке исключено упоминание о «китаизации» марксизма как единственно возможной форме его существования в Китае. Этот тезис заменен положением о применении марксистско-ленинского учения к конкретным условиям страны.
Существенной, принципиальной доработке в 1951 г. подвергся и такой «основополагающий труд» Мао Цзэ-дуна, как работа «О новой демократии» (1940). Как утверждает маоистская пропаганда, именно в ней Мао Цзэ-дун разработал учение о «новодемократической революции» в странах Востока, якобы развив ленинское учение о перерастании буржуазно-демократической революции в революцию социалистическую в новых исторических условиях. Однако тщательное сравнение первоначального текста работы Мао Цзэ-дуна, имеющегося в трехтомном издании 1946 г. (г. Далянь), с новым текстом 1951 г. показывает, что оригинал работы ничего общего с ленинизмом не имеет, поскольку в нем отсутствует главное положение ленинского учения — о гегемонии пролетариата в буржуазно-демократической революции в эпоху империализма. Все места, где Мао говорит о руководстве со стороны рабочего класса «новодемократической революцией», являются вставкой 1951 г. Приведем несколько примеров.
В издании 1951 г. мы читаем, что «первый этап этой („новодемократической”. — Авт.) революции... должен привести к созданию новодемократического общества объединенной диктатуры всех революционных классов Китая под руководством китайского пролетариата (разрядка наша. — Авт.)» [там же, 439]. Однако в оригинальном, первоначальном тексте работы отмеченных разрядкой слов не было [214, т. I, 14] — они были добавлены в 1951 г. Через четыре страницы снова читаем: «При всех условиях китайский пролетариат, крестьянство, интеллигенция и другие слои мелкой буржуазии являются основной силой, решающей судьбы страны. Эти классы либо уже стали, либо становятся сознательными, и они неминуемо образуют костяк организации государства и организации власти в китайской демократической республике, причем руководящей силой будет пролетариат (разрядка наша. — Авт.). Китайская демократическая республика, которую сейчас предстоит построить, может быть только демократической республикой объединенной диктатуры всех антиимпериалистических и антифеодальных сил, руководимых пролетариатом (разрядка наша. — Авт.)» [там же, 442, 443].
В первоначальном тексте статьи слов, данных разрядкой, тоже не было. Зато там было ясно сказано о гегемонии китайской буржуазии на первом этапе этой «новодемократической революции». «Если китайская буржуазия, — писал Мао, — сможет справиться с этими задачами (т.е. с задачами „изгнания японского империализма и установления демократического строя”. — Авт.), то ей смогут довериться все, если же не сможет, эти задачи неизбежно лягут на плечи пролетариата» [214, т. I, 17].
Иными словами, в первоначальном тексте статьи Мао Цзэ-дун возлагал задачу по руководству первым этапом национально-освободительной и демократической революции в Китае на буржуазию, отводя китайскому пролетариату лишь роль «запасного игрока» на случай, если буржуазия «не справится» с этой миссией. При редактуре текста в 1951 г. это место было коренным образом изменено и выглядело уже так: «История показала , что китайская буржуазия не может (разрядка наша. — Авт.) справиться с этими задачами, и они неизбежно ложатся на плечи пролетариата» [217, т. II, 442].
Таковы наиболее яркие примеры переработки этой, пожалуй, одной из наиболее почитаемых маоистской пропагандой работ Мао Цзэ-дуна.
Такой же характер носила редактура другой работы Мао — доклада «О коалиционном правительстве», сделанного им в апреле 1945 г. на VII съезде КПК.
Как писал в своих воспоминаниях П. П. Владимиров, присутствовавший на этом съезде, существовало несколько вариантов доклада: один — тот, что Мао произнес на съезде, второй — тот, что предназначался только для членов партии, и третий — «открытый», для внешнего мира [см. 114, 525, 636, 651, 652]. Очевидно, именно третий вариант доклада был опубликован, а затем вошел в «Избранные произведения» Мао, изданные в Даляне в 1946 г. Можно предположить, следовательно, что этот текст был наиболее приглаженным и тщательно отредактированным. Но и этот уже переработанный текст доклада был впоследствии еще раз существенно подновлен при подготовке официального издания 1951 г. Правка коснулась в основном тех же мест, что и в работе «О новой демократии», т.е. принципиальных положений о характере китайской революции и месте в ней китайского рабочего класса. Тщательная сверка текста издания 1946 г. с версией 1951 г. показывает, что фразы о руководстве со стороны рабочего класса демократической революцией и «новодемократическим» государством, которое, по мысли Мао, должно было быть создано после ее победы, вставлены в 1951 г.
Вот лишь некоторые примеры. В тексте даляньского издания 1946 г. говорится: «Мы считаем, что после полного разгрома японских захватчиков необходимо создать в Китае государственный строй, олицетворяющий собой демократический союз участников единого фронта, опирающийся на подавляющее большинство населения всей страны» [214, т. I, 93]. В издании 1951 г. к этой фразе добавлено: «... и находящийся под руководством рабочего класса» [217, т. III, 293]. Таких добавлений в тексте 1951 г. достаточно много. Например, на стр. 300 сказано: «Конечно, отстаиваемый нами новодемократический строй создается под руководством пролетариата, под руководством Коммунистической партии». Этого текста первоначально не было [214, т. I, 100]. Те же добавления мы встречаем на страницах 296, 297, 298 третьего тома пекинского издания 1951 г.
Несколько слов необходимо сказать и еще об одной работе Мао Цзэ-дуна — его «Выступлениях на совещании по вопросам литературы и искусства в мае 1942 г. ». Их публикация была осуществлена лишь в октябре 1943 г. [345, 19.Х.1943]. Тогда же «Выступления...» были выпущены и отдельной брошюрой Однако, как показывают современные исследования, имеются серьезные основания сомневаться в идентичности данной публикации и первоначального текста. Уже тогда, в 1943 г., из «Выступлений...» были исключены наиболее откровенные, грубые антимарксистские положения и выпады против марксизма-ленинизма. Однако сравнение текста 1943 г. с официальным изданием 1951 г. показывает, что правка была продолжена. Так, например, в текст 1951 г. было добавлено принципиальное положение о «принятии как наследство» (наследовании) новой культурой художественных произведений прошлого, что существенно изменило смысл текста 1943 г., где об этих произведениях говорилось лишь как о «подспорье в работе» [там же].
Таковы только некоторые (далеко не все) примеры правки первоначальных текстов ранних статей и выступлений Мао Цзэ-дуна, осуществленной при подготовке «официального» издания избранных произведений. Как видно из приведенного сопоставления, речь идет не просто о редактировании, стилистической правке или заполнении возможных лакун в текстах, устранении неточностей и т.п., т.е. не об обычной редакторской работе над текстом, а о переделке принципиальных положений, существеннейшим образом меняющей смысл работ.
Такова вкратце историография основных работ Мао Цзэ-дуна до 1949 г. После победы народной революции в Китае открытая теоретическая деятельность Мао резко ограничивается — после издания «официальных» текстов «Избранных произведений» в 1951 г. он выступает, по существу, лишь с тремя работами — докладами «Вопросы кооперирования сельского хозяйства в Китае» (1955), «К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа» (1957) и статьей «Откуда у человека правильные идеи?», которая была опубликована в Пекине в 1964 г.
Однако это не означает, что Мао Цзэ-дун прекратил свою «теоретическую» деятельность. Она продолжалась, но в иной форме — в виде выступлений и докладов на закрытых совещаниях ЦК КПК, различных активах и т.п. Тексты этих выступлений и докладов не публиковались в пекинской открытой печати, они стали известны значительно позже, когда в 1967 г. хунвэйбины опубликовали в Пекине сборник «Да здравствуют идеи Мао Цзэ-дуна!».
Начиная с периода «культурной революции» (1966-1969) маоисты внедряют в практику метод «высочайших указаний» председателя Мао, который становится основным видом его «творчества». Обращение к этому методу свидетельствует лишь о теоретической нищете маоизма, о неспособности Мао Цзэ-дуна к серьезной теоретической деятельности.
Причины возникновения и развития маоизма нельзя понять в отрыве от социальных условий Китая в первой половине XX в., сделавших возможным появление этого общественно-политического течения и предопределивших его многие черты.
В конце XIX-начале XX в. в Китае ускорился процесс разложения феодализма и становления капитализма. Однако феодальные отношения еще прочно держались в деревне, зачастую сохранялись в городе в промышленности и торговле. Становление капитализма в стране осуществлялось не посредством революционной ломки феодализма, а через длительное и болезненное вытеснение последнего. Поэтому капиталистические общественные отношения развивались медленно, преимущественно в приморских областях — зоне наибольшего воздействия иностранного капитала, а в глубинных районах пробивались с большим трудом. В первой половине XX в. Китай оставался земледельческой, отсталой страной с низким уровнем развития производительных сил, особенно в сельском хозяйстве, где орудия производства находились на уровне средневековых. Трудный и противоречивый процесс вытеснения феодальных отношений капиталистическими осложнялся все большим подчинением китайской экономики интересам империалистических держав и превращением Китая в полуколонию.
Экономическим отношениям в китайском обществе была свойственна консервация феодальных форм эксплуатации как в городе, так и в деревне, причем к феодальным и полуфеодальным методам эксплуатации охотно прибегали новые полубуржуазные и буржуазные элементы. В деревне и городе была широко распространена внеэкономическая эксплуатация, осуществлявшаяся с помощью прямого насилия, запугивания, террора и т.д.
В китайской деревне фактически господствовали докапиталистические формы эксплуатации (сдача земли в аренду, ростовщичество и т.д.). Их применяли не только помещики, но и нарождавшаяся в результате развития товарно-денежных отношений сельская буржуазия. Гнет полуфеодальной эксплуатации в результате развития товарного хозяйства и товарно-денежных отношений в китайской деревне не только не уменьшался, а, наоборот, увеличивался.
Организация хозяйства полукапиталистического типа соответствовала еще мануфактурной стадии развития производства. Эти хозяйства применяли старую, средневековую технику и ручной труд.
Таким образом, в экономике китайской деревни в первой половине XX в. тесно переплетались многочисленные пережитки феодализма и патриархальных отношений с элементами развивающегося капитализма. «Экономическая жизнь китайской деревни, — отмечал V съезд КПК (май 1927 г.), — все еще в значительной степени основана на феодальных взаимоотношениях. Наибольшая часть всей земли, приблизительно 66%, принадлежит помещикам, сдающим ее в аренду» [170, 107, 108]. Китайская деревня продолжала сохранять феодальную структуру, на которую опирались как национальный милитаризм, так и иностранный империализм [там же].
В конце 20-х — начале 30-х годов в Китае примерно 56 млн. семей (включая помещиков) проживало в деревне. Средняя китайская семья состояла из 6 человек, следовательно, население китайских деревень равнялось в то время примерно 336 млн., что составляло 80% всего населения страны, насчитывавшего 420 млн.
В Китае в 1927 г. были опубликованы следующие данные: из 336 млн. человек, проживавших в деревне, владели землей (от 1 му — 1/16 га — и выше) всего лишь 120-150 млн., не имели земли и батрачили 30 млн., не владели землей, но брали ее в аренду 136 млн., бродяжничали, разбойничали, не имели определенных занятий 20 млн. Таким образом, землевладельцы в Китае составляли 45% общего числа жителей деревни, безземельные крестьяне (включая арендаторов) — 55%.
Кулакам и помещикам, составлявшим 32% общего числа землевладельцев, принадлежал 81% всей земли. Безземельные крестьяне и земледельцы-бедняки составляли в общей сложности 75% сельского населения, которое так или иначе стремилось решить аграрную проблему и получить землю [см. 230, 4, 5].
Таким образом, для социальной структуры китайской деревни были характерны исключительно большой удельный вес крестьян-бедняков, батраков, пауперов и люмпенов, а также очень большой удельный вес помещичьего землевладения, сравнительно небольшой удельный вес кулаков и середняцких хозяйств в общем числе дворов [см. 157, 148].
Китайское крестьянство подвергалось жесточайшей эксплуатации; в результате шел быстрый процесс обнищания деревни и разорения мелких землевладельцев, сокращения пахотных земель и роста пустошей.
Становление капиталистического производства тормозилось не только силой феодальных и полуфеодальных экономических отношений в городе и деревне, но и постоянным отливом капитала в торговлю и ростовщичество.
Анализ социальной структуры китайского общества первой половины XX в. свидетельствует, что развитие новых общественных классов было сильно затруднено как в городе, так и в деревне. Расслоение крестьянства на кулачество и сельский пролетариат происходило очень медленно, причем кулачество, по существу, лишь условно может быть связано с капиталистическими производственными отношениями, фактически же оно стояло ближе к классу помещиков, чем к сельской буржуазии. «Сельские пролетарии» также не являлись таковыми, ибо подвергались не капиталистической, а полуфеодальной эксплуатации, были связаны с кабальными формами найма или просто превращались в люмпенов и бродяг.
Поэтому, хотя китайский помещик все более втягивался в торговлю и промышленное предпринимательство и связывал себя с городом, а крестьянство постепенно расслаивалось на кулаков и бедняков-батраков, в деревне продолжали господствовать феодальные и полуфеодальные экономические отношения. Китайский кулак еще не стал в полном смысле сельской буржуазией, а являлся полуфеодальным-полубуржуазным классом. Помещики оставались землевладельцами, получателями ренты полуфеодального типа, кулаки фактически уподоблялись помещикам. Несмотря на постепенную экспроприацию середняцкой и бедняцкой части деревни, только небольшое число крестьян становилось сельскими пролетариями, работавшими по найму [там же, 170, 171].
Характерной особенностью социально-экономического развития Китая в XX в. была утечка капиталов в деревню с целью покупки земли, вызванная трудностями развития промышленности. Землю охотно приобретали компрадоры 2, капиталисты, торговцы, военно-бюрократическая верхушка. В результате наряду со старыми помещиками появлялись «новые», возникшие уже в условиях развития товарно-денежных отношений в деревне и капиталистической промышленности в городе.
Вследствие слабого развития в Китае современных условий производства как в городе, так особенно и в деревне классы современного общества находились там еще на этапе своего становления и соответственно недостаточно еще осознавались классовые антагонизмы. По этой же причине в общественном сознании китайцев старые идеи и чувства продолжали сохраняться и играть очень значительную роль, притупляя классовое сознание, чему способствовали конфуцианский патернализм и провиденциализм (вера в судьбу — тяньмин), даоский призыв к пассивному следованию за ходом событий, буддизм.
Классовые различия между крестьянством и помещиками объективно были огромны, но субъективно затушевывались сильным семейно-родовым сознанием с его принципом: «Поднебесная — одна семья». Многоукладность китайской экономики приводила к тому, что классовые противоречия в стране были запутанны и сложны.
Вызреванию классовых антагонизмов в Китае препятствовали его полуколониальная зависимость и все большее закабаление страны империалистическими державами, что вело к превалированию идей национальной борьбы над идеями борьбы классовой. В связи с этим тот протест, который переполнял китайских трудящихся в городе и деревне, приобретал в первую очередь не классовую, а главным образом национальную направленность или выражался в беспощадных, но лишенных политического смысла бунтах. Главное, определяющее социальное противоречие — противоречие между помещиками и широкими слоями крестьянства — дополнялось и усугублялось в деревне противоречиями между возникавшими капиталистическими элементами и бедняцко-батрацкой массой.
Китайский город в первой половине XX в. был, по существу, большой деревней. Широкое распространение в нем имели землячества, объединявшие выходцев из одной провинции, и профессиональные цехи. Связи внутри этих землячеств и цехов были чрезвычайно устойчивыми. Разумеется, в первой половине XX в. такие портовые города, как Шанхай, Гуанчжоу, Тяньцзинь, значительно отличались по своей социальной структуре и организации от старых китайских городов; в них уже были рабочий класс и буржуазия. Однако небольшие провинциальные и уездные города продолжали во многом сохранять свои старые черты. В них по-прежнему преобладали ремесленники, мелкие торговцы, рикши, кули, бродяги с присущей им социальной организацией и психологией. Большинство из них было бедняками, едва сводившими концы с концами.
Китай в первой половине XX в. был по преимуществу страной мелких собственников, полулюмпенов и люмпенов.
Китайская мелкая буржуазия представляла собой довольно сложный социальный конгломерат. Кроме крестьян-собственников, т.е. владельцев земли, значительное число которых (44%) составляли бедняки, в нее входили кустари и ремесленники, владевшие мелкими предприятиями, основанными главным образом на примитивном, ручном труде, мелкие торговцы, низшие слои интеллигенции (преподаватели средних и начальных школ, мелкие чиновники, конторские служащие, мелкие адвокаты и т.д.).
Для основной ее части — мелких собственников, экономическое положение которых позволяло им лишь кое-как сводить концы с концами, была особенно свойственна враждебность ко всему некитайскому и к иностранцам; именно эта группа в первую очередь являлась носительницей националистических настроений в среде мелкой буржуазии.
Тяжелым было и положение мелких ремесленников; хотя они владели примитивными орудиями труда, однако не могли прокормить себя и семью и были вынуждены продавать свою рабочую силу. В таком же тяжелом материальном положении постоянно находились и другие представители этой группы.
К китайским полулюмпенам, соприкасавшимся с мелкими собственниками, с другой стороны примыкал китайский люмпен-пролетариат — крестьяне, потерявшие землю, разорившиеся ремесленники, бродяги, разбойники, проститутки и т.д., которых в городе и деревне насчитывались десятки миллионов. Эта часть китайского общества находилась в самом тяжелом положении и была особенно склонна к насилию и другим разрушительным действиям. Именно в этой среде были чрезвычайно влиятельны различные тайные организации и общества типа шанхайского «Цинбана», в которых господствовали строгая иерархия, основанная на слепом подчинении главарю, культ насилия и разрушения, ненависть к иностранцам, религиозные предрассудки.
Таким образом, основным в общественно-экономической жизни Китая первой половины XX в. было противоречие между новой, капиталистической тенденцией и сохранявшими еще значительную силу и устойчивость феодальными и полуфеодальными отношениями. Это противоречие неизбежно вело к возникновению революционно-демократического движения и революционно-демократической идеологии, которая в условиях полуколониального закабаления Китая не могла не быть и революционной национально-демократической.
Крестьянство представляло самый многочисленный, угнетенный и страдающий класс Китая. Восстания тайпинов и ихэтуаней показали, что крестьянство — это большая, грозная социальная сила, поднимающаяся на революцию против феодальной эксплуатации и закабаления страны империализмом. Эти восстания произвели огромное впечатление на китайское общество и сознание его передовой части. Поскольку основной социальной проблемой в то время была проблема крестьянская, не удивительно, что прогрессивные деятели связывали социально-экономические преобразования в стране и все ее будущее с крестьянством. Прежде всего этим было обусловлено распространение в Китае в первые десятилетия XX в. народнических настроений и взглядов, в частности переоценка революционных возможностей крестьянства и недооценка возможностей рабочего класса, поиски особого пути, выражавшиеся в надежде миновать капиталистическую стадию развития с помощью реализации идей утопического социализма, подчеркивание особенностей хода исторического процесса в Китае, распространение анархизма и т.д.
Китайская буржуазия в первые десятилетия XX в., так же как и ее антипод — пролетариат, была еще слабо развита; она в то время не исчерпала своих революционных возможностей ни в борьбе с феодализмом, ни в борьбе с иноземным империализмом. Буржуазия и рабочие, разумеется, в разной степени, страдали от произвола и деспотизма властей, поэтому их классовые противоречия не были достаточно обнажены и, следовательно, осознаны как ими самими, так и обществом в целом. Характерно в связи с этим, что маоизм не дал никакой критики китайского капитализма (если не считать его критических выступлений против компрадорского бюрократического капитала) и не выступал в защиту пролетариата, как это сделал в свое время, например, мелкобуржуазный социализм во Франции.
Во втором десятилетии XX в. китайская промышленность в целом продолжала оставаться домашней, ремесленной промышленностью, основанной на ручном труде. В сборнике «Последние 50 лет», изданном в 1922 г. в Шанхае, дается следующая общая характеристика китайской промышленности в 1917-1920 гг.: «Капитал китайской промышленности очень невелик. Организация ее очень молода. На каждом промышленном предприятии в среднем работает шесть человек. Отсюда можно заключить, что Китай все еще находится на стадии домашней промышленности. Машины используются лишь на крайне небольшом числе новых заводов, а о таких больших предприятиях, где рабочих более 10 тыс., и не слышно».
Конечно, в то время в Китае были уже и новые предприятия, особенно текстильные, но они тонули в массе мелких ремесленных мастерских.
Основными чертами китайского промышленного пролетариата были его малочисленность, близость к деревне, почти полное отсутствие кадровых рабочих. В Китае промышленные рабочие (т.е. занятые на крупных фабриках и заводах, горных разработках и транспорте) составляли не более 2,5-3 млн. (около 0,5% населения страны). Остальные 2-2,5 млн. рабочих распределялись мелкими группами по другим отраслям промышленности.
К китайскому промышленному пролетариату тесно примыкали рабочие кустарно-ремесленных предприятий (8-12 млн.) и чернорабочие — кули (до 30 млн.). Большинство китайского пролетариата (86%) было сосредоточено в пяти приморских провинциях. Из этого числа 58% приходилось на три крупнейших города — Шанхай, Тяньцзинь и Гуанчжоу.
Находясь в тесном окружении мелкобуржуазных слоев общества, будучи связанным с ними не только родственными, местническими, но и экономическими узами, китайский пролетариат испытывал сильное влияние феодальной и мелкобуржуазной социальной психологии и идеологии, вследствие чего его классовое сознание было недостаточно развито. Будучи малочисленным, китайский пролетариат, однако, был высококонцентрированным и сплоченным. Его политический рост обгонял формирование китайской промышленной буржуазии. Революционные события в Китае в первой половине и середине 20-х годов и классовые схватки в последующие годы показали, что, несмотря на слабые стороны китайского пролетариата, он оказался на передовой линии борьбы против империализма, был способен при условии правильного руководства со стороны Коммунистической партии и помощи международного коммунистического движения идти в авангарде революционной борьбы китайского народа.
В 1927-1936 гг. рабочий класс Китая, его партийное и профсоюзное руководство понесли огромные потери. Погибли наиболее политически сознательные и активные рабочие. Профсоюзный актив потерял не менее 80% своего состава. К ноябрю 1927 г. число членов КПК сократилось с 50 тыс. до 10 тыс. Были убиты ведущие руководители КПК — Ли Да-чжао, Чжан Тай-лэй, Дэн Чжун-ся, Цюй Цю-бо и многие другие. Одновременно в ряды рабочего класса вступило немало крестьян и ремесленников, что влекло за собой качественные изменения в составе китайского пролетариата, усиливало мелкобуржуазное влияние на него, а следовательно, и на КПК.
К середине 30-х годов на гоминьдановской территории связь КПК с рабочим классом была почти утрачена. Центр тяжести в работе КПК находился в деревне, партия росла преимущественно за счет крестьянства.
Таковы были те противоречивые социальные условия, в которых, с одной стороны, формировался китайский национализм, а с другой — зародилось и развивалось коммунистическое движение.
Маоизм возник и утверждался в Китае на мелкобуржуазной почве, однако его социальные связи, разумеется, не ограничивались мелкой буржуазией, но охватывали также и китайскую среднюю буржуазию. Не случайно она после 1949 г. заняла определенное место в системе политической власти и в экономической жизни страны. Со всем этим в значительной мере связана двойственная природа маоизма — его «левая», революционаристская форма и правое, оппортунистическое содержание.
Становление китайской мелкой буржуазии происходило в эпоху общего кризиса капитализма, т.е. в то время, когда шел процесс «краха капитализма во всем его масштабе и рождения социалистического общества» [55, 48]. Как известно, капитализм на рубеже XIX-XX вв., когда ускорился процесс развития китайской буржуазии, претерпел качественные изменения, состоявшие в смене свободной конкуренции господством монополий, т.е. достиг высшей фазы своего развития — империализма. К этому времени особенно отчетливо проявились отрицательные стороны капитализма — безудержный рост богатства одних и нищеты других, периодические кризисы, безработица, империалистическая экспансия, разорение и поглощение монополиями мелких фирм и предприятий и многое другое. Развивавшаяся мелкая китайская буржуазия ощущала на себе все это, видела в монополистическом капитализме, в империализме своего врага, страшилась его и искала возможность избежать его гнета.
Однако ее пугал не только монополистический капитализм, грозивший ей разорением и уничтожением. Одновременно она со страхом осознавала, что кризис капитализма ведет к нарастанию всемирной социалистической революции, которая, как ей казалось, также угрожала ее интересам. Отсюда ее стремление избежать осуществления идей научного социализма в Китае.
Все это, вместе взятое, и порождало лихорадочные поиски некоего «третьего пути» в развитии Китая, т.е. пути, который, с одной стороны, исключал бы монополистический капитализм, с другой же — позволял избежать, хотя бы временно, подлинно социалистических преобразований. Ранний маоизм с его теорией «новой демократии» как раз и явился выражением этих поисков, отражавших колебания и страх мелкой китайской буржуазии как перед империализмом, так и перед социализмом. При этом Мао Цзэ-дун не только разработал теорию «третьего пути» для Китая, но и возвел ее в некую общественную закономерность для слаборазвитых стран вообще, что привело его позднее к борьбе против некапиталистического пути развития стран, освободившихся от колониального господства, и отрицанию их социалистической ориентации.
Полуколониальное и полуфеодальное положение Китая, его экономическая, социальная, политическая и культурная отсталость обусловили экономическую, а следовательно, и политическую слабость китайской буржуазии, особенно мелкой, что делало ее политически крайне неустойчивой, шаткой, непоследовательной, легко переходящей от одной крайности к другой, склонной к авантюризму и т.п. Эти свойства социальной психологии китайской буржуазии нашли свое воплощение в маоизме, который также отличается неустойчивостью, непоследовательностью, склонностью к крайностям и авантюризму.
Другая характерная черта китайской мелкой буржуазии — ее двойственность и противоречивость. Эти качества вообще свойственны мелкой буржуазии как промежуточному классу, что в свое время указывали еще К. Маркс, Ф. Энгельс и В. И. Ленин. Однако китайская мелкая буржуазия отличалась гипертрофированными противоречивостью и двойственностью, связанными с ее особенной экономической и политической слабостью и неустойчивостью.
Китайская мелкая буржуазия из всех классов китайского общества (за исключением помещиков) была наиболее тесно связана с традицией. Мелкой буржуазии вообще присущи приверженность к прошлому, консерватизм. Китайская же мелкая буржуазия в силу большой зависимости от государственной бюрократии и тесной связи с деревней была особенно консервативна, привержена к традициям, главной из которых являлся великоханьский шовинизм. Именно поэтому она, несмотря на свою экономическую и политическую слабость, отличалась воинствующим шовинизмом. Данную ее особенность также отразил маоизм, которому с самого зарождения присущ национализм, затем развившийся в воинствующий шовинизм, претендующий на мировое господство.
Все черты, типичные для китайской мелкой буржуазии, так или иначе оказали воздействие на маоизм еще в период его зарождения и первоначального развития.
Характерно, однако, то, что в условиях нового общественного строя, уже после 1949 г., мелкобуржуазная сущность не только не была утрачена маоизмом, но, наоборот, проявилась во всей своей полноте: в нем не только усилилось стремление направить развитие Китая по некоему «третьему пути», но и появилась тенденция играть роль «третьей», промежуточной силы в международных отношениях; в нем возросли непоследовательность, колебания и авантюризм, великодержавный шовинизм и претензии на мировую гегемонию, еще более обострилась его противоречивость и двойственность.
Из сказанного следует, что маоизм во время своего зарождения и становления в первую очередь отражал субъективные интересы и социальную психологию мелкой буржуазии.
Связи маоизма с национальной буржуазией, в том числе и с эмигрантской, привели к тому, что он отразил и часть ее требований — предоставления ей участия в политической власти, известной охраны ее экономических интересов, а также воспринял ее экспансионистскую великодержавную политическую программу и враждебность научному социализму.
После победы китайской народной революции в 1949 г. в социальной структуре китайского общества произошли значительные изменения. Был ликвидирован сначала класс помещиков, а затем в середине 50-х годов как класс была уничтожена буржуазия в городе и деревне. Безземельные крестьяне получили землю и из крестьян-единоличников превратились в крестьян — членов сельскохозяйственных кооперативов.
Особенно заметные перемены произошли в китайском рабочем классе, который не только значительно вырос количественно (в 1949 г. в Китае насчитывалось 3 млн. производственных рабочих, а в 1958 г. — 25,6 млн.), но и стал изменяться качественно, все более становясь рабочим классом, связанным с современной крупной промышленностью. Эти процессы, безусловно, сужали социальную базу маоизма и вызывали у маоистов беспокойство, поскольку они могли помешать реализации их великодержавных целей. В связи с этим Мао Цзэ-дун и его сторонники взяли курс на сокращение численности рабочего класса, раскол его рядов и ослабление позиций в обществе. В результате к 1966 г. число промышленных рабочих в Китае сократилось до 12-13 млн., в их среде усилилась социальная дифференциация, а позиции рабочего класса в политической жизни были основательно подорваны.
С 1964 г. активизировалось проведение политики «и рабочий, и крестьянин», направленной на то, чтобы растворить китайский рабочий класс в крестьянстве и таким образом сделать его менее опасным для маоизма.
Следствием экономической и социальной политики маоистов в китайской деревне явилось то, что к середине 60-х годов 60-70% сельского населения продолжало жить в условиях, когда можно удовлетворять лишь свои минимальные жизненные потребности. Отсутствие в китайской деревне современных средств производства способствовало сохранению частнособственнической, консервативной психологии [см. 178, 264, 265]. При быстром росте китайского населения, медленных темпах индустриализации и застое в сельском хозяйстве в китайской деревне возрастает относительная перенаселенность. Нарушается баланс занятости и в городе, где сохраняется безработица, особенно скрытая.
Все это, вместе взятое, создало в Китае многомиллионную армию людей, имеющих лишь временную работу, живущих на грани нищеты и обладающих фактически люмпенской социальной психологией. Их настроения и пытаются в первую очередь эксплуатировать маоисты в своих политических интересах, выдавая эту социальную прослойку китайского общества за его «пролетариат и полупролетариат» и пытаясь бонапартистски использовать ее в борьбе за власть наряду с армией, молодежью и другими социальными группами.
Кроме того, в Китае продолжает существовать специфический слой бывшей национальной буржуазии, хотя и не владеющий более средствами производства, но получающий за них весьма значительный выкуп, имеющий свои политические партии и тесно связанный с китайской эмигрантской буржуазией. Логика развития маоизма привела к тому, что он вынужден был не только считаться с этим слоем, но и все больше отражать его интересы на международной арене.
Советская наука показала эклектический характер маоизма как идеологии. Действительно, теория и практика маоизма не есть нечто цельное, органически слитое и тем более последовательно развивающееся на основании предшествовавших достижений прогрессивной человеческой мысли. Маоизм представляет собой конгломерат идей, возникший на мелкобуржуазной социальной почве в результате политического прагматизма, определявшего заимствование маоизмом тех или иных идей из того интеллектуального багажа, которым располагал Китай в первой половине XX в.
Маоизм возник главным образом на местной китайской почве, хотя и впитал в себя элементы западной мысли. Однако, как мы увидим ниже, это была главным образом не передовая и не прогрессивная мысль, связанная с правильным решением важнейших вопросов, стоящих перед человечеством.
Вскрывая связи маоизма с той или иной идеологией, мы, однако, не сводим его к этой идеологии, как бы близки они ни оказались. Несмотря на то что маоизм заимствовал те или иные стороны конфуцианства, легизма, китайского буржуазного шовинизма, утопического социализма, анархизма и троцкизма, его нельзя уподоблять последним, ибо он имеет и большие различия с ними.
Идейное и социально-психологическое влияние традиций на современное китайское руководство старшего поколения определялось прежде всего тем, что социальная структура китайского общества в первой половине XX в. менялась медленно, что способствовало сохранению конфуцианско-легистского и даосского воздействия на китайское общество.
Мао Цзэ-дун и его последователи, принадлежащие к старшему поколению, получили китайское классическое образование и воспитание, основанное на старой китайской традиции. Поэтому нет ничего удивительного, что в сознании Мао Цзэ-дуна и его сторонников китайские традиционные взгляды и традиционная социальная психология занимают значительное место.
С одной стороны, маоисты думают и действуют в духе китайской традиции, бессознательно, на основании усвоенных в молодости идейных и социально-психологических стереотипов, с другой стороны, они нередко преднамеренно используют традиционную общественную мысль и привычки. О последнем говорит периодически появляющаяся на страницах китайской печати установка «использовать древность для современности» (гу вэй цзинь юн).
Связи маоизма с китайской идеологической традицией не ограничиваются, разумеется, конфуцианством, легизмом, и даосизмом. Нетрудно, например, провести известные параллели между взглядами буддийского монаха Хой Нэна и волюнтаризмом Мао Цзэ-дуна, борьбой Мо Ди и моистов за упрощение быта, против роскоши, расточительства и определенными аспектами маоистской политики. Есть основания утверждать, что представления Мао Цзэ-дуна о военной стратегии и тактике имеют связь со школой древнекитайской военной мысли бинфа , трактатами Сунь-цзы и У-цзы о военном искусстве.
Определенное воздействие на взгляды Мао Цзэ-дуна оказала также китайская классическая художественная литература, особенно средневековые китайские романы «Троецарствие», «Речные заводи», «Путешествие на Запад» и др.
При анализе идейных и социально-психологических истоков маоизма прежде всего возникает вопрос о связях маоизма с конфуцианством, которое господствовало в общественном сознании китайского народа наряду с буддизмом и даосизмом более двух тысяч лет. Большинство исследователей, занимающихся изучением идейных истоков маоизма, считает, что конфуцианство оказало на маоизм значительное влияние. Ставя своей главной целью обеспечение интересов правящей верхушки китайского общества путем создания стабильных порядков в семье, государстве и во всем мире, конфуцианство стремилось регламентировать и отношения внутри китайского общества, т.е. среди ханьцев, и отношения с другими обществами и народами, сосредоточивая внимание на моральных и политических проблемах и игнорируя отношения экономические. Основная идея, пронизывающая конфуцианское учение об отношениях как внутри китайского общества, так и между китайским и некитайским обществами, заключалась в обязательном, беспрекословном повиновении и подчинении младших старшим, нижестоящих вышестоящим, некитайцев китайцам. Это значит, что основной предпосылкой его подхода к отношениям в обществе было социальное, политическое и этническое неравенство. Повиновение нижестоящих конфуцианство обеспечивало прежде всего жесткой системой этических норм, регламентировавших поведение человека в течение всей его жизни, и только во вторую очередь — нормами права, наказаниями. В связи с этим особенно подчеркивалась важность правильного, т.е. конфуцианского, воспитания.
Таким образом, конфуцианство — это антидемократическая идеология, фактически исключающая равенство в отношениях между людьми и народами и какую-либо свободу в поведении человека. Свое основное воздействие конфуцианство оказало на характер моральных и политических отношений в китайском обществе, на поведение людей и их отношение к действительности, на методы воспитания и, наконец, на характер отношений ханьцев с другими народами.
Конфуцианство рассматривало государство как одну большую семью, а власть императора как продолжение власти отца, которому все дети должны беспрекословно подчиняться. Вследствие этого политическая идеология конфуцианства имела этическую форму, а конфуцианская мораль приобрела политическое содержание. Учение конфуцианства об обществе строилось на теории «трех начал и пяти постоянных принципов» (сань гаи у чан) 1, которая увековечивала неравенство и подчинение в обществе. Конфуцианство считало, что политическая власть должна быть властью не народа, а над народом.
Политическая власть маоистов в современном Китае имела конфуцианский автократический характер. В ходе «культурной революции» маоисты создали военно-бюрократическую диктатуру, стоящую над народом, воплотив таким образом в жизнь конфуцианскую идею деления общества на управляющих и управляемых.
Вместо диктатуры пролетариата в Китае господствовал режим личной власти, фактически исключающий какую-либо демократию и опирающийся на армию. Вся внутриполитическая деятельность маоистов строилась на культе личности. Сравнение конфуцианской доктрины и практики со взглядами и деятельностью маоистов показывает, что имеется прямая связь между культом личности Мао Цзэ-дуна и конфуцианским культом императора. Причем эта связь выражается не столько в сходстве форм и внешних атрибутов, сколько в самой природе указанного культа. Конфуцианство можно без преувеличения назвать идеологией культа личности, поскольку оно предусматривает создание такого социального порядка, который подчиняет общество на всех уровнях (от семьи до всего мира — Тянься) автократии. Разумеется, у культа личности Мао есть и свои социальные причины, однако очень большую роль в его формировании и развитии, безусловно, сыграли конфуцианские традиции, придававшие надобщественный характер нормам и образу поведения правителя. «На небе одно солнце, у народа один правитель», — говорил последователь Конфуция Мэн-цзы. Маоисты с «красным солнцем» в Китае отождествляли Мао Цзэ-дуна. Совпадение образов в конфуцианском и маоистском культе личности не случайно, оно говорит об их глубокой внутренней связи.
Конфуцианская мораль (включавшая в себя политику) и маоистская политика и нравственность имеют сходные черты и социальные функции. Подобно конфуцианству, маоизм абсолютизирует функции общественного сознания, роль политики и морали в социальной жизни. В конфуцианстве этические нормы приобрели самодовлеющий характер, превратились в диктат, обязательное руководство для каждого индивида, полностью сковывающее его волю. Аналогичное отношение к этическим нормам характерно и для маоизма. Все богатство общественных отношений человека маоизм сводит, как это делало до него конфуцианство, к политическим и этическим отношениям, а создание «нового человека» — к конфуцианской традиции. Конфуцианство рассматривает человека как существо, лишенное материальных интересов, способности эмоционально относиться к окружающему миру (последний оно всячески порицало и игнорировало). Подобным же образом трактует человека и маоизм, предписывая ему жить по заданной схеме, отрицающей индивидуальность личности.
Конфуцианство требовало начинать все социальные преобразования (умиротворение Поднебесной, наведение порядка в государстве и семье) с самоусовершенствования (сю шэнь), т.е. с преобразования своего субъективного мира. Эту же идеалистическую идею утверждают теперь маоисты. И для них преобразование своего субъективного мира есть безусловная предпосылка изменения мира объективного: «Существует тысяча изменений, существует десять тысяч изменений, но изменение человеческого сознания является важнейшим изменением» [338, 21.ХII.1968].
Если конфуцианство пыталось личность растворить в семье (причем одним из способов ее растворения и было самоусовершенствование), то маоизм стремится растворить личность в безликом обществе, заставить ее стать «стадной» личностью, которая слепо выполняет указания и предписания «председателя», точно так же как слепо выполняла указания и предписания старшего личность в конфуцианском обществе.
Перед каждым китайцем маоизм ставит задачу «преодоления» своего «я», т.е. преодоления своей индивидуальности и полного отождествления ее с Мао и маоизмом. И когда во время «культурной революции» хунвэйбины на улицах Пекина кричали: «Нужно убивать свое я... Нужно убить свое я...», а маоисты развертывали движение под лозунгом «убьем наше я», они, по существу, утверждали старую конфуцианскую заповедь «преодолей себя, восстанови ритуал» (кэ цзи фу ли), т.е. действовали в конфуцианском духе.
Из конфуцианской нравственности маоизм фактически заимствовал категорический императив «и», согласно которому индивид должен, независимо от своих желаний и воли, выполнять долг, предписываемый ему маоизмом. Из конфуцианства в маоизм пришла и этическая норма «чжун», требующая обязательной преданности правителю.
Императивный, догматический и формальный характер маоистской морали обрекает ее на быстрое изживание после того, как потерпит крах политическая система маоизма, являющаяся их материальной опорой.
Для конфуцианства были характерны строгая регламентация поведения человека, требование соблюдения множества норм, ритуалов и т.п., внедрение в общество целой системы стереотипов поведения и мышления. Конфуцианское воспитание было основано на том, что человеку с детства навязывались эти стереотипы (путем заучивания наизусть конфуцианских канонических книг, которые главным образом и состоят из различных стереотипных моральных установок). Подобную же регламентацию, но на основании произведений Мао Цзэ-дуна в наше время пытались ввести в Китае маоисты. Это выражалось не только в требовании заучивания наизусть (или почти наизусть) цитат из работ Мао Цзэ-дуна, но и в установке во всем руководствоваться ими. Китайская пропаганда всячески популяризировала случаи использования «идей» Мао Цзэ-дуна в сложных ситуациях, возникающих в промышленности, сельском хозяйстве, на транспорте, в больницах и т.д. При этом внушалась мысль, что только благодаря этим «идеям» удастся преодолеть возникшие трудности.
Таким образом, «идеи» Мао Цзэ-дуна наделяются почти магической силой. Им придается фактически характер религиозных догм и заклинаний, с помощью которых якобы «можно совершить любые чудеса», так как они — «духовная атомная бомба», «самая большая драгоценность», «свет солнца» и т.п.
«Идеи» Мао Цзэ-дуна в китайском обществе функционально играют такую же роль, какую играли в нем две тысячи лет назад идеи Конфуция и его последователей. Это подтверждается, в частности, появлением печально знаменитого «цитатника», который должен был в китайском обществе стать новым «Лунъ юем» 2.
Одним из социально-психологических последствий господства конфуцианства в китайском обществе был инертный, рутинный конформизм его членов, выражавшийся в приспособительском принятии существовавшего порядка вещей, отсутствии собственной моральной позиции и отказе от себя как от личности. Нельзя не видеть, что маоизм оказывает на общество аналогичное воздействие и порождает конформизм, подобный конфуцианскому. Социально-психологическая ориентация, возникающая в современном китайском обществе под воздействием маоизма, носит также конформистский характер. Члены китайского общества вынуждены приспосабливаться к взглядам, нормам и стандартам жизни, насильно навязываемым маоистами, причем маоистскому авторитету приписывается абсолютная непогрешимость.
На месте жесткого конфуцианского конформизма в китайском обществе оказывается не менее жесткий маоистский конформизм. Если одной из важнейших основ конфуцианского конформизма было служение семье, отцу и матери, то в маоистском конформизме такой основой является преданность маоизму и служение Мао Цзэ-дуну, который «роднее отца и матери» [338, 2.IV.1969].
С конфуцианством связаны особенности и маоистского шовинизма. Именно оно придает последнему наступательный, агрессивный характер, поскольку является идеологией и социальной психологией с ярко выраженным этноцентризмом.
Опираясь на древний китайский этноцентризм, конфуцианство противопоставляло китайцев-ханьцев другим народам не только по чисто этнической линии, но и в сфере морально-политической.
Конфуцианство провозглашало, что существует отличие китайцев от некитайцев — «варваров». Китайцы и «варвары», в его трактовке, в равной мере «дети Неба», но китайцы обладают особой культурой, основное содержание которой заключается в конфуцианском ли — ритуале, причем это ли не только разделяет людей по их положению в обществе, но и отделяет китайскую культуру от культуры «варваров». В основу конфуцианского этноцентризма была положена концепция Поднебесной (Тянься). Поднебесная в конфуцианском понимании — это окружающий человека мир и сфера власти китайского императора, поскольку он является Сыном Неба, которое выражает ему свою волю. Поднебесная — одновременно и Китайская империя, якобы включающая в себя все существующие на земле народы и государства. Отсюда государства, как таковые, не имеют значения, их границы, самостоятельность условны. Китайский император ответствен за порядок в Поднебесной, его задачей является ее «умиротворение». Поскольку китайский император живет в Китае, последний представляет собой центр мира и является Срединным государством (Чжунго), имеющим самую высокую культуру. Все остальные государства — «варварские». Отсюда все отношения Китая с древности до конца XIX в. с другими государствами рассматривались как отношения с вассалами. Идеи равноправия, суверенитета, независимости других народов и государств абсолютно исключались. Поэтому Китай назывался также Великое государство (Да го) в отличие от «варварских» Малых государств( Сяо го).
Конфуцианство не терпит ничего иноземного и стремится как можно быстрее придать этому иноземному китайский вид, окитаизировать его. Под воздействием конфуцианства окитаизировался проникший в Китай из Индии буддизм; благодаря конфуцианству китайцы считали, что «самая правильная» христианская религия существует лишь в Китае. Правовые, политические, экономические и иные учения, с которыми Китай стал знакомиться во второй половине XIX-начале XX в. (в том числе и марксизм-ленинизм), также рассматривались как получившие истинное толкование лишь в Китае.
С китаецентристскими, идущими от конфуцианства настроениями у ряда руководящих деятелей КПК связана переоценка национальных особенностей Китая, его самобытности и непохожести на другие страны, чего якобы не могут понять иностранцы. Такая переоценка была характерна уже для Ли Ли-саня, за что он подвергался критике как в Китае, так, и в мировом коммунистическом движении. Переоценивал национальные особенности Китая и Мао Цзэ-дун, что привело его к стремлению «китаизировать» марксизм, якобы непригодный в его общем виде для китайской действительности. Все это — влияние конфуцианского этноцентризма.
Со времени Конфуция и Мэн-цзы китайцам внушалась мысль, что для Китая пригодно только китайское, а иностранное, «варварское» не может быть принято. Все китайское имеет универсальный характер; оно не только подходит для «варваров», но и будто бы с восторгом воспринимается ими. Поэтому маоисты подменяют всеобщие истины марксизма-ленинизма выводами, сделанными на основе только своего национального опыта, всячески препятствуют восприятию китайцами опыта социалистических стран, противопоставляют ему китайские традиционные методы ведения хозяйства и т.д. Поэтому они так усиленно пытались навязать другим народам свой китайский опыт вооруженной борьбы, метод «окружения города деревней» и т.п. Для маоистов идеи марксизма-ленинизма — явление некитайское, а следовательно, неприемлемое для Китая, ибо у Китая должно быть все свое, в том числе и своя «коммунистическая теория», свой китайский «марксизм-ленинизм», который, разумеется, должен иметь «всемирно-историческое значение» для всего международного коммунистического движения.
Основываясь на этноцентризме, конфуцианство рассматривало себя как воплощение абсолютной истины и совершенства, образец для других народов, обязательный пример для подражания. Оно считало, что истина может быть открыта лишь в Срединном государстве, которое, таким образом, обладает монополией на истину и знание вообще. Некитайцам, «варварам», согласно его догмам, истина недоступна, поэтому они ничего не могут дать Китаю, который владеет всем необходимым и ни в чем иноземном не нуждается. Маоизм также претендует на абсолютную истинность. Он преподносится маоистами в Китае и за рубежом как непогрешимая истина, непреложный закон, требующий беспрекословного усвоения и неуклонного осуществления.
Маоизм близок конфуцианству еще и тем, что в нем заложено стремление любыми способами навязать признание абсолютного авторитета «идей» Мао Цзэ-дуна другим народам и установить гегемонию Китая на всем земном шаре. Это стремление маоистов очень похоже на стремление конфуцианцев установить абсолютный авторитет конфуцианской духовной культуры и политических институтов во всем мире, «населенном варварами».
Из приведенного анализа следует, что маоизм тесно связан с конфуцианством, которое представляет собой один из его самых ранних, важных идейных и социально-психологических истоков. Однако было бы неправильно полностью его идентифицировать с конфуцианством. Свое влияние на маоизм оно оказывало главным образом не через сферу идей, а через социальную психологию, воздействуя на него не только непосредственно, но и опосредованно, через традиционный великоханьский шовинизм.
В последние годы в Китае была развернута кампания «критики Линь Бяо и Конфуция» («пи Линь, пи Кун»), в ходе которой маоисты пытались доказать, что они якобы являются врагами конфуцианства, а их идейные противники — его сторонниками.
Хорошо, однако, известно, что маоисты неоднократно сознательно использовали конфуцианские традиции в своих интересах. Сам Мао Цзэ-дун гораздо чаще высказывался о конфуцианстве положительно, нежели критиковал его. Во время последней кампании «критики Линь Бяо и Конфуция» маоисты обрушивались не столько на конфуцианство и Конфуция, сколько на своих противников, приписывая им приверженность к конфуцианству и таким образом вольно или невольно показывая, насколько еще сильно влияние конфуцианства в китайском обществе, в том числе и среди самих маоистов.
На формирование маоизма, помимо конфуцианства, значительное влияние оказал легизм, оставивший наряду с конфуцианством заметный след в истории идеологии и политической жизни Китая.
Прежде чем конкретно показать, каковы связи маоизма с легизмом, надо, очевидно, коротко познакомиться с тем, что представлял собой легизм, почему он привлек внимание китайских националистов в первой половине XX в. и каким образом оказал воздействие на маоизм.
Легизм (фа цзя) — школа законников — представлял собой политическое учение, возникшее в древнем Китае примерно в то же время, что и конфуцианство (VI-V вв. до н.э.). Теоретические основы легизма были развиты Шан Яном (IV в. до н.э.) и Хань Фэй-цзы (III в. до н.э.), практически они были осуществлены императором Цинь Ши-хуаном, который, используя легизм, сумел в III в. до н.э. объединить Китай и создать централизованное деспотическое государство.
Конфуцианство и легизм, выражая интересы различных слоев господствующей верхушки, будучи антиподами в методах реализации своих целей, в подходе к проблемам экономики, управления государством, морали, права, культуры, войны, имели и общее — обе эти идеологии были автократическими, направленными на обеспечение власти монарха и создание прочного порядка в стране. Именно это привело в конечном счете к их слиянию в период династии Хань (III в. до н.э. - III в. н.э.) и возникновению синкретической политической идеологии, просуществовавшей в Китае около двух тысяч лет.
Легизм явился первой в мировой истории изощренной теорией деспотизма, основанного на жестокости, насилии, слежке, невежестве масс, милитаризме и войне. Политическая теория легизма делала императора абсолютным властелином, максимально контролирующим как общество в целом, так и отдельную личность, превращаемую в слепое орудие государства. Свое название легизм получил благодаря тому, что в социальном регулировании он отводил главное место закону (фа ), который рассматривался им как залог порядка в обществе и процветания государства. Однако наряду с законом легизм разработал другую систему норм регулирования поведения человека, известную как искусство управления людьми (шу), причем шу играло у легистов даже более важную роль, чем законы. С помощью шу правитель укреплял свою власть прежде всего в государственном аппарате. Детально разработанное легистами (Хань Фэй-цзы) искусство управления людьми исходило из предпосылки, что все люди злы и дурны, поэтому правила этого «искусства» предписывали крепко держаться за власть и не уступать ее другим, быть неразборчивым в средствах, скрытным, не считаться ни с какими моральными нормами, рассматривать людей лишь как средство достижения своих целей, заставлять их следить друг за другом и доносить друг на друга, строго наказывать и умеренно награждать, поощрять одурманивание народа, вести борьбу со свободомыслием и т.д. Наконец, третьим важным компонентом легизма помимо фа и шу был принцип ши — политика силы или авторитет. Легизм преклонялся перед насилием как во внутренней политике государства, так и за его пределами. «Государство сильно, когда оно постоянно нападает на другие народы»; «Если государство сможет заставить народ полюбить войну, тогда оно сможет завоевать всю Поднебесную», поэтому «народ должен смотреть на войну, как голодный волк на мясо» — таких высказываний в сочинениях легистов много.
Особенность учения легистов состояла в том, что оно на первое место выдвигало идею сильного государства и подчиняло этой идее все общество. Те, кто так или иначе отказывался служить главной цели легистов — созданию богатого и могущественного государства, жестоко наказывались. Легизм во всем на первое место ставил интересы государства, не останавливаясь перед тем, чтобы пожертвовать ради этого интересами народа.
Легисты неизбежно исследовали причины, в результате которых государство ослабевает и гибнет. Хань Фэй-цзы считал, что существует 47 причин, способных погубить государство. Среди этих причин легисты упоминали, в частности, миролюбие. Легизм исходил из того, что главное средство управления государством, народом и народами — насилие. Закон, рассматриваемый легистами как важнейшее средство политического господства, был для них выражением насилия. Одновременно легисты отрицали всякую мораль, т.е. их закон был аморален. Для того чтобы государство было сильным, утверждали они, оно должно опираться на темный, невежественный народ, не знающий ничего, кроме своих повседневных, будничных дел, не знакомый с тем, как живут другие народы и какие изменения происходят в мире, т.е. отгороженный от всего нового. Легизм противопоставлял государство и армию народу. Государство, согласно взглядам Шан Яна, тогда сильно, когда народ слаб, темен, угнетен. Поэтому государство в своих действиях должно идти против желаний народа. Главная цель легизма — создать такое богатое и сильное в военном отношении государство, которое сможет стать самым могущественным в Поднебесной. Легисты утверждали, что если государство следует их теории, то оно станет самым сильным в мире.
Таким образом, если конфуцианство сформулировало этноцентристские претензии на руководство миром, то легизм давал конкретную программу достижения этих целей с помощью деспотического централизованного государства, внешняя политика которого основывается на агрессии и войне.
Китайский национализм проявил значительный интерес к легизму как к идеологии, утверждавшей идею сильного государства и насилия в политике. В 30-е годы XX в. к легизму обратили свои взоры китайские крайние националисты, младокитайцы (гоцзячжулпай), один из руководителей которых Чэнь Ци-тянь, не только посвятил истории легизма специальное исследование, но и призвал создать новую легистскую теорию, заимствуя у старого легизма те элементы, которые подходят к нынешнему Китаю. «День успешного завершения этой новой теории легизма станет днем спасения Китая», — писал он [240, 1].
Цао Цзянь, автор книги «Хань Фэй об управлении с помощью закона», также считал нужным соединить старый легизм с «новыми учениями настоящей эпохи» и «создать новый легизм» [229а , 2]. Однако Чэнь Ци-тяню и его единомышленникам не удалось реализовать свой замысел.
Мысль применить идеи легизма в современных условиях с целью абсолютизации власти и создания мощного государства, делающего основную ставку на войну, была подхвачена в Китае в конце 50-х годов маоистами. Выступая в 1958 г. на совещании в Бэйдайхэ, Мао Цзэ-дун призвал «сочетать при управлении государством К. Маркса и Цинь Ши-хуана» [218]. Следует напомнить, что именно в это время маоисты изменяют внешнеполитический курс Китая: КНР отходит от политики борьбы за мир и мирное сосуществование, делает ставку на международную напряженность и мировую войну. Однако широко использовать политические идеи легизма маоисты смогли, лишь начиная с «культурной революции», когда им удалось утвердить свою военно-бюрократическую диктатуру, представляющую абсолютизированную в духе легизма политическую власть, опирающуюся на насилие и милитаризм.
Главное, что роднит маоизм с легизмом, — это идея создания богатого государства и сильной армии как инструментов, с помощью которых можно добиться гегемонии на международной арене.
Воздействие легизма на маоизм проявляется как в идейном, так и в практическом плане, и прежде всего — в механизме политического управления обществом и «искусстве» борьбы за утверждение диктаторской автократической власти. Само собой разумеется, что это воздействие не бросается сразу в глаза, хотя один его элемент — насилие — хорошо заметен и известен. Другие же элементы обычно скрыты от глаз тех, кто мало знаком с китайской политической традицией.
Хотя прямые ссылки Мао Цзэ-дуна на легизм относятся к концу 50-х годов, однако анализ его взглядов, политической карьеры и деятельности позволяет сделать вывод, что легизм стал элементом его мировоззрения начиная с юношеских лет, когда на его взгляды оказало заметное влияние знакомство с китайской историей и биографиями выдающихся китайских императоров-завоевателей, а также с китайским реакционным национализмом, впитавшим в себя легизм.
Мао Цзэ-дун особенно увлекался личностями императоров Цинь Ши-хуана и У-ди, ставшими с тех пор его любимыми героями, которым он явно стремился подражать. В стихотворении «Снег» (1943) Мао Цзэ-дун назвал этих императоров «самыми гордыми героями» Китая [145а , 47]. «Я был в восторге от значения, которое имели правители древнего Китая Яо, Шунь, Цинь Ши-хуан и ханьский У-ди, и прочел множество книг о них», — говорил Мао Цзэ-дун Эдгару Сноу [294, 135]. Это увлечение китайскими императорами-завоевателями свидетельствует о том, что в сознании Мао Цзэ-дуна с юности укоренились идеи автократии, милитаризма и насилия, что, естественно, облегчало и усвоение легизма. Показательно, что в то же время Мао Цзэ-дун знакомится с трудами Г. Спенсера, Дж. Милла, которые, как известно, способствовали распространению идей социал-дарвинизма в Китае. Все это находит отражение в первой опубликованной статье Мао Цзэ-дуна — «Изучение физической культуры» (1917), выражавшей преклонение перед военной и физической силой. Вслед за теоретиками китайского национализма, искавшими ответ на вопрос, каким образом можно усилить Китай, Мао Цзэ-дун в этой статье пытается поставить проблему обеспечения могущества Китая посредством физического воспитания молодежи, к которому он сводит проблему развития личности. Маоисты сознательно использовали идеологию легизма при создании своего политического режима. Мао Цзэ-дун в 1958 г. принял обвинение, согласно которому маоистов называют циньшихуанами, деспотами. Ход «культурной революции» и возникший в ее результате в Китае военно-бюрократический диктаторский режим позволяют говорить о том, что маоисты от слов перешли к делу, т.е. попытались использовать опыт легизма при создании своего политического режима и в процессе его функционирования. После «культурной революции» в Китае началась широкая пропаганда древнего легизма, стали издаваться изречения легистов и т.д.
В отличие от конфуцианского учения о подчинении личности старшим и вышестоящим легизм требовал ее абсолютного и беспрекословного подчинения интересам государства, олицетворяемого императором-деспотом. Подобным же образом поступает и маоизм. Личность для маоистов — лишь инструмент осуществления их замыслов, ее воспитывают в духе фанатической покорности маоизму, прививая мысль, что человек — это «винтик» в механизме маоистской государственной машины. Известно, что маоизм равнодушен к закону, но очень охотно использует другие компоненты легизма — искусство управления людьми (шу) и насилие (ши).
В современном Китае насилие и принуждение стало нормой политической жизни, особенно ярко проявившейся в ходе «культурной революции», возведенной в некую социальную закономерность на X съезде КПК. Слежка, доносы и взаимная ответственность, которые ввели в своем государстве легисты, сегодня — обычные явления в жизни Китая, в результате чего население страны находится в постоянном страхе. С помощью этих же методов маоисты фактически управляют государственным и партийным аппаратом. Можно без колебания утверждать, что легистская техника управления людьми в значительной мере возрождена и взята на вооружение маоизмом. С помощью этой техники один за другим устранялись и устраняются те лица в партии и государстве, которых Мао Цзэ-дун и его ближайшее окружение считали опасными для своей власти.
Маоизм относится к войне, по существу, так же, как и легизм. Он видит в ней главное средство решения стоящих перед Китаем проблем. Отсюда маоисты всячески доказывают неизбежность войны в современном мире («Войны неизбежны, — утверждал Цяо Гуань-хуа на XXV сессии Генеральной Ассамблеи ООН 5 октября 1972 г., — до тех пор, пока общество делится на классы и пока существует эксплуатация человека человеком, невозможно прекратить гонку ядерных вооружений и избежать ядерной войны»).
В духе легизма маоизм постоянно прославляет и возвеличивает войну. Для Мао Цзэ-дуна война — высшая форма политической борьбы, а армия — высшая форма социальной организации. Он считал, что «сознательная активность человека ярче всего проявляется в войне» [215, 207], что война характеризует величие нации. Его любимые герои — императоры-завоеватели, не только Цинь Ши-хуан и У-ди, но и Тай-цзун, Чингисхан, Наполеон. Маоистская пропаганда, особенно внутренняя, недоступная для иностранцев, также всячески превозносит войну, уверяя, что она закаляет народы, делает их сильными и мужественными, несет им освобождение. При этом маоисты прибегают к демагогии, умышленно смешивая войну и революцию. «Оппортунисты и предатели пролетариата, — писала 14 мая 1969 г. газета „Цзефанцзюнь бао”, — выступая против войны, тем самым выступают против насильственной пролетарской революции, пытаются парализовать боевой дух пролетариата, подавить революционное движение». Китайская пропаганда утверждает: «Теория о том, что войны можно избежать, — опасная теория... Войны избежать невозможно. Надо жестоко бороться со взглядами, будто бы в настоящей обстановке можно избежать войны» [цит. по: 333а , 28.VIII.1973]. «Государство погибнет, если ему не угрожает внешняя опасность со стороны враждебного государства... Продолжительная мирная обстановка ведет людей к потере бдительности», — утверждают маоисты [338, 30.I.1965]. Они воспитывают китайский народ в духе преклонения перед войной. Хорошо известны маоистские установки: «Весь народ — солдаты», «Готовиться к войне, готовиться к стихийным бедствиям» и т.д.
У маоизма с легизмом существует известная общность и в некоторых экономических установках. Как известно, легизм считал, что «земледелие — это ствол, а ремесла и торговля — ветви». Традиционная китайская теория о том, что земледелие представляет собой основу государства, нашла отражение в установке маоистов: «Сельское хозяйство — основа экономики», что привело, как известно, к постановке в КНР сельского хозяйства на первое место и изменению пропорций в росте промышленности и сельского хозяйства в пользу последнего [подробнее см.: 173].
Легисты — враги культуры, просвещения, знаний. «Когда знания поощряются и не пресекаются, они увеличиваются, но когда они увеличатся, то невозможно будет управлять страной» [131, 182]; «Если люди глупы, их легко принудить к тяжкому труду, а если умны, то принудить нелегко», — утверждал Шан Ян [там же, 172]. Он считал опасным и вредным для государства «острый ум, ученость, образованность».
Будучи идеологией насилия, милитаризма и войны, легизм, естественно, отрицал гуманизм и, в частности, конфуцианское учение о человеколюбии (жэнь), которое легисты называли «матерью проступков» [там же, 162]. Одновременно они выступали и против конфуцианского учения о музыке и ритуале, считая их «данью разврату и праздности», сбивающими человека с правильного пути.
Борьба легизма против гуманистической культуры, против искусства как средства морально-эстетического воспитания, естественно, находила непосредственное выражение в преследовании тех, кто являлся их носителями. Известно, например, что Цинь Ши-хуан закопал живьем 460 конфуцианцев и приказал сжечь конфуцианскую литературу.
Резко отрицательное отношение легизма к культуре, его гонения на интеллигенцию — все это напоминает борьбу против интеллигенции, которая имела место в современном Китае. Беседуя со студентами в феврале 1964 г., Мао Цзэ-дун заявил: «Курс наук можно срезать наполовину... Если взять в истории людей, которые были отмечены научными знаниями, то среди них выдающихся деятелей не было... Прочтешь много книг — императором не станешь». Далее он призвал, совершенно так же, как это делали легисты, «выгнать из городов оперных певцов, поэтов, драматургов, деятелей науки, литературы и искусства и всех их отправить в деревню» [344]. Все эти установки на борьбу с наукой, знанием, книгами, деятелями культуры возникли в сознании Мао Цзэ-дуна не случайно, они — следствие влияния легизма.
Однако Мао Цзэ-дун и его сторонники не только давали установки, но и действовали в духе легизма. Об этом свидетельствует их политика в области культуры и отношение к интеллигенции в Китае, особенно в период «культурной революций», которая, как ни один из периодов новейшей истории Китая, показала, насколько сильно влияние на маоизм традиционной китайской идеологии.
Маоисты сначала весьма прозрачно намекали на связь своей политики с легизмом, публикуя статьи и книги, восхваляющие императора Цинь Ши-хуана и легизм. В 1972 г. в Китае, например, вышла книжка Хун Ши-ди «Цинь Ши-хуан», в которой оправдывается жестокость, восхваляются диктаторские методы управления страной и т.п. По этой же причине маоисты изображали идеологическую борьбу в древнем Китае как «борьбу двух линий» — конфуцианской и легистской, давая понять, что она аналогична борьбе «двух линий» в современном Китае, представленной, с одной стороны, ассоциируемой с конфуцианством линией «мошенников типа Лю Шао-ци и Линь Бяо» и, с другой — линией Мао Цзэ-дуна, связываемой с легизмом. Характерно, что Ян Юн-го, автор статьи в журнале «Хунци» о борьбе «двух линий» в сфере идеологии периодов Чуньцю и Чжаньго, весьма тенденциозно и односторонне анализируя легизм, находит в нем многие черты политического курса маоистов — ставку на войну и земледелие, отрицание роли городов, «опору на собственные силы», презрительное отношение к интеллигенции и т.д. [см. 319, 1972, №12, 45-54]. В журнале «Хунци» в 1972 г. была помещена статья Го Мо-жо «Проблемы периодизации древней истории Китая», в которой восхвалялось древнее царство Цинь, где поощряли обработку земли и военную подготовку, соблюдали трудолюбие и бережливость в строительстве государства, стремились к процветанию и могуществу, что весьма напоминает установки маоистов «Готовиться к войне, готовиться к голоду», «Сельское хозяйство — основа» и т.д. [см. 319, 1972, №7]. Описывая реформы в царстве Цинь, Го Мо-жо подводит читателя к параллели с событиями, происходящими в современном Китае. Го Мо-жо, который когда-то называл политику Цинь Ши-хуана профашистской, теперь объявил ее революционной и прогрессивной.
После X съезда КПК (август 1973 г.) апология легизма стала еще более активной. Всячески понося конфуцианство и конфуцианцев, связываемых с «мошенниками типа Лю Шао-ци и Линь Бяо», китайская пропаганда стала еще усиленнее расхваливать легизм, открыто сближая его с маоизмом. С помощью легизма оправдывались жестокости «культурной революции» и расправа Мао Цзэ-дуна над оппозицией.
Даосизм — идеология, сначала существовавшая в виде философии, а затем превратившаяся в религию, — возник в Китае в глубокой древности, однако его первые письменные памятники относятся лишь к VI-V вв. до н.э. Многие исследователи не без основания называют даосизм идеологией угнетенных. Основоположником даосизма считался Лао-цзы (VI-V вв. до н.э.), которому китайская традиция приписывает авторство труда «Даодэцзин» — первого философского трактата даосизма. Согласно учению Лао-цзы, в основе мира лежит естественная необходимость дао, благодаря которой мир находится в постоянном движении и изменении, в нем все превращается в свою противоположность — свет в тьму, жизнь в смерть, красота в уродство, и наоборот.
Хотя конфуцианство, будучи идеологией господствовавшего класса землевладельцев, было господствовавшей в Китае идеологией, оказавшей определяющее воздействие на формирование китайской этнической психологии и весь образ жизни китайского народа, даосизм был наиболее распространенной в Китае идеологией и социальной психологией.
Следует отметить, что китаецентризм связан не только с конфуцианством, но и с даосизмом. Если конфуцианство говорит о превосходстве Китая и китайцев над другими государствами и народами и отрицает их право на независимое существование, то даосизм отличается более резко выраженной антииностранной направленностью.
Наибольшее влияние даосизм оказал на диалектику маоистов, выдаваемую ими за марксистско-ленинскую. Мао Цзэ-дун воспринял марксистскую диалектику через призму китайской традиционной диалектики и гносеологии, заимствовал марксистско-ленинскую терминологию (единство и борьба противоположностей и т.д.), однако остался абсолютно чужд духу диалектического материализма и в результате этого полностью исказил его сущность.
Под воздействием даосизма и учения об инь и ян — темном и светлом началах — китайское мышление приобрело дуалистический характер. Учение о борьбе инь и ян пронизывало всю китайскую идеологию и социальную психологию. Согласно этому учению, все вещи и явления определяются гармоничным соотношением инь — ян. С ним было связано и представление о гармонии и о «золотой середине» как некой срединной позиции между двумя крайностями. Поэтому гармония, отрицание крайностей, середина между ними, умеренность стали характерными чертами привычек, обычаев, образа мышления китайцев.
Понятие гармонии, середины лежит в основе традиционной формы мышления китайцев. С гармонией связан и древний социальный идеал китайцев датун (великое благоденствие).
Мао Цзэ-дун и его последователи, разумеется, хорошо были знакомы с трудами классиков даосизма — Лао-цзы, Чжуан-цзы, Ле-цзы и др. Однако воздействие даосизма на маоизм происходило главным образом на уровне обыденного сознания через социальную психологию «ученого сословия». Это влияние выразилось в закрепления в повседневном теоретическом мышлении идущих от даосизма стереотипов, для которых характерны примитивная диалектика, упрощающая и вульгаризирующая процессы, происходящие в окружающем человека мире. Для стереотипов такого мышления типично постоянное противопоставление друг другу вещей, явлений, фактов и т.д. на основании их внешних связей, подсказываемых повседневным опытом. Поэтому оно имеет альтернативный, релятивистский характер, склонно подыскивать каждому явлению его противоположность и закреплять противоположные явления в виде более или менее устойчивых пар. Такое альтернативное мышление способно в лучшем случае грубо отражать противоположности и противоречия, не видя наличия внутренней связи между ними и не улавливая всего богатства существующих между ними переходов. Оно таит в себе опасность крайнего огрубления и обеднения отношений между вещами, явлениями, фактами, не говоря уже о том, что оно просто не способно проникнуть в процессы, лежащие в сущности вещей и явлений. Для него прежде всего существует противопоставление, а не связь, лишь только «да» и «нет», третьего, промежуточного ему не дано. Поэтому оно приходит лишь к полному, категорическому отрицанию, а не к отрицанию диалектическому.
Не случайно, что диалектика, построенная на этих стереотипах, более походит на софистику. Утверждая, например, в традиционном китайском духе, что все вещи находятся в процессе раздвоения, и связывая данный процесс с развитием теории, авторы передовой журнала «Хунци» приходят к выводу, что если это революционные, научные теории, то они в процессе своего развития непременно породят свою противоположность, породят антиреволюционные, антинаучные теории [см. 319, 1964, №167].
Именно на почве такого рода «диалектики»-софистики возникли известные маоистские лозунги: «Чем хуже, тем лучше», «Превратить слабость в силу», «Учиться у учителей наоборот», «Бедность — это хорошо», «Отсталость — это хорошо», «Атомная бомба — бумажный тигр» и т.д.
Многие так называемые законы, открытые маоистами, также появились в результате воздействия стереотипных мыслительных клише, присущих даосизму. Закон исторического развития и классовой борьбы Мао Цзэ-дун формулировал так: «В мире именно слабый побеждает сильного, всегда угнетенные нации и угнетенные народы наносят поражение империализму и реакционерам» [338, 28.VIII.1966]. Закон развития империализма: «Козни, поражения, вновь козни и вновь поражения — и так далее до самой гибели» [245б, 71]. Закон борьбы народов: «Борьба, поражение, вновь борьба, вновь поражение, вновь борьба, так вплоть до самой победы» [там же]. Закон развития теории и науки: «Нет разрушения, нет и созидания; нет затора, нет и течения; нет задержки, нет и движения» [338, 10.VI.1966].
Даосизм учит, что в мире господствует дао, неизбежная естественная необходимость, законы которой вечны и непреложны, они господствуют в природе и обществе, раскалывая их на противоположности, которые взаимно переходят друг в друга. Выражением этих законов и является существование жизни и смерти, войны и мира, прекрасного и уродливого и т.п. Человек бессилен перед дао, он ничего, по существу, не может изменить не только в природе, но и в обществе, изменения в котором лишь видимость, ибо существует извечный круговорот одних и тех же превращений — жизни в смерть, смерти в жизнь, войны в мир, мира в войну и т.д. Это даосское учение глубоко проникло в сознание китайцев, стало нормой их социальной психологии. Разумеется, внаши дни никто из маоистов не скажет, что он разделяет философские идеи даосизма и считает, что над обществом господствуют законы проявления дао. Однако гносеологически маоисты остаются в плену даосизма. Именно гносеологическая традиция даосизма с ее представлениями об извечном раскалывании мира на противоположности и их взаимном превращении друг в друга прослеживается в заявлениях маоистов о вечности и неизбежности революций, политики, классовой борьбы, войн и т.д. «После завершения переходного периода, после полного уничтожения классов, если говорить лишь о внутреннем положении нашей страны, политика полностью переключится в сферу отношений внутри народа. Идеологическая борьба, политическая борьба и революция будут продолжаться, более того, они не могут не продолжаться, — говорил Мао Цзэ-дун совсем в духе даосского естественного императива. — Закон единства противоположностей, закон количественных и качественных изменений, закон утверждения и отрицания существовали и существуют вечно и всюду... Переход от социализма в коммунизм является борьбой, революцией. Вступление в коммунизм будет борьбой, революцией» [218].
Одна из излюбленных тем даосской философии — противоположные явления в природе: светлое и темное, живое и мертвое, горячее и холодное и т.д. Надо полагать, что интерес Мао Цзэ-дуна и маоистов к противоположностям и противоречиям в экономических, социальных, политических, международных делах подсказан китайской философской традицией, в духе которой они восприняли и фальсифицировали марксистско-ленинское учение о единстве и борьбе противоположностей. Из всех категорий марксистско-ленинской теории познания маоисты выделяют и признают только теорию противоположности. В этом легко убедиться, ознакомившись с одной из последних философских работ Мао Цзэ-дуна — «Марксистская диалектика». Пристрастие маоистов к противоположностям, видимо, закономерно, ибо вызывается конфуцианским и даосским философским наследием и их социальной психологией. В трактате «О плане великого предела» («Тай цзи ту шоу»), написанном в XI в. н.э. Чжоу Дун-и, проводится идея универсальности процесса раздвоения единого, начинающегося с разделения на две противоположности — инь и ян — «великого предела» (тайцзи). Эта же идея, но уже от лица КПК, излагается журналом «Хунци»: «Наша партия указывает, что все вещи и явления находятся в процессе раздвоения единого» [319, 1964, №10, 7]. Характерно, что развернутая по инициативе Мао Цзэ-дуна в 1964 г. в китайской науке дискуссия о законе единства и борьбы противоположностей называлась дискуссией о «единении двух начал и раздвоении единого».
Такое наименование закона единства и борьбы противоположностей и самой дискуссии было совсем не случайным. Здесь сказалась насчитывающая несколько тысяч лет традиция китайской мысли.
Ведя дискуссию о марксистско-ленинской диалектике, саму формулу «раздвоения единого» маоисты (взяли не из марксистско-ленинской диалектики, а из старой китайской философии. Идея «раздвоения единого» встречается в конфуцианстве, даосизме, учении об инь и ян и других направлениях китайской древней и средневековой философской мысли, но особенно широко ее использует в своей наивной и стихийной диалектике даосизм.
Древняя и средневековая китайская философия не только сосредоточивала внимание на существовании противоположностей (светлого и темного, движения и покоя), но и учила, что эти противоположности могут взаимопревращаться друг в друга. В духе традиционной китайской философской и особенно даосской мысли маоисты акцентируют внимание как раз на взаимном превращении одной противоположности в другую, подменяя им марксистское учение о единстве и борьбе противоположностей. «Ограниченное переходит в бесконечное, бесконечное превращается «в ограниченное», «производство превращается в потребление, потребление переходит в производство», «сын превращается в отца, отец превращается в сына», «женщина превращается в мужчину, мужчина превращается в женщину», — утверждал Мао Цзэ-дун. Уже эти формулы Мао позволяют убедиться, как он далек от подлинно научного диалектического мышления. Именно даосский гносеологический стереотип лежит в основе столь наивного и нелепого с марксистской точки зрения утверждения Мао Цзэ-дуна о том, что «взаимные превращения угнетателей и угнетенных и составляют отношения между буржуазией, помещиками, с одной стороны, и рабочими, крестьянами — с другой» [218]. Аналогичным же образом Мао Цзэ-дун рассматривал отношения войны и мира: «Война переходит в мир, мир переходит в войну. Мир является обратной стороной войны. Когда не ведутся военные действия — это мир... Война — это специфическая форма политики. Это продолжение политики; политика — это тоже своего рода война» [там же].
Одна из особенностей даосской гносеологии заключается в крайнем релятивизме. Даосизм фактически отрицает абсолютную истину и признает лишь относительную, что приводит его к стиранию принципиальных граней между вещами, явлениями, событиями и порождает основу для политической беспринципности. Сочинения даосских классиков полны рассуждений, пронизанных релятивизмом. Подобный же релятивизм мы находим и в работах маоистов. Очевидно, даосизму маоизм обязан в конечном счете и выдвижением своей теории волнообразного развития, поскольку ее основой является стереотипное даосское мышление. «Еще не успела сойти одна волна, как поднимается новая волна. Это есть единство противоположностей быстрого и медленного, — писал Мао Цзэ-дун. — Волнообразное движение вперед в условиях генеральной линии — это значит, напрягая все силы, стремясь вперед, строить социализм по принципу „больше, быстрее, лучше, экономнее”, это единство противоположностей, а именно единство ослабления и напряжения, единство труда и досуга» [там же]. И далее Мао снова выступал против односторонности, призывал к альтернативе: «Если будут только напряженность и труд, то это будет односторонностью. Как можно только нажимать и нажимать на работу и совсем не отдыхать? Во всяком деле ослабление надо чередовать с напряжением... Напряженный труд и передышка представляют собой единство противоположностей. Это есть закономерность, причем одно превращается в другое. Нет ничего, что не превращалось бы в нечто другое» [там же]. Данное утверждение закономерности механического превращения противоположностей друг в друга есть отражение живучести даосских представлений и стереотипов в сознании маоистов.
С влиянием даосизма нередко связывают также и китайское местничество, самоуправление в китайской деревне, раздробленность и центробежные тенденции. Считают, что в современном Китае эти тенденции проявляются в том, что «народные коммуны» стремятся к замкнутости.
Надо полагать, что и маоистская политика «опоры на собственные силы», экономически разобщающая китайский народ и превращающая его в совокупность «малочисленных народов маленьких государств», т.е. замкнутых, обособленных друг от друга производственных единиц, в социально-психологическом плане связана с даосскими традициями, хотя ее основная цель состоит в том, чтобы дать государству возможность сконцентрировать в своих руках как можно больше средств для военных нужд.
Замкнутые, полностью опирающиеся на собственные силы экономические единицы типа нефтепромыслов «Дацин» и большой сельскохозяйственной бригады «Дачжай», которые маоизм изображает в виде образцовых коммунистических хозяйств, невольно вызывают аналогию с реакционной даосской социальной утопией, нарисованной Лао-цзы и повторенной Тао Юань-мином в «Персиковом источнике».
Все перечисленные выше примеры позволяют сделать вывод о влиянии даосизма, его социального идеала и стереотипов мышления на политические и философские «идеи» Мао Цзэ-дуна.
Большинство исследователей маоизма считают, что в основе его идеологии и политических действий лежит национализм, начавший с середины 50-х годов быстро превращаться в великоханьский шовинизм, вокруг которого так «ли иначе концентрировалась вся теоретическая и практическая деятельность современного маоизма.
В процессе развития китайской нации, который происходил в тяжелых условиях борьбы против маньчжуров, подчинивших себе страну, и империализма, разделившего Китай на сферы влияния и превратившего его фактически в полуколонию, следует различать и отделять друг от друга становление национального самосознания китайцев и появление собственно национализма.
Первое представляло собой явление неизбежное и прогрессивное, оно отражало патриотические интересы подавляющего большинства китайской нации и было направлено на достижение свободы, равенства, национальной независимости и суверенитета на международной арене в сложной обстановке угрозы полной колонизации Китая империалистическими государствами. Складывавшееся национальное самосознание китайцев было выражено с наибольшей полнотой в первые два десятилетия XX в. Сунь Ят-сеном, Чэнь Ду-сю, Ли Да-чжао и другими китайскими революционными демократами.
Однако наряду с национальным самосознанием в Китае под влиянием главным образом конфуцианского этноцентризма, легистского милитаризма и европейского социал-дарвинизма и расизма появился и собственно национализм, быстро перераставший в шовинизм и расизм. Само собой разумеется, что этот национализм с самого начала имел реакционный характер.
Китайский национализм прошел в своем становлении несколько этапов, которые можно разделить на ранние (до 1921 г.) и поздние (после 1921 г.). На ранних этапах китайский национализм связан с деятельностью представителей как либерально-реформаторского крыла китайской буржуазии (Кан Ю-вэй, Лян Ци-чао, Янь Фу и др.), так и революционно-демократического ее крыла (Цзоу Жун, Чэнь Тянь-хуа, Чжан Бин-линь и др.).
На поздних этапах китайский национализм представляли реакционные гоминьдановские теоретики (Дай Цзи-тао, Ху Хань-минь, Ван Цзин-вэй, Чан Кай-ши, Чэнь Ли-фу), крайние националисты из партии младокитайцев (Ли Хуан, Чэнь Ци-тянь и др.) и, наконец, буржуазные ученые-националисты (Лян Шу-мин, Чжан Дун-сунь и др.).
Взгляды Мао Цзэ-дуна формировались под воздействием как раннего, так и позднего китайского национализма. Хорошо известно его увлечение в юности взглядами Кан Ю-вэя и Лян Ци-чао. «Я читал две книги, присланные мне моим двоюродным братом, в которых рассказывалось о реформаторском движении Кан Ю-вэя. Одна называлась „Журнал нового народа” („Синь-минь цунбао”), который издавал Лян Ци-чао. Я читал и перечитывал их до тех пор, пока не выучил наизусть. Я поклонялся Кан Ю-вэю и Лян Ци-чао», — рассказывал Мао Цзэ-дун Эдгару Сноу [294, 134-135].
В середине 20-х годов Мао Цзэ-дун был тесно связан с гоминьдановскими националистами. Он был избран кандидатом в члены ЦИК гоминьдана и занимал значительное место в центральном гоминьдановском аппарате, выполнял обязанности заместителя заведующего отделом агитации и пропаганды, а также был редактором гоминьдановского «Политического еженедельника» («Чжэнчжи чжоубао»).
В самом факте участия Мао Цзэ-дуна в работе гоминьдановского партийного аппарата не было ничего предосудительного, так как сотрудничество с гоминьданом было в тот период официальной линией КПК. Однако, как показала практика, связи Мао с ведущими буржуазными лидерами оказали на него определенное идеологическое воздействие вследствие неустойчивости его собственных взглядов. Об этом влиянии в тот период свидетельствует статья Мао Цзэ-дуна «Пекинский политический переворот и торговцы», в которой он отводил руководящую роль в китайской революции торговой буржуазии.
Все эти факты позволяют утверждать, что в 20-е годы Мао Цзэ-дун хотя и являлся членом КПК, однако фактически по-прежнему оставался китайским буржуазным демократом, в сознании которого национализм и шовинизм пустили глубокие корни. Это впоследствии оказало решающее воздействие на маоизм как идеологическое, а затем и социально-политическое течение. Маоизм не только полностью унаследовал все основные черты и особенности китайского национализма, но и значительно их усилил и развил, превратившись, таким образом, в реакционное социал-шовинистическое течение.
Националистическую идею превосходства китайской нации маоисты трансформировали в тезис об особой революционности китайского народа, превосходящей якобы революционность других народов, и вытекающей отсюда его особой миссии в мировой истории. В 1955 г. Мао Цзэ-дун утверждал, например, что китайское крестьянство якобы «превосходит» по своим революционным качествам советский, европейский и американский рабочий класс [см. 218].
Мечтая об установлении господства Китая «на пяти континентах», китайские националисты одновременно разрабатывали программу территориальных претензий к соседним странам. При этом их мало интересовали какие-либо обоснования этих претензий, они полностью полагались на своих феодальных предшественников, когда-либо в прошлом подчинявших себе или просто посещавших соседние государства и выдававших их за своих вассалов. Китайские националисты считали, что Корея, Монголия, Индокитай, Бирма, часть территории СССР и Индии — это китайские земли и должны быть «возвращены» Китаю.
Маоисты не только полностью восприняли эти взгляды китайских националистов (в 1939 г. Мао Цзэ-дун заявил: «Нанеся Китаю военное поражение, империалистические державы силой отняли у него значительное число подчиненных Китаю стран и захватили часть его исконных территорий. Япония присоединила Корею, Тайвань, Порт-Артур, острова Рюкю и Пэнху; Англия отторгла Бирму, Бутан, Непал и Гонконг; Франция захватила Аннам, и даже такое мизерное государство, как Португалия, отняло у нас Макао» [215, 211]), но и выдвинули новые территориальные претензии, в том числе к Советскому Союзу.
Мысль о господстве Китая «на пяти континентах» и «расширении китайской нации» за пределы границ Китая достаточно отчетливо была выражена уже лидерами либерально-реформаторского крыла китайской буржуазии Кан Ю-вэем и Лян Ци-чао. Кан Ю-вэй следующим образом сформулировал мысль о необходимости милитаризации Китая и установления его мирового господства: «Поспешим развить нашу промышленность и создать паровые машины. Мы можем черпать наши ресурсы из Европы и Америки. У нас четыреста или пятьсот миллионов людей, из которых мы можем навербовать десять миллионов солдат. У нас неисчерпаемые запасы железа и металлов, из которых мы можем построить тысячи военных кораблей. И тогда мы сможем пройти через пять континентов, на которых вы увидите, как развеваются и танцуют флаги желтого дракона» [292а , 308]. Кан Ю-вэй предлагал назвать Китай «Срединным цветущим государством» и осуществить в нем программу реформ, благодаря которым Китай сможет всего за десять лет добиться гегемонии над остальными странами [см. 184, 71].
Лян Ци-чао понимал историю Китая как «расширение китайской нации»: «Есть одно великое дело, ради которого наши предки трудились пять тысяч лет. Что это за дело? Я называю его „расширением китайской нации”. Сначала наша китайская нация представляла собой всего лишь несколько маленьких племен, проживавших в Шаньдуне и Хэнани. В течение тысяч лет они росли, росли, росли и выросли в великую нацию, создавшую огромное и величественное государство. Наша нация росла двумя путями: первый путь — это ассимиляция бесчисленных народностей внутри и за пределами наших границ; второй — это переселение из года в год людей нашей нации к границам и расширение территории... История в течение пяти тысяч лет шла этим путем» [231, 1-2]. Далее Лян Ци-чао писал о том, что развиваются не только китайская нация, но и другие нации. Поэтому не следует медлить в деле расширения территорий.
Не менее отчетливо и настойчиво выражали мысль о господстве Китая «на пяти континентах» и представители революционно-демократического крыла китайской буржуазии. Как это ни парадоксально, но для многих китайских революционных демократов конечной целью революции в Китае было господство Китая на земном шаре. Так, Цзоу Жун, перечисляя причины, вызывающие необходимость свершения в Китае революции, писал: «Если наш Китай хочет стать прославленным государством на земном шаре, хозяином земного шара, он должен совершить революцию» [239, 628].
Чэнь Тянь-хуа кончил свое знаменитое обращение к соотечественникам — «Набат» — такими словами: «Наша китайская раса, безусловно, может создать совершенное государство и превзойти пять континентов. Я осмелюсь обратиться к моим соотечественникам с призывом: „Да здравствует китайская раса, да здравствует Китай!”» [там же, 690].
Считая, что китайская нация выше других, поскольку она имеет долгую историю и развитую культуру, Чжан Бин-линь утверждал, что китайцы должны быть хозяевами других наций, удел которых — подвергнуться ассимиляции [см. 233, 6].
Китайский революционно-демократический журнал «Гоминь-бао» заявил на своих страницах в статье «Китай XX века»: «Китай, безусловно, имеет все данные для того, чтобы воинственно смотреть на мир, устрашать и потрясать земной шар, распоряжаться государствами и попирать пять континентов» [334].
Аналогичные идеи выражались в известной брошюре Оу Цзюй-цзя «Новый Гуандун» (1902): «Если бы на севере Китая, давшего самую раннюю в мире цивилизацию, имеющего самые большие реки и горы, самые обширные моря и сушу, самые богатые полезные ископаемые и самый лучший климат, родился Тимучин Тимур, то его железная пята достигла бы границ Европы и Африки, и если бы на юге Китая родился Нельсон, то его флот смог бы целиком завладеть морскими пространствами всех государств, и тогда бы Китай превратился в хозяина мира и стал бы главой союза всех государств» [222, 269-270].
В конце 20-х годов идея гегемонии Китая стала появляться в работах реакционных гоминьдановских теоретиков Дай Цзи-тао и Ху Хань-миня. Интересно, что именно Дай Цзи-тао одним из первых в Китае выразил мысль о том, что Китай должен освободить все человечество. Основная идея Дай Цзи-тао состояла в том, чтобы добиться восстановления былого китайского величия, которое он связывал с восстановлением гегемонии Китая прежде всего в Юго-Восточной Азии и китайского руководства «миром цветных» в их борьбе против империализма. Он утверждал, что только Китай может возглавить «цветные народы» в их борьбе за свободу и только Китай может обеспечить выживание их благодаря его моральному и политическому руководству.
Подобно Лян Ци-чао, Дай Цзи-тао оправдывал идею расширения политических границ за пределы проживания китайской расы, обосновывая это фактическим превосходством китайской культуры.
Чан Кай-ши считал захватническую политику китайских императоров в Азии «спасением» азиатских народов и «помощью слабым». «В периоды мощи и расцвета Китая, — писал он, -азиатские нации никогда не сталкивались с фактами экономической агрессии и политической аннексии, не встречались с империализмом и не разделили судьбу колоний» [232, 102]. Он утверждал, что независимость и самоусиление Китая будут гарантией безопасности народов Азии: «Если Китай не сможет добиться независимости и самоусиления, нации Азии попадут под железную пяту врага» [там же, 207]. Здесь нелишним будет вспомнить, что появившаяся в начале 40-х годов в Китае школа националистов-историков «Чжаньгоцэ» (Линь Тун-ци, Хэ Юн-цзе, Чэнь Цюань и др.), стоявшая на позициях социал-дарвинизма и ницшеанства, считала, что современный мир будет объединен с помощью насилия некоей «великой империей», причем великое единство мира может быть осуществлено лишь при военном господстве Китая.
Таким образом, идеологи китайской буржуазии так или иначе мыслили глобальными категориями: одни видели будущее Китая в виде господства на земном шаре, другие — в виде руководства народами в их «освобождении» и создании мирового единства под эгидой китайского идеала всеобщего благоденствия — датун. И это не удивительно, если иметь в виду, что конфуцианство в течение двух тысяч лет воспитывало народ на концепции Поднебесной и ставило конечной целью социальных преобразований наведение порядка в ней.
С конца 30-х годов в маоизме шел постепенный процесс развития гегемонистских претензий, нашедший отражение уже в работе Мао Цзэ-дуна «О новой демократии» (1940). В начале 50-х годов претензии маоистов выходят за рамки национально-освободительного движения и распространяются на международное коммунистическое движение. Сторонники Мао Цзэ-дуна заявляли в 1951 г., что учение Мао Цзэ-дуна имеет всемирно-историческое значение для всего международного коммунистического движения.
В 1956 г. эти претензии проявляются в виде ставки на скорейшее превращение Китая в первую державу мира. «Мы должны стать первой страной мира в области развития культуры, науки, техники и промышленности, — заявил тогда Мао Цзэ-дун, — у нас социалистический строй, надо приложить еще немного усилий, и этого можно достичь. Иначе к чему трудолюбие и мужество шестисотмиллионного народа? Не должно случиться так, что спустя несколько десятилетий мы все еще не станем первой державой мира» [218].
Насколько известно, с наибольшей полнотой и откровенностью мысль о подчинении Китаю всего мира была выражена Мао Цзэ-дуном в 1959 г. на расширенном военном заседании. Он сказал тогда следующее: «Мы должны покорить земной шар. Нашим объектом является весь земной шар... Что же касается работы и сражений, то, по-моему, важнее всего наш земной шар, где мы создадим. мощную державу. Непременно надо проникнуться такой решимостью» [218].
В 1963 г. Мао Цзэ-дун снова, но уже в поэтической и иносказательной форме, вернулся к мысли о необходимости покорения мира, причем давал понять, что «время торопит» и не следует откладывать в долгий ящик дело «сметения всей мрази»:
Вертится мир.
Время торопит.
Десять тысяч лет слишком долгий срок.
Спорим за каждое утро и вечер.
Вскипают все четыре моря, бушуют воды и тучи.
Пять континентов дрожат под ударами грозы.
Сметем всю мразь!
Нет врагов, которые бы были способны нам противостоять! [268а , XIV]
В период «культурной революции» мысль о мировой гегемонии Китая выражалась открыто в виде призыва «утвердить знамя идей Мао Цзэ-дуна на всем земном шаре» и обязательства «освободить все человечество» (последнее в виде обязанности членов партии даже было включено в Устав КПК, принятый на IX съезде в 1969 г.). При этом маоистское руководство уверяло китайский народ в том, что «пролетариат для окончательной победы во всем мире не может обойтись без войны» [346, 14.V.1969].
На X съезде КПК в 1973 г. в связи с изменившейся международной обстановкой и рядом других причин маоисты были вынуждены говорить «об освобождении всего человечества» вскользь, заменив эту «идею» менее понятной, состоящей в том, что Китай должен «внести сравнительно большой вклад в дело человечества». При этом, однако, открыто утверждалось, что народы всего мира возлагают надежды на Китай, т.е. давалось понять, что они ждут, что Китай принесет им «освобождение».
На X съезде утверждалось также, что современное международное положение характеризуется «большими потрясениями», т.е., говоря другими словами, войнами и революциями (между которыми, кстати, маоисты, как и троцкисты, не видят разницы). Но именно эти «беспорядки» маоисты считают залогом победы своего «нового» мира на всей земле.
В 1975 г. тезис «внести сравнительно большой вклад в дело человечества» был включен в новую Конституцию КНР.
Для китайского национализма, особенно позднего, типично преклонение перед насилием, идущее от легизма, социал-дарвинизма и милитаризма. Китайские националисты считали, что война — это основная форма решения социальных проблем, в том числе и осуществления революции в Китае. Власть отождествлялась ими с господством армии. В 1938 г. Мао Цзэ-дун говорил: «После революции 1911 г. все милитаристы всегда дорожили армией, как своей жизнью; они всегда чтили истину: „Есть армия — есть власть”... Для Чан Кай-ши армия — это его жизнь.....Есть армия — есть власть”, „война решает все” — эти истины он прочно усвоил. В этом отношении мы должны у него учиться» [246, 386].
Есть все основания утверждать, что маоистский милитаризм неразрывно связан с китайским буржуазным национализмом и милитаризмом.
Характерно, что как Чан Кай-ши, так и Мао Цзэ-дун — оба утверждали, что с войной можно покончить только с помощью войны.
Китайские националисты пытались противопоставить марксизму-ленинизму фальсифицированную интерпретацию «трех народных принципов» Сунь Ят-сена и разжечь в китайском народе антисоветизм.
Ху Хань-минь и Дай Цзи-тао утверждали, что марксизм не подходит для Китая, поскольку последний является не индустриальным, а аграрным обществом. С аналогичными заявлениями в Китае выступали и младокитайцы, заявлявшие, что «советский коммунизм» неприемлем для Китая, поскольку в Китае нет крупных помещиков и крупных капиталистов, которые были в России [см. 313, 15].
Маоизм начал смыкаться с гоминьдановским шовинизмом в его борьбе против марксизма-ленинизма и научного коммунизма, в Китае уже в 40-х годах. Это еще более наглядно проявилось в 60-70-е годы, когда маоисты развернули открытую политическую борьбу против Советского Союза и социалистического содружества. Сопоставление маоизма с китайским реакционным национализмом убедительно свидетельствует о том, что последний является одним из основных идейных истоков маоизма. Именно в этом, очевидно, следует искать корни контрреволюционной деятельности последнего на международной арене и его блокирования с самыми реакционными силами империализма, национализма и расизма, начиная от Штрауса и Джексона и кончая Яном Смитом и Пиночетом.
Проблемы социализма серьезно занимали китайскую прогрессивную интеллигенцию уже с начала XX в., однако до Октябрьской революции в России она сосредоточила свое внимание главным образом на немарксистском социализме и поисках социализма в китайской традиции.
С идеями социализма китайская прогрессивная интеллигенция начала знакомиться с конца XIX в. главным образом за границей, прежде всего в Японии и Франции. Первые сведения о социализме стали проникать в Китай в 90-х годах XIX в. Так, шанхайская газета «Норе чайна геральд» опубликовала 28 февраля 1890 г. статью «Социализм в Германии». В 1895 г. известный китайский переводчик и сторонник реформ Янь Фу написал работу «Источник силы». В этой работе утверждалось, что научный прогресс на Западе привел к крайнему экономическому неравенству, которое способствовало возникновению «партий, выступающих за уравнение богатства и бедности». Некоторые исследователи не без основания полагают, что Янь Фу имел в виду возникновение социалистических партий. Янь Фу одним из первых попытался выразить по-китайски понятие «социализм». Он назвал его цюнь пин фу (дословно — «уравнение бедности и богатства»), т.е. истолковал через уравнительность. Аналогичным образом интерпретировал коммунизм и Кан Ю-вэй, называвший его цюнь чань чжи шо, т.е. «учение об уравнении имущества».
В формировании представления о социализме в Китае очень большую роль сыграли идеи уравнительности, которые были издревле свойственны китайским социальным идеалам и утопиям. Мечта о социальной справедливости жила в китайском народе с глубокой древности. Она нашла отражение и в древней китайской общественной мысли, ее элементы встречаются в идеологиях моизма, даосизма и конфуцианства, каждый из которых создал свой утопический идеал справедливого общества. Со временем среди этих утопий особенное влияние приобрели конфуцианские утопии, связанные с учением о датун, и завладевшая мечтами китайского крестьянства утопия тайпин, в основе которой также находился идеал великого равенства людей. Все эти древние китайские представления уходили своими корнями в первобытное коммунистическое равенство, память о котором долго сохранялась в китайском народе. Учение о датун было изложено в главе «Ли юнь» книги «Ли цзи». Основная его идея заключалась в том, что «Поднебесная принадлежит всем», т.е. не является собственностью одного человека или одной семьи. В «Ли цзи» содержится следующее описание социального идеала: «Для управления Поднебесной избирались мудрые и способные люди. Между людьми царили доверие и дружелюбие. Поэтому люди считали близкими себе не только одних своих родителей и по-отечески относились не к одним только своим детям. Престарелые могли спокойно доживать свой век, взрослые люди находили применение своим способностям, а малолетние получали возможность спокойно подрастать. Все одинокие, вдовы, сироты, бездетные, калеки и больные были окружены заботой; мужчины выполняли свой долг, женщины обладали самостоятельностью; богатства не выбрасывались понапрасну, равно как и не скапливались у отдельных людей; способности людей использовались полностью и не служили выгоде отдельных лиц. Тогда не было предательства, лжи, интриг, не было грабежей, краж, смут, и люди, уходя из дому, не запирали дверей. Это и было обществом датун» [206, 1414].
Характерной особенностью традиционных китайских представлений о равенстве было то, что оно понималось лишь как экономическое. Идея политического равенства в китайской традиции фактически отсутствовала.
Особенно сильно звучали идеи равенства в идеологии некоторых крестьянских антифеодальных движений в Китае, в первую очередь — тайпинского. Вождь тайпинов Хун Сю-цюань утверждал, что «люди станут одной семьей, все будут вместе наслаждаться великим равенством» [127, 68]. В разработанной им «Земельной системе небесной династии» (1853) говорилось: «Повсюду должно соблюдаться равенство, все должны быть сыты и одеты» [там же, 69]. Тайпины не только провозглашали идею экономического равенства, но и пытались осуществить ее на практике. Утопический крестьянский социализм тайпинов был основан, таким образом, на идее экономического равенства, блага для всех, коллективизма.
Возникший на основе традиционной в Китае идеи экономического равенства, а вернее, уравниловки, утопический социализм тайпинов, в свою очередь, так или иначе повлиял на представления об идеальном общественном устройстве последующих китайских мыслителей, особенно тех, которые склонялись к идеям социализма. В этой связи прежде всего следует назвать Кан Ю-вэя.
Кан Ю-вэй был сторонником идеи равенства в ее конфуцианской интерпретации. Он писал в 1884 г.: «Если среди людей нет равенства, то образование и воспитание не являются всеобщими, если нравы и обычаи несовершенны, то человеческий род не может улучшаться. Это — величайшая опасность» [там же, 112]. Кан Ю-вэй считал, что «все люди равны», что «равенство и коллективное владение [имуществом] составляют сущность всеобъемлющего учения» [там же, 114]. В этом духе он попытался истолковать учение Конфуция, указав на то, что сущность этого учения заключается в главе «Ли юнь» книги «Ли цзи», где, как уже отмечалось, говорится о социальном идеале, построенном на равенстве. Согласно взглядам Кан Ю-вэя, в главе «Ли юнь» содержится учение о том, что история человечества проходит через три эры — луань, шэнпин и тайпин, знаменующие его прогрессивное движение вперед. Каждой из этих трех эр соответствует и определенное общество, причем самым совершенным обществом будет общество датун в эру тайпин.
Под влиянием идей «Ли цзи» Кан Ю-вэй написал большую работу «Датун шу» («О великом благоденствии»), которую он закончил в 1902 г., однако долгие годы хранил втайне. Эту работу он начал публиковать частично лишь в 1919 г. Полностью книга увидала свет в 1935 г., через восемь лет после смерти Кан Ю-вэя. Мао Цзэ-дун так или иначе был знаком с «Датун шу». В его работе «О демократической диктатуре народа» говорится: «Кан Ю-вэй написал книгу „О великом благоденствии”. Он не нашел и не мог найти дорогу к достижению великого благоденствия» [215а , т. IV, 1476].
Подобно многим своим современникам, Кан Ю-вэй считал, что система землевладения в древнем Китае, известная как «колодезная», была основана на равенстве и отсутствии частной собственности. Он утверждал, что главная причина экономических трудностей человечества заключается в существовании частной собственности. Исследователи считают, что в «Датун шу» Кан Ю-вэй явно показал свой интерес к социализму, хотя его представления о последнем были ненаучными, поверхностными и фрагментарными.
Благодаря Кан Ю-вэю возникла специфическая китайская мелкобуржуазная теория утопического социализма, которая получила название датунчжуи, т.е. теория великого благоденствия. Характерно, что эта теория подвергалась критике со стороны представителей анархического социализма за то, что она была связана с расизмом и милитаризмом. Когда в Китае появилось понятие «социализм» (шэхуйчжуи), его толковали и объясняли через датунчжуи. В журнале «Синьминь цунбао хуй-бянь» говорилось, например, следующее: «Социализм очень близок к принципу великого благоденствия (датунчжуи), который распространяют современные конфуцианцы нашей страны» [312, 893].
Увлечение социализмом привело к тому, что китайские идеологи стали искать его истоки прежде всего в истории общественной мысли своей страны. Помимо идей датун Кан Ю-вэй и другие мыслители нашли еще китайские теории, которые стали рассматриваться как социалистические.
«Социализм» был обнаружен даже в деятельности таких китайских реформаторов, как император Ван Ман и сановник Ван Ань-ши. Ван Мана называли «социалистическим императором», а его реформаторскую деятельность — «коммунизмом». Эдикты Ван Мана характеризовались как «самое раннее сознательное выражение теории государственного социализма в истории социальной и политической мысли человечества» [259, 229].
Все это свидетельствовало о том, что в начале XX в. среди китайской интеллигенции возник огромный интерес к социализму. Передовые китайские интеллигенты, получавшие образование, мак правило, в Японии и Европе, были в курсе социалистических теорий Запада, особенно взглядов немецких социалистов. Они делили социализм на «коммунизм» и «национальный», или «государственный», социализм.
Китайские революционные демократы уже в первом десятилетии XX в., безусловно, были знакомы с именами К. Маркса и Ф. Энгельса и некоторыми положениями марксизма. Они даже считали, что К. Маркс внес в понимание социализма большие изменения и заставил поверить, что научный социализм может быть осуществлен. Однако сами они оставались преимущественно сторонниками «государственного» социализма в духе Генри Джорджа.
Причисляя себя к социалистам, революционные демократы вели дискуссии о социализме с его противниками. Первая такая дискуссия была развернута на страницах китайской эмигрантской печати в Японии в 1905-1907 гг. Ее проводили сторонники революционно-демократических преобразований в Китае через журнал «Миньбао» (Сунь Ят-сен, Чжу Чжи-синь, Ху Хань-минь, Ван Цзин-вэй, Фэн Цзы-ю и др.) и приверженцы реформизма через журнал «Синьминь Цунбао» (Кан Ю-вэй, Лян Ци-чао и др.).
Сунь Ят-сен и его последователи доказывали на страницах «Миньбао», что Китай может избежать капитализма и достичь социализма через национализацию земли и уравнение прав на нее, поскольку идея совместного владения землей якобы присуща китайцам с глубокой древности. Они также доказывали, что ни одна страна в мире не имеет таких благоприятных условий для создания социализма, как Китай, поскольку он не поражен злом капитализма и в нем существуют устойчивые «социалистические традиции». Не случайно поэтому, что на формирование представлений Сунь Ят-сена о социализме сильное влияние оказали взгляды и практика тайпинов.
Сунь Ят-сен считал, что руководитель тайпинов Хун Сю-цюань, действуя в духе китайской традиции, осуществил коммунизм на практике. С тайпинами Сунь Ят-сен связывал и свой принцип народного благоденствия. Он писал: «Принцип народного благоденствия, т.е. уравнение бедности и богатства, — это такой принцип, когда богатые не могут угнетать бедных. Но принцип народного благоденствия был уже осуществлен несколько десятков лет назад одним человеком. Кто же этот человек? Хун Сю-цюань. Хун Сю-цюань создал государство тайпинов, его систему собственности. Тогда рабочими управляло государство, товары были собственностью государства, т.е. это была полная революция в экономике, это был принцип уравнения имущества, как в современной России» [225, т. 1, 439].
Социализм Сунь Ят-сена, который он предпочитал называть особым термином миныиэнчжуи (принцип народного благоденствия), подчеркивая этим его связь прежде всего с китайской традицией («Принцип народного благоденствия, — писал он, -был осуществлен в Китае несколько тысяч лет назад» [там же, т. 2, 797]), также основан на принципе уравнительности. Сунь Ят-сен говорил: «Целью принципа народного благоденствия, за который выступает наш гоминьдан, является уравнение общественных богатств, поэтому принцип народного благоденствия есть социализм и коммунизм» [там же, 800].
Говоря об истории социалистических идей в Китае, нельзя не упомянуть и Цзян Кан-ху, создателя китайского «нового социализма» и одного из организаторов (китайской «социалистической» партии. Цзян Кан-ху в своих работах упоминал о марксизме. Он, в частности, заявлял: «По моему мнению, среди социалистических учений легче всего реализовать марксизм, который к тому же имеет меньше всего недостатков» [274, 68]. Однако «социализм» Цзян Кан-ху ничего общего с марксизмом не имел, ибо он отрицал диктатуру пролетариата, революцию и многие другие важнейшие элементы марксистского учения.
Против взглядов Цзян Кан-ху на социализм в то время активно выступали анархисты. Это фактически была вторая дискуссия о социализме в Китае. Она велась в 1913-1915 гг. на страницах китайских газет и журналов. Не остался в стороне и журнал «Синь Циннянь».
Следует иметь в виду, что в Китай в это время проникали также и идеи европейского утопического социализма. Китайская передовая интеллигенция была знакома со взглядами Сен-Симона и Фурье.
Утопические представления о социализме господствовали в Китае вплоть до Октябрьской революции в России, после которой в Китай стали постепенно проникать идеи научного коммунизма. Однако это не значит, что теории утопического социализма сразу же утратили свое влияние. В конце 10-х — начале 20-х годов в Китае снова вспыхнули горячие споры о социализме. В 1919 г. Ху Хань-минь и Ляо Чжун-кай развернули дискуссию о значении колодезной системы в китайской истории. В этой системе они видели китайский социальный идеал и начало социалистической традиции в Китае, основанной на социальном и экономическом эгалитаризме.
Третья дискуссия о социализме в Китае, проходившая в начале 20-х годов, отличалась от первых тем, что касалась главным образом уже научного социализма (марксизма). Ее участники обсуждали вопросы о возможности применения марксизма в Китае и его соответствии китайской специфике. Эта дискуссия, безусловно, способствовала усилению воздействия марксизма-ленинизма и научного коммунизма в Китае. Большую работу по разъяснению различий утопического и научного социализма вел в те годы Ли Да-чжао. И все же влияние китайского утопического социализма оставалось сильным.
Утопические, мелкобуржуазные представления о социализме уже в 20-е годы проникли в Коммунистическую партию Китая. В связи с этим VI съезд КПК в 1928 г. был вынужден обратить внимание на то, что в партии социализм рассматривается как уравниловка (т.е. в духе китайской крестьянской традиции). Многие китайские коммунисты в то время представляли себе социализм как уравнительное распределение земли в деревне и товаров в городе.
Мао Цзэ-дун не скрывал того, что утопический социализм оказал на него свое влияние. О своих взглядах конца 10-х годов он говорил Э. Сноу: «В то время мое сознание представляло забавную смесь идей либерализма, демократического реформизма, утопического социализма» [294, 146]. По свидетельству Э. Сноу, Мао Цзэ-дун считал армию главным инструментом строительства социализма, а уравнительные инстинкты крестьян — стержнем нового социалистического мировоззрения [см. 296, 100, 131].
О влиянии китайской утопической социалистической традиции на представления Мао Цзэ-дуна о социализме и коммунизме говорит и то, что в ряде своих ранних работ он писал о коммунизме, употребляя термин «датун», т.е. рассматривал коммунизм в рамках традиционных китайских представлений об идеальном обществе, для которых, как мы видели, были прежде всего характерны идеи уравнительности и милитаризации жизни. Сложнее представляется проблема отношения «идей» Мао и взглядов Сунь Ят-сена.
Мао Цзэ-дун нередко ссылался на Сунь Ят-сена, подчеркивая наследование китайскими коммунистами «трех народных принципов» Сунь Ят-сена: «Три революционных политических положения трех народных принципов: национализм, народовластие и народное благосостояние, по-новому истолкованные Сунь Ят-сеном в 1924 г., в основном совпадают с коммунистической программой этапа демократической революции в Китае» [218].
Полемизируя с правыми гоминьдановцами, которых Мао Цзэ-дун называл «твердолобыми», он обвинял последних в игнорировании важнейших революционных идей, политических установок, данных Сунь Ят-сеном гоминьдану в результате обобщения опыта китайского революционного движения, а именно: «союз с Советской Россией», «союз с коммунистами» и «поддержка движения крестьян и рабочих». Тогда Мао Цзэ-дун признавал, «что только такое толкование, данное трем народным принципам в манифесте всекитайского съезда гоминьдана, является подлинным толкованием, а всякое другое — лжетолкованием» [215а , т. II, 660].
Нетрудно заметить, что в политической практике и выступлениях Мао Цзэ-дун отошел от революционной позиции Сунь Ят-сена намного дальше, чем «твердолобые» правые гоминьдановцы. Он не только помешал развитию дружественных отношений китайского и советского народов, но и встал на путь прямой борьбы с Советским Союзом, на путь провокаций и подрыва его международного престижа, объявил Родину В. И. Ленина врагом №1 для Китая.
К разрыву с Советским Союзом, к отречению от революционных заветов Сунь Ят-сена Мао Цзэ-дуна привел крайний великоханьский национализм, расистский фанатизм. Кампания, развернутая Мао Цзэ-дуном в 1958 г. под девизом ту (местное, национальное) против ям (иностранного), была направлена на то, чтобы скомпрометировать иностранный, прежде всего советский, опыт, хотя именно на основе этого опыта с помощью советских специалистов и новейшего советского оборудования КНР обеспечила быстрый рост своего промышленного производства и экономики. В этой кампании проявилась вся та великоханьская высокомерность, чванливость, которая составляла основу реакционной, изоляционистской политики китайских императоров и приводила Китай к застою. «Сам Китай очень высоко оценивал свои собственные достижения, — писал Сунь Ят-сен, — и ни во что не ставил другие государства. Это вошло в привычку и стало считаться чем-то совершенно естественным. В результате у Китая появилось стремление к изоляции...» [181, 250]. «Изоляционизм Китая и его высокомерие, — продолжал он, — имеют длительную историю. Китай никогда не знал выгод международной взаимопомощи, поэтому он не умеет заимствовать лучшее у других, чтобы восполнить свои недостатки. То, чего китайцы не знают и не в состоянии сделать, они признают вообще невыполнимым» [там же, 251].
Сунь Ят-сен был патриотом своей страны. Он мечтал о создании великого китайского государства, о выдвижении Китая в число передовых стран мира. Однако путь к этому он видел не в изоляции Китая, не в милитаризации страны и подготовке ее к истребительной атомной войне, в которой не жалко положить и 300 млн. китайцев, как «вещал» Мао на московском Совещании коммунистических и рабочих партий в 1957 г., а в содружестве народов мира во имя мира и прогресса всего человечества. «Должны ли мы, — писал Сунь Ят-сен, — организоваться и сплотиться для войны или нам следует организоваться и сплотиться для мира? Наши милитаристы и реакционеры стоят за первое и хотят японизировать Китай, с тем чтобы, когда придет время, поднять новое боксерское движение и бросить вызов цивилизованному миру. Но как основатель Китайской Республики, я хочу видеть Китай организованным для мира. Поэтому я беру перо во имя мирного развития Китая и пишу эти планы — планы более эффективные, чем то оружие, за которое я брался, чтоб свергнуть маньчжурскую династию» [там же, 318].
Хотя мирные призывы Сунь Ят-сена в условиях присутствия империалистических государств в Китае оказались иллюзорными и на основе последующего исторического опыта ему пришлось призвать народ к борьбе против китайской реакции, империалистов и «тех обособленных классов, интересы которых противостоят интересам крестьян и рабочих» [там же, 408], тем не менее до конца жизни он оставался верен своей главной идее — созданию великого Китая для миря, а не для войны — и завещал гоминьдану на основе бессмертного учения Ленина добиться «освобождения от существующего в мире строя, издревле основанного на рабстве, войнах и своекорыстии» [там же, 556].
Нетрудно заметить принципиальное различие во взглядах Сунь Ят-сена и Мао Цзэ-дуна при выборе путей и средств для построения великого Китая. Сунь Ят-сен исходил из необходимости для Китая приобщения к мировой культуре, передовой цивилизации и достижение национального равенства в мире связывал с общей борьбой прогрессивных сил мира с силами реакции, выражая надежду, что «настанет время, когда Советский Союз как лучший друг и союзник будет приветствовать могучий и свободный Китай, когда в великой битве за свободу угнетенных наций мира обе страны рука об руку пойдут вперед и добьются победы» [там же, 556-557]. Мао Цзэ-дун же ставил задачу создания могущественного военного государства путем милитаризации страны и воспитания китайского народа в духе ненависти и враждебности к некитайской культуре.
Наряду с наличием принципиальных различий во взглядах Мао Цзэ-дуна и Сунь Ят-сена мы находим у них по ряду вопросов и сходные позиции. В ранний период политической деятельности Сунь Ят-сен, определяя задачи революционных преобразований в Китае, сводил их к уничтожению лишь феодальной эксплуатации, игнорируя фактическое вступление Китая на путь капитализма, влекущее за собой классовую поляризацию китайского общества. Основные социальные противоречия в развитых капиталистических странах Сунь Ят-сен объяснял наличием там крупного, монополистического капитала, не понимая самой сущности капиталистического способа производства, антагонистичности классовых интересов буржуазии и рабочего класса. Ограниченно понимая социальную сущность буржуазного общества, Сунь Ят-сен утверждал, что в Китае осуществить революцию легче, что «социальная революция у нас будет происходить безболезненно» [там же, 139]. Задачи социальной революции до свержения Цинского монархического режима он ограничивал аграрной проблемой, призывая к установлению уравнительного землепользования: «Если мы сможем провести его (принцип уравнения прав на землю. — Авт.) в жизнь, то социальная революция будет тем самым осуществлена на 70-80%» [225, т. 1, 86].
В. И. Ленин в 1912 г. в статье «Демократия и народничество в Китае», отмечая благородные, субъективно-социалистические устремления Сунь Ят-сена, основывающиеся на его непримиримости к угнетению и эксплуатации масс, в то же время указывал на историческую ограниченность его программы, сводящейся к уничтожению только феодальной эксплуатации.
«Теория эта, — писал В. И. Ленин, — если рассматривать ее с точки зрения доктрины, есть теория мелкобуржуазного „социалиста”-реакционера... И Сунь Ят-сен с неподражаемой, можно сказать, девственной наивностью сам разбивает в пух и прах свою реакционную народническую теорию, признавая то, что признать заставляет жизнь, — именно: что „Китай стоит накануне гигантского промышленного” (т.е. капиталистического) „развития”, что в Китае „торговля” (т.е. капитализм) „разовьется в громадных размерах”, что „через 50 лет у нас будет много Шанхаев”, т.е. миллионных центров капиталистического богатства и пролетарской нужды и нищеты» [35, 404].
Заблуждения Сунь Ят-сена не развеялись и в более позднее время. В 1918-1919 гг., выдвинув «Программу строительства страны», он писал: «Так как Китай, однако, отстал в промышленном развитии, то — нет худа без добра — в этом смысле он еще не вступил в полосу классовой войны. Наш рабочий класс, обычно известный под названием кули, живет впроголодь и будет поэтому приветствовать любого капиталиста, который сможет открыть хоть маленькую мастерскую и дать ему работу. Капиталист в Китае — редкость и только-только начинает появляться в договорных портах» [181, 320].
Эти незрелые теоретические представления раннего Сун Ят-сена Мао Цзэ-дун фактически перенес на совершенно иные исторические условия. В докладе на VII съезде КПК в 1945 г. «О коалиционном правительстве» Мао Цзэ-дун, декларируя создание после разгрома японских интервентов государственного строя новой демократии — блока участников единого национального фронта (включая буржуазию), говорил, что в условиях чужеземного и феодального гнета в Китае сковывалась инициатива и развитие частного капитала [см. 146, т. 4, 505] и что в новодемократическом государстве будут созданы условия для того, чтобы обе стороны — труд и капитал — «прилагали усилия к развитию промышленного производства» [там же, 547].
Игнорирование классовых противоречий интересов буржуазии и пролетариата у Мао Цзэ-дуна проявилось и после победы народно-демократической революции — в годы социалистического строительства. Выступая на государственном совещании 27 февраля 1957 г., Мао Цзэ-дун говорил: «В нашем государстве противоречия между рабочим классом и национальной буржуазией относятся к противоречиям внутри народа. Классовая борьба между рабочим классом и национальной буржуазией относится вообще к классовой борьбе внутри народа, так как национальной буржуазии в нашей стране присущ двойственный характер.., в конкретных условиях нашей страны, если соответствующим образом регулировать антагонистические противоречия между этими двумя классами, они могут превратиться в неантагонистические» [147, 5].
Гальванизируя в условиях перехода Китая на путь социалистического строительства ранние воззрения Сунь Ят-сена, Мао Цзэ-дун тем самым перечеркивал весь опыт китайской революции.
Коммунистическая партия Китая стала на путь строительства социализма в марксистско-ленинском его понимании вопреки воле и взглядам Мао Цзэ-дуна, который рассчитывал направить развитие страны после победы народной революции по пути «новой демократии». Будучи прагматиком, Мао быстро понял, что сопротивление строительству социализма бесполезно, ибо идея социализма завладела китайским народом, создание нового общества стало его целью. Поэтому он и решил использовать социализм в своих великодержавных гегемонистских интересах, для чего нужно было вложить в понимание социализма такой смысл, который бы отвечал его замыслам. Таким образом, отношение Мао Цзэ-дуна к социализму, как, впрочем, и ко всем другим учениям, надо понимать прежде всего с учетом той служебной роли, которую он мог сыграть в деле решения главной для него задачи — реализации идеи великодержавия и гегемонизма, ибо социализм для Мао Цзэ-дуна не главная цель, а только средство для удовлетворения великоханьских амбиций.
Маоистам нужен не научный социализм, а лишь такой социализм, который позволяет, во-первых, сконцентрировать максимально большие средства и бросить их, не считаясь с потребностями общества, на вооружение, во-вторых, бесконтрольно осуществлять милитаризацию общества, в-третьих, превращать людей в безропотных исполнителей воли и «идей» «великого кормчего». Для таких целей научный социализм непригоден. Зато утопический уравнительный социализм, превращающий общество в казарму, вполне им отвечает.
Представления о социализме как обществе, которое основано на уравнительности в распределении земли и товаров, имеет мало общего с научным социализмом. Такое представление отражает экономические и политические отношения докапиталистической эпохи, когда крестьянство пыталось с его помощью преодолевать существующее неравенство. В докапиталистическую эпоху идея уравнительности была у крестьянина, как писал В. И. Ленин, «законна и прогрессивна... поскольку она выражает борьбу с неравенством феодальным, крепостническим» [32, 213]. В условиях же строящегося социализма такая идея становится реакционной, как попытка искать позади, не впереди решения задач социалистической революции.
Однако маоисты сознательно используют идею уравнительности, ибо она позволяет держать потребление в обществе на максимально низком уровне, осуществлять милитаризацию и насаждать автократию. Маоизм паразитирует на традициях утопического казарменного коммунизма в Китае, рассчитывая поставить их на службу своим великодержавным замыслам. Именно поэтому маоисты деформировали научный социализм в духе традиционного уравнительного казарменного коммунизма. Видимо, совсем не случайно, приветствуя идею обобществления имущества, они одновременно резко выступали против необходимости быстрого развития всех производительных сил общества, поскольку последнее требует сокращения средств, идущих на военные нужды.
Таким образом, маоистская уравниловка фактически связана с милитаризмом, который как метод построения военизированного государства наиболее наглядно проявился еще в Яньани, а затем при осуществлении маоцзэдуновского курса в деревне в годы «большого скачка», когда именно сельскохозяйственная военизированная «народная коммуна» была объявлена «первой единицей будущего коммунистического общества». Мао Цзэ-дун широко использовал исторический опыт создания военных сельскохозяйственных поселений, тайных крестьянских обществ и, наконец, военизированных крестьянских общин тайпинов, которые во многом явились для маоистов прототипом «народных коммун».
В типовом уставе «народной коммуны» «Вэйсин» («Спутник»), опубликованном 7 августа 1958 г. и объявленным Мао Цзэ-дуном на расширенном заседании Политбюро ЦК КПК в Бэйдайхэ «конституцией» сельскохозяйственных «народных коммун», основополагающие идеи о землепользовании, уравнительном обеспечении продуктами первой необходимости, военизации крестьян во многом напоминают земельную систему, декларированную в государстве тайпинов (Тайпин тяньго) в начале 50-х годов XIX в. Такой вывод может быть проиллюстрирован следующим сопоставлением текстов упомянутых документов.
Землепользование и обеспечение крестьян. «Земельная система Небесной династии»: «Необходимо, чтобы все жители Поднебесной в равной степени и совместно наслаждались великим счастьем, дарованным небесным отцом, господом богом: имея поля, обрабатывали бы их сообща; имея пищу, вкушали бы ее вместе; имея одежду, делили бы ее между собой поровну; имея деньги, тратили бы их совместно, чтобы ни в чем не было неравенства, чтобы все были сыты и одеты» [182, 30].
Устав «народной коммуны» «Вэйсин»: «На основе осуществленного в основном обобществления средств производства члены кооператива, вступая в коммуну, должны сдать весь участок земли, находящийся в личном пользовании; в общественную собственность коммуны также переходят являющиеся частной собственностью участки земли под постройками, скот, леса и деревья и другие средства» (ст. 5), «будет осуществлена система снабжения продовольственными культурами, при которой все члены коммуны, независимо от числа рабочих рук в семье, смогут бесплатно получать продовольственные культуры по количеству членов семьи и в соответствии с установленными государством нормами снабжения» (ст. 15).
Организация военного дела. Законодательство тайпинов: три четверти года население должно быть занято полевыми работами и одну четверть года — военным делом. Из населения формировались корпуса. «Общая численность армии (с командирами) равна 13 156 человекам. По мере роста численности населения производится соответствующее пополнение армии. Так, если прибавилось 5 семей, дополнительно назначается один командир пятка; если прибавилось 26 семей, дополнительно назначается один лянсыма ; если прибавилось 105 семей, дополнительно назначается один командир роты; если прибавилось 526 семей, дополнительно назначается один командир бригады; если прибавилась 2631 семья, дополнительно назначается один командир дивизии; если же прибавилось 13 156 семей, дополнительно назначается один командующий армией» [там же, 34-35].
Устав «Вэйсин»: «Коммуна осуществляет всеобщее вооружение. Молодые и средних лет мужчины, состоящие на военном учете, а также демобилизованные военнослужащие включаются в народное ополчение для регулярного прохождения военной подготовки и выполнения данных государством заданий. Во время прохождения военной подготовки и выполнения заданий за ополченцами сохраняется заработная плата» (ст. 10).
Много сходного с обожествлением верховного правителя государства тайпинов Хун Сю-цюаня находим в политической практике Мао Цзэ-дуна, в культе личности «вождя» в годы «культурной революции».
Маоисты во многом уподобляются тайпинам, которые возвели своего вождя Хун Сю-цюаня, выходца из крестьянской семьи, в ранг «небесного царя» (тяньвана ) и почитали его посланцем бога-отца (тайпины исповедовали христианскую религию). В основном законе тайпинского государства говорилось: «По воскресеньям командиры пятков ведут жителей в церковь, причем мужчины следуют в церковь раздельно. Там они слушают проповеди, славят небо и совершают жертвоприношения небесному отцу, господу богу» [там же, 31]. Рескрипты тяньвана в отношении назначения или перемещения деятелей государства и военачальников, проведения военных или гражданских мероприятий рассматривались тайпинами как «веление бога-отца» и «подлежали непременному исполнению».
Мао и его сподвижники в своей практике не во многом отстали от тайпинов, «ценные последние указания Мао» имели силу не меньшую, чем рескрипты «небесного царя».
Из мелкобуржуазных западных радикальных теорий ранее всех на Мао Цзэ-дуна оказал воздействие анархизм, который В. И. Ленин рассматривал как «вывороченное наизнанку буржуазное миросозерцание» [29, 131] и психологию «выбитого из колеи интеллигента или босяка, а не пролетария» [27, 378].
Периодические проявления анархизма во взглядах и особенно в практике маоизма отмечались на протяжении всей его истории, но особенно отчетливое выражение они получили в период «культурной революции», что дает основание говорить об анархизме как об одном из идейных истоков маоизма, хотя последний в принципе противоположен анархизму. На связь маоизма с анархизмом указывают многие исследователи маоизма как в нашей стране, так и за рубежом.
В первой четверти XX в. анархизм был наиболее радикальным и одним из самых влиятельных в Китае мелкобуржуазных революционных течений. Он оказывал сильное воздействие на китайскую молодежь, в результате чего социализм и марксизм-ленинизм были восприняты значительной ее частью через призму анархизма. Следует иметь в виду, что китайские анархисты занимались пропагандой тех идей марксизма, которые были близки их взглядам (борьба против капитализма, общественная собственность на средства производства, бесклассовое общество и т.д.). На китайский язык был переведен ряд работ виднейших теоретиков анархизма, в том числе «Взаимопомощь», «Моя автобиография», «Обращение к молодежи», «Хлеб и свобода» П. А. Кропоткина, «Бог и государство» М. А. Бакунина и др. К 1923 г. в Китае было издано более 70 книг и журналов, посвященных анархизму (не считая переводов).
Мао Цзэ-дун, Чжоу Энь-лай и некоторые другие руководители китайского революционного движения, не говоря уже о таких деятелях китайской культуры, как Ба Цзинь, Хоу Вай-лу, Дин Лин и др., в молодости находились под влиянием анархизма. Мао Цзэ-дун познакомился с идеями марксизма в период увлечения анархизмом. Впервые на него оказал влияние анархизм, по-видимому, еще в Чанша, когда он читал статьи Цзян Кан-ху о социализме. На китайскую социалистическую партию, организатором которой был Цзян Кан-ху, заметное влияние оказали анархический коммунизм и социал-реформизм.
Лучшими друзьями Мао Цзэ-дуна в Пекине (осень 1918-весна 1919 г.) были анархисты. По их совету Мао Цзэ-дун познакомился с трудами Кропоткина и Бакунина. Под влиянием анархизма Мао Цзэ-дун начал думать, что единственным разрешением китайских проблем является полная децентрализация управления и что правительство должно быть свергнуто насильственным путем. Он вел переписку с анархистами и даже думал организовать анархистское общество [см. 275, 38-39].
Влияние в 1918-1920 гг. «а Мао Цзэ-дуна анархизма отмечает и близко знавший его китайский поэт Эми Сяо [см. 195, 13]. Об этом же говорит и статья Мао Цзэ-дуна «Широкий союз народа», опубликованная в студенческой газете «Сянцзян пин-лунь» (1919 г., №2,3,4). В этой статье он восхвалял Кропоткина и ставил его выше Маркса.
О своем увлечении анархизмом Мао Цзэ-дун сам рассказывал впоследствии Э. Сноу, подчеркивая свою склонность «к бунтарству»: «Я читал статьи об анархизме и был под сильным их влиянием... В то время я разделял многие его положения» [294, 149].
Известно, однако, что интерес к анархизму Мао Цзэ-дун не утратил и в более поздние годы. В конце 20-х годов, будучи политическим комиссаром китайской Красной армии, Мао Цзэ-дун стал опираться на люмпен-пролетариат и осуществлять тактику «бродяжничества», что могло превратить армию в бродячую шайку разбойников. Эти действия Мао Цзэ-дуна были подвергнуты критике на VI съезде КПК (1928), который осудил их как проявление анархизма и выражение настроений отчаявшейся мелкой буржуазии.
В первой четверти XX в. представления о революции и социализме формировались в Китае под сильным воздействием анархистов, которые, в частности, распространяли в Китае идею мировой революции. Выступая от имени простого народа (пинминь), китайские анархисты заявляли о «необходимости коренным образом провести мировую революцию, разрушив и искоренив все органы насильственной власти в современном обществе, преобразовать общество в новое, правильное, которое придет на смену старому» [318, 1]. Они считали, что «мировая революция» простого народа «начнется в Европе, затем охватит Америку и после этого распространится на Азию. Китай должен готовиться к этой мировой революции, ибо в противном случае он может оказаться препятствием на пути мирового прогресса» [311, 8].
Много внимания проблемам анархической революции и анархического коммунизма уделял журнал китайских анархистов «Цзыю» («Свобода»), издававшийся в начале 20-х годов.
Под влиянием анархистов мелкобуржуазные, волюнтаристские представления о революции и революционном процессе глубоко проникли в сознание части китайской революционной молодежи.
Для анархических представлений о революции было характерно игнорирование ее социально-экономических причин, волюнтаристская переоценка субъективного фактора в революционном процессе и в связи с этим неисторический подход к революции.
Анархисты уподобляли революцию мятежу и рассчитывали добиться своих целей с помощью «перманентного бунта» и «пропаганды действием». Кропоткин писал в своем журнале «Бунтовщик» («Ле револьте») 25 декабря 1880 г.: «Постоянный бунт с помощью устного и письменного слова, кинжала, ружья, динамита... все хорошо для нас, идущих против закона». Анархисты понимали революцию как взрыв негодования обездоленных и простых людей, поднятых на выступление каким-либо чрезвычайным событием или героической личностью. Таким образом, они фактически отрицали классовую революцию, подменяя ее «народной». Основную цель революции анархисты видели в разрушении. Например, китайские анархисты, издававшие в Париже журнал «Синь нищай», считали своей главной, непосредственной задачей разрушение, которое, с их точки зрения, должно было явиться залогом свободы в человеческом обществе. Одновременно они делали ставку на насилие как средство разрушения, применяемое в интересах революции, звали к убийствам во имя освобождения человечества от его врагов. Представления китайских анархистов о революции нашли выражение в известной брошюре «Революция», изданной ими в Париже в 1907 г. и переизданной в Шанхае в 1947 г.
Для анархистов революция была стихийным иррациональным массовым движением, лишенным руководства и необходимой организации, в котором особая роль принадлежит люмпенам, якобы представляющим весь ум и силу революции. Критикуя анархистские представления о революции, китайские коммунисты еще в начале 20-х годов указывали на то, что революция не может победить без организованной силы и руководства, тем более если она осуществляется неорганизованной, недисциплинированной -массой.
Анархические представления о революции, безусловно, оказали свое воздействие на маоизм и его взгляды на революционный процесс. Для маоистов революция является не следствием социально-экономического развития общества, т.е. несоответствия характера производственных отношений уровню развития производительных сил, а результатом негодования доведенного до отчаяния простого народа, вне зависимости от социально-экономических процессов, происходящих в обществе. В теории и практике маоистов революционный процесс так же неисторичен, как и у анархистов. В подходе к революции они, так же как и анархисты, предпочитают исходить не из классового анализа (во всяком случае ими игнорируется роль рабочего класса), оперируя категорией «простой народ».
Наиболее полно элементы анархизма обнаружили себя в маоизме во время «культурной революции» в Китае, когда китайская пропаганда открыто выступила с анархическими установками вроде «бунт — дело правое» и утверждала, ссылаясь на Мао Цзэ-дуна, что «революция — это и есть разрушение». Хунвэйбины совершали «культурную революцию» под анархистскими лозунгами — «свергать все», «отрицать все», «сомневаться во всем».
Интересно, что во время «культурной революции» хунвэйбины перепечатали в феврале 1967 г. в Шанхае анархистскую статью Мао Цзэ-дуна «Широкий союз народа», указывая этим на свою связь с анархизмом. Характерным было и появление в период «культурной революции» цзаофаней — бунтарей, которые напоминают бунтарей Кропоткина.
Анархические представления о социализме и коммунизме воспринимались в Китае в первой четверти XX в., т.е. до широкого проникновения туда марксизма-ленинизма, как наиболее правильная европейская теория коммунизма. «Истинный коммунизм, — утверждал Сунь Ят-сен, — это коммунизм Прудона, коммунизм Бакунина» [225, т. 2, 636]. Однако хорошо известно, что анархический коммунизм — это мелкобуржуазный уравнительный коммунизм, призывавший на словах «к полнейшему освобождению и счастью народа, чернорабочего люда», а на деле готовивший ему казарму, где жизнь основана на обязательном для всех тяжелом труде и где каждый будет производить для общества как можно больше и потреблять как можно меньше. Прудон, Бакунин и Кропоткин считали, что общество должно иметь коммунальную организацию, в их теоретических представлениях о коммунизме коммуне отводилось центральное место. Согласно взглядам Прудона, Бакунина и Кропоткина, общество будущего будет представлять собой федерацию самоуправляющихся коммун.
Видимо, не случайно «коммуна» заняла в теории и практике маоизма весьма большое место, сделавшись с 1958 г. одним из основных элементов организации маоистского общества.
Китайская анархистская печать с самого своего возникновения во второй половине первого десятилетия этого века вела широкую пропаганду идей коммунизма и социализма, разумеется в их анархистской интерпретации. Пропаганда идей коммунизмасчиталась основной задачей таких анархистских изданий, как «Синь шицзи», «Тянь и бао», «Хуй минлу», «Цзыю» и др.
Уже в начале 20-х годов китайские коммунисты в полемике с анархистами показали утопический, реакционный характер анархических представлений о коммунизме. Они, в частности, указывали на то, что анархизм с политической и экономической точек зрения абсолютно несостоятелен, что анархический коммунизм с его идеей свободной федерации автономных коммун приведет Китай к экономическому застою, отбросит его к эре ручного производства, т.е. будет означать не прогресс, а регресс, который снова вызовет в Китае появление капитализма. Китайские коммунисты считали, что Китай нуждается в развитии промышленности и создании подлинно социалистической экономики, а не патриархальной экономики самодовлеющих свободных коммун, объединяемых в федерацию. Они обвиняли анархистов в том, что их представления о коммунизме основаны на прошлом и вытекают из взглядов аграрного общества и поэтому не могут служить современному индустриальному обществу ни сегодня, ни в будущем.
Создание маоистами «народных коммун», опирающихся на собственные силы и экономически обреченных на изоляцию, имеет много общего с анархическими представлениями о коммунизме, раскритикованными в Китае еще в начале 20-х годов. Многие элементы маоистских экономических представлений аналогичны анархистским: признание сельского хозяйства экономической основой общества; критика товарно-денежных отношений при социализме и оплаты по труду; попытки распределения на основании принципа «каждому по потребностям» в период проведения политики «трех красных знамен»; введение уравниловки и т.д. Связана со взглядами анархистов и маоистская схема развития мелкой и местной промышленности Китая, основанная на идее децентрализации.
После «культурной революции» маоисты попытались свалить ее анархистские эксцессы на Линь Бяо, который якобы и был «глашатаем анархизма» (см. «Хунци», «Жэньминь жибао» за октябрь — ноябрь 1972 г.). Однако хорошо известно, что как раз Линь Бяо и армия выступали против анархизма хунвэйбинов и цзаофаней [см. 319а , №262-265].
Формирование маоистского идейного конгломерата в последние 20 лет происходило под знаком все более возрастающего сближения с троцкизмом и усиления прямого воздействия троцкизма на маоизм. В связи с этим троцкизм может рассматриваться как один из наиболее важных идейных истоков современного маоизма.
Коммунистическая партия Советского Союза и советская наука сделали вывод о сближении маоизма с троцкизмом в начале 60-х годов. В постановлении февральского Пленума ЦК КПСС 1964 г. и в докладе М. А. Суслова «О борьбе КПСС за сплоченность международного коммунистического движения» позиция китайского руководства рассматривалась как антимарксистская, великодержавная, троцкистская. М. А. Суслов в своем докладе говорил: «Китайские руководители закономерно докатились теперь до того, что заимствуют многие свои идеи и концепции из идейного багажа троцкизма, так же как они унаследовали от него и фракционные, раскольнические методы борьбы с марксистско-ленинскими партиями» [95, 379].
В докладе М. А. Суслова была показана конкретная связь маоизма с троцкизмом — яростная атака на завоевания мирового социализма под прикрытием ультрареволюционных фраз и лозунгов при сосредоточении главного огня не против империализма, а преимущественно против КПСС и других марксистско-ленинских партий. «Таким образом, — отмечалось в докладе М. А. Суслова, — рассмотрение истоков нынешнего антиленинского, раскольнического курса руководства КПК заставляет сделать вывод: мировое коммунистическое движение столкнулось с реальной опасностью мелкобуржуазного националистического уклона, прикрывающегося „левой” фразой» [95, 382].
Последующее развитие маоистских теорий и дальнейшие события в Китае подтвердили правильность сделанных КПСС и советской наукой выводов о близости маоизма к троцкизму. Эта близость нашла наиболее полное выражение в «культурной революции» и в материалах IX и X съездов КПК.
Советские ученые объясняют близость маоизма и троцкизма, с одной стороны, прямым заимствованием маоистами троцкистских установок и взглядов, с другой — объективным совпадением «идей» на общей мелкобуржуазной обывательской социальной почве.
Открытое сближение маоизма с троцкизмом, как известно, началось с конца 50-х годов, когда китайское руководство выступило со своим «особым курсом» во внутренней политике КНР и на международной арене. Но совпадение взглядов Мао Цзэ-дуна с установками троцкистов относится еще к середине 20-х годов [см. 132].
Обращение маоистов к троцкизму в конце 50-х годов было связано с рядом обстоятельств. Самым главным из них было начавшееся в то время в маоизме усиление шовинистических, великоханьских тенденций, на службу которым маоисты решили поставить троцкистскую теорию перманентной революции. С помощью этой теории они рассчитывали форсировать развитие Китая, замаскировать «левой» фразой свой шовинизм на международной арене и обосновать расправу со своими противниками и готовившуюся ««культурную революцию».
Другим важным обстоятельством, обусловившим сближение маоизма с троцкизмом, явился провал политики «трех красных знамен», вызвавший необходимость найти аргументы для доказательства невозможности завершения строительства социализма в Китае. Эти аргументы давала троцкистская теория о том, что социализм в одной стране построить без мировой революции невозможно.
Наконец, немаловажную роль в обращении маоизма к троцкизму сыграл все более усиливавшийся в нем антисоветизм, поскольку троцкизм зарекомендовал себя в качестве одного из наиболее антисоветских идейно-политических направлений.
Исследователи маоистской теории перманентной революции обратили внимание на то, что Мао Цзэ-дун уже в 1955 г. начал заострять вопрос о «противоречиях» в социалистическом обществе. К этому вопросу он вернулся снова в более конкретной форме в начале 1957 г. в выступлении «О правильном разрешении противоречий внутри народа». В этой работе он, с одной стороны, подменил объективно еще существовавшие классовые противоречия в китайском обществе субъективными противоречиями «между нами и нашими врагами» и противоречиями внутри народа, с другой — сделал вывод о том, что «в социалистическом обществе основными противоречиями по-прежнему являются противоречия между производственными отношениями и производительными силами, между надстройкой и экономическим базисом» [212а , 188].
Эти ложные умозаключения и выводы Мао Цзэ-дуна не были случайными, с их помощью он готовил обоснование своей троцкистской теории продолжения революции при социализме, которая появилась в 1958 г., однако еще в ограниченном виде, как выражение и оправдание политики «трех красных знамен» и как инструмент мобилизации масс на службу этой политике.
Само собой разумеется, что маоистская теория перманентной революции называлась в китайской печати марксистско-ленинской. В резолюции VI пленума ЦК КПК восьмого созыва (10 декабря 1958 г.) говорилось: «Мы, сторонники марксистско-ленинской теории перманентной революции, считаем, что не существует и не будет существовать „великой стены” ни между революцией демократической и революцией социалистической, ни между социализмом и коммунизмом» [153а , 27]. Разумеется, между социализмом и коммунизмом нет и не может быть «великой стены», но переход от социализма к коммунизму никакого отношения к перманентной революции не имеет. Зато, по Троцкому, из социализма в коммунизм без перманентной революции попасть нельзя.
Утверждая, что «творческое применение» теории перманентной революции к условиям перехода от социализма к коммунизму является заслугой Мао Цзэ-дуна, китайские теоретики одновременно все больше и больше сползали на троцкистские позиции. «Социалистическое общество, — писал У Цзян, — имеет свои собственные противоречия и имеет неизбежно также свою собственную революцию, свою собственную самокритику. Любое общество на любом этапе своего развития знает следующие друг за другом противоречия между производительными силами и производственными отношениями, между базисом и надстройкой. Следовательно, революции также должны сменять одна другую» [326, 1958, №8,24]. Эти рассуждения У Цзяна явно представляли собой развитие «идеи» Мао Цзэ-дуна о противоречиях в социалистическом обществе. Более того, сам переход от социализма к коммунизму У Цзян рассматривал как революцию («переход в будущем социализма в коммунизм будет также революцией», — заявлял он).
Маоисты сделали новый шаг в сближении с троцкизмом, когда Мао Цзэ-дун выступил в 1962 г. с тезисом «о продолжении революции при диктатуре пролетариата». Подобно троцкистам, они стали заявлять, что в социалистическом обществе продолжают существовать антагонистические классы — пролетариат и буржуазия — и идет классовая борьба между ними по принципу «кто — кого». С помощью этой теории маоисты пытаются обосновывать установку на «продолжение революции в условиях диктатуры пролетариата». Таким образом, и маоисты, и троцкисты переносят закономерности буржуазно-демократической революции на социалистическую революцию, а закономерности переходного периода от капитализма к социализму на переходный период от социализма к коммунизму. Маоисты взяли на вооружение троцкистский тезис о неизбежности реставрации капитализма в социалистических странах, если не победит мировая революция, и перенесли его на СССР и социалистическую систему.
Маоистская «теория» продолжения социалистической революции при диктатуре пролетариата, или «перманентной социалистической революции», ничего общего с марксизмом-ленинизмом не имеет. Она исходит из предпосылки, что в условиях существования на земле капитализма и классов в социалистических странах неизбежно периодическое проведение революций, представляющих собой борьбу за власть. Именно такой революцией маоисты считают «культурную революцию» в КНР. В основе этих взглядов лежит извращенное представление о социальной структуре социалистического общества, которое якобы на всем протяжении своего существования состоит из противоположных классов — буржуазии и пролетариата, ведущих между собой борьбу. Таким образом, противоречие между этими двумя классами объявляется главным противоречием социалистического общества и борьба между ними — движущей силой его развития. «Маоистскую теорию продолжения пролетарской революции в условиях диктатуры пролетариата, — пишет болгарский ученый Гиргин Гиргинов, — необходимо рассматривать как попытку воскресить троцкистскую теорию перманентной революции» [351].
Троцкистско-маоистская теория перманентной революции связана с разделяемым как троцкизмом, так и маоизмом тезисом об опасности буржуазного перерождения социалистического общества. «Не менее наглядно выступает родство с троцкизмом и в китайских тезисах об опасности „буржуазного перерождения” социалистических стран, — говорил М. А. Суслов. — В ответ на такие измышления мы можем сказать: это не ново, это наша партия уже слышала. Это — повторение в новых условиях троцкистской клеветы насчет „перерождения” СССР в термидорианское государство» [95, 380].
Наконец, о продолжающемся сближении маоистов с троцкизмом на почве теории перманентной революции свидетельствовал и X съезд КПК (1973), пришедший к «выводу», что перманентная революция при социализме — это общественный закон и что в Китае она будет продолжаться многие десятки лет. X съезд КПК показал, что маоисты по-прежнему разделяют старую установку троцкистов на отказ от мирного хозяйственного строительства и подталкивание мировой революции с оружием в руках. «Известно, что именно в этом был подлинный смысл троцкистской „перманентной революции”», — отмечал М. А. Суслов [там же].
Сущность троцкизма, как известно, состоит прежде всего в отрицании возможности построить социализм в СССР силами рабочего класса и крестьянства нашей страны. Троцкисты утверждали, что, если в ближайшем будущем не произойдет победоносная мировая революция, Советский Союз вынужден будет капитулировать перед буржуазией и расчистить путь для буржуазной демократической республики. В наше время то же самое утверждает маоизм. Он также фактически отрицает возможность построения социализма в Китае силами его рабочего класса и крестьянства без победы мировой революции.
При этом как троцкисты, так и маоисты свое отрицание возможности построения социализма маскируют революционной фразой о победе мировой революции. Это принципиальное сходство маоизма с троцкизмом обнаружилось на IX съезде КПК в 1969 г., когда маоисты заявили о невозможности завершить строительство социализма без победы мировой революции, хотя их колебания в отношении построения социализма в Китае возникли уже в конце 50-х годов после провала курса «трех красных знамен», реализация которого якобы должна была привести к построению в Китае коммунистического общества.
Характерно, однако, то, что маоисты, встав, подобно троцкистам, на путь отрицания возможности завершить строительство социализма в одной стране без победы над мировым капитализмом (что представляет собой, как мы увидим ниже, проявление капитуляции перед ним), стали отрицать достижения социализма во всех странах, а затем на практике постепенно перешли к борьбе против научного социализма, выступая на словах за социализм. Эта борьба особенно наглядно выразилась в отрицании мировой системы социализма и ведении против нее различной подрывной деятельности.
Маоисты, подобно троцкистам, полностью игнорируют существование мировой системы социализма, борьбу двух систем и коренные, принципиальные изменения, происшедшие в мире за последнее время. Пекинские теоретики выступили с рядом статей, в которых дается концепция развития человечества в период новейшей истории [см. 319, 1972, №4-6]. Эта концепция удивительным образом напоминает троцкистскую, которая нашла свое выражение в программной декларации IV Интернационала. Согласно ей, борьба за социализм на международной арене только начинается. Эта концепция маоистских теоретиков получила отражение и на X съезде КПК, который полностью игнорировал мировую систему социализма и рассматривал нашу эпоху как эпоху империализма и пролетарских революций, т.е. эпоху, где социализм еще только должен появиться и занять свое место наряду с империализмом.
Особенно удобной для маскировки шовинистических замыслов установления мировой гегемонии Китая оказалась ставка на мировую войну как средство осуществления мировой революции. Поэтому отношение маоистов и троцкистов к мировой войне совпадает. Последние еще в 1940 г. заявили, что «война — мать революции». В 1969 г. «Цзефан жибао» писала: «Оппортунисты и предатели пролетариата, выступая против войны, тем самым выступают против насильственной пролетарской революции, пытаются парализовать боевой дух пролетариата, подавляют революционное движение» [345, 14.V.1969].
Маоисты, подобно троцкистам, видят в войне движущую силу истории. Здесь нелишним было бы вспомнить, что троцкисты в 20-е годы считали главной задачей Советского Союза не строительство социализма, а подготовку к мировой войне, которая вызовет мировую революцию. В настоящее время маоисты также считают главной задачей Китая не строительство социализма, а подготовку к мировой войне. Маоизм не только заимствовал в конце 50-х годов эту троцкистскую установку, но и неоднократно пытался способствовать развязыванию мирового военного конфликта, рассчитывая прежде всего столкнуть в нем Советский Союз и США, а себе отвести роль стороннего наблюдателя, «смотрящего с горы на схватку двух тигров».
Правда, в подходе к мировой войне у маоизма и троцкизма есть и различия, заключающиеся прежде всего в том, что маоисты делают ставку на мировую войну в конечном счете из великоханьских шовинистических устремлений, рассчитывая, что в результате ее Китай окажется первой державой мира.
Идентично отношение маоистов и троцкистов к вопросу о ядерной войне. Хорошо известно, что маоисты с конца 50-х годов всячески восхваляли ядерную войну, пытаясь доказать, что она не опасна для человечества и что в результате ее на развалинах старого мира очень быстро может быть создано новое, прекрасное общество. Современные троцкисты также доказывают, что ядерная война не представляет большой опасности для человечества и является неизбежной. В наши дни маоисты ведут борьбу против разоружения, разрядки международной напряженности и мира точно так же, как это делали троцкисты еще в 30-х годах, когда Троцкий называл программу разоружения пагубной фикцией.
В подобном духе высказывались и в Пекине. В настоящее время «не может быть и речи о разоружении», тем более о «международном мире и безопасности», утверждала «Жэньминь жибао» 18 июля 1972 г.
Для маоистов, как и для нынешних троцкистов, самой революционной силой современности является мелкая буржуазия, особенно крестьянство малоразвитых стран. Рабочий же класс они считают обуржуазившимся и неспособным к решительным революционным действиям, которые, с их точки зрения, вызываются нищетой и отчаянием.
Переоценка возможностей и роли. китайского крестьянства в китайской революции привела маоистов к переоценке возможностей и роли национально-освободительного движения в мировом революционном прогрессе.
Маоисты, подобно троцкистам, приписывают национально-освободительному движению главную роль в мировом революционном процессе, пытаются изолировать это движение от международного рабочего движения и мировой социалистической системы.
«Может быть, кто-нибудь думает, — говорил М. А. Суслов, -что китайская теория о районах Азии, Африки и Латинской Америки как „главной зоне бурь мировой революции” - это оригинальное сочинение? Нет, это почти дословное повторение одного из основных тезисов нынешнего троцкизма. В решениях так называемого IV (троцкистского) Интернационала можно прочитать, что „главный центр мировой революции переносится на время в колониальный мир”» [95, 380].
Марксисты-ленинцы в КПК имеют свой опыт борьбы с троцкизмом, накопленный в течение длительного времени. Поэтому маоистам приходилось навязывать им свои идеи, заимствованные у троцкизма или совпадающие со взглядами последнего, в напряженной идеологической и политической борьбе.
Резкое сближение маоизма с троцкизмом в последние годы вызывает в Китае сопротивление. Есть основания полагать, что это сближение являлось и является одной из причин борьбы в китайском обществе и китайском руководстве. В частности, борьба по этому вопросу оказалась связанной и с «делом Линь Бяо». Об этом свидетельствует документ «О деле Линь Бяо», в котором сторонники последнего обвиняются в том, что они рассматривали маоистскую теорию «продолжения революции в условиях диктатуры пролетариата» как «фактическое повторение перманентной революции Троцкого».
В идейной и политической борьбе, которую ведет мировое коммунистическое и рабочее движение против маоизма, важнейшее значение имеет правильное понимание действительного отношения последнего к марксизму-ленинизму. В связи с этим необходимо объяснить, какова роль марксизма-ленинизма в зарождении и становлении взглядов Мао Цзэ-дуна, как последний в действительности относился к марксизму-ленинизму, насколько он им овладел и что из него заимствовал, сделал ли он «вклад» в марксизм-ленинизм и развил ли его дальше, как утверждает китайская пропаганда, и, наконец, почему маоисты прикрываются словами о верности марксизму-ленинизму и пытаются выдать себя за его самых преданных сторонников и защитников.
Такое объяснение необходимо потому, что при знакомстве с работами Мао Цзэ-дуна, изданными после 1949 г., может сложиться впечатление, что их автор действительно основывался на теории марксизма-ленинизма, поскольку в них не только используется марксистско-ленинская терминология, но и встречаются отдельные правильные положения.
Здесь следует сразу же сказать, что марксистско-ленинские формулировки в работах Мао Цзэ-дуна, написанных до 1950 г., как уже было отмечено выше, в значительной части появились в результате редактирования этих работ при подготовке к печати его избранных произведений в 1950-1951 гг. Что же касается марксистско-ленинских категорий и понятий, встречающихся в сочинениях маоистов, то об этом будет сказано ниже.
Для того чтобы понять, как относился Мао Цзэ-дун к марксизму-ленинизму и имел ли он возможность познакомиться с ним, коротко рассмотрим историю проникновения идей марксизма-ленинизма в Китай.
Впервые на китайском языке имя К. Маркса было упомянуто в 1902 г. буржуазным реформатором Лян Ци-чао в статье об эволюционном учении Б. Кидда. В 1903 г. Лян Ци-чао опубликовал статью («Китайский социализм», в которой пытался доказать, что в Китае уже в глубокой древности были выдвинуты идеи, близкие к отдельным положениям учения К. Маркса, и в частности идея о национализации земли, воплощенная в так называемой колодезной системе, якобы основанной на тех же принципах, что и современный социализм.
Знакомить Китай с марксизмом продолжали китайские революционные демократы — члены лиги «Тунмэнхуй». В журнале «Миньбао» Чжу Чжи-синь опубликовал статью «Краткие биографии немецких социал-революционеров», в которой содержались биографические справки о К. Марксе, Ф. Энгельсе и Ф. Лассале, а также основные положения «Манифеста Коммунистической партии» [310а ].
В 1906 г. анархист Лю Ши-пэй (Лю Гуань-хань) через журнал «Тянь и бао» познакомил читателей с «Манифестом Коммунистической партии» К. Маркса и Ф. Энгельса (в №5 журнала был опубликован перевод предисловия Ф. Энгельса к «Манифесту», в №16-19 — перевод гл. 1 «Манифеста», причем в примечании к переводу было обращено особое внимание на понятия «капитал» и «классовая борьба»; в этих же номерах журнала был опубликован перевод отрывков из гл. 2 работы Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства»). В 1912 г. журнал «Синь шицзи» напечатал работу Ф. Энгельса «Развитие социализма от утопии к науке».
После 1917 г. марксизм-ленинизм начал проникать в Китай и приобретать популярность среди китайской революционно-демократической интеллигенции, причем этот процесс был обусловлен не только победой в России Октябрьской социалистической революции, но и все большей утратой иллюзий, которые были связаны у китайской революционно-демократической интеллигенции с западной буржуазной и мелкобуржуазной общественно-политической мыслью. Прогрессивные китайские журналы конца 10-х — начала 20-х годов развертывают пропаганду марксизма-ленинизма, в Китае возникают первые общества и кружки, в которых изучаются труды К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина, а также К. Каутского и др. Первой организацией, приступившей в Китае к изучению и пропаганде марксизма-ленинизма, было Общество изучения марксизма, созданное в 1918 г. в Пекинском университете по инициативе Ли Да-чжао. В занятиях общества участвовали ученики Ли Да-чжао студенты Цюй Цю-бо, Дэн Чжун-ся, Чжан Го-тао, Ло Чжан-лун, Хэ Мэн-сюнь, Лю Жэнь-цин и сотрудник библиотеки университета Мао Цзэ-дун.
О возраставшем в то время интересе китайской интеллигенции к марксизму-ленинизму свидетельствовало появление в китайской печати статей о марксизме, а также переводов работ основоположников марксизма-ленинизма. В мае 1919 г. был опубликован специальный номер журнала «Синь Циннянь», посвященный марксизму. В этом же году на китайском языке появилась статья В. И. Ленина «Политические партии в России и задачи пролетариата».
Через год в Китае были изданы работы В. И. Ленина «Экономика и политика в эпоху диктатуры пролетариата», «Доклад о партийной программе» и др. Полный перевод «Манифеста Коммунистической партии» К. Маркса и Ф. Энгельса появился на китайском языке в апреле 1920 г. В следующем году на китайский язык было переведено предисловие к работе К. Маркса «К критике политической экономии», часть III труда Ф. Энгельса «Анти-Дюринг», а также книги К. Каутского «Экономическое учение Карла Маркса» и «Классовая борьба». В этом же году на китайский язык был впервые переведен труд В. И. Ленина «Государство и революция».
Все это способствовало тому, что наиболее передовая часть китайской революционной демократии начала переходить на позиции марксизма-ленинизма и втягиваться в зарождавшееся в Китае коммунистическое движение.
В 1918-1920 гг. активными пропагандистами идей марксизма-ленинизма в Китае становятся Ли Да-чжао, Чэнь Ду-сю и другие представители революционной китайской интеллигенции, которая начинает проявлять все больший интерес к проблемам социализма. В 1921 г. возникает Коммунистическая партия Китая.
При рассмотрении процесса проникновения в Китай марксизма-ленинизма важно иметь в виду появление там не только переводов на китайский язык работ классиков марксизма-ленинизма, но и оригинальных китайских трудов, посвященных марксистско-ленинской теории. Особенно велика была заслуга в этом отношении Ли Да-чжао, который в начале 20-х годов обстоятельно познакомил Китай с основами марксистско-ленинской теории. Уже в 1919 г. он выступил с изложением основ марксизма — исторического материализма, учения о классовой борьбе, политической экономии, опубликовав в журнале «Синь Циннянь» статью «Мой марксизм». В 1920 г. Ли Да-чжао напечатал работу «Философия истории Маркса», в которой коротко изложил основы исторического материализма. В этом же году в статье «Экономическое объяснение причин изменений в идеологии современного Китая» он попытался дать марксистское, материалистическое толкование причин, вызвавших изменение в идеологии Китая в XX в., а также опубликовал работу «Значение исторического материализма для современной исторической науки». Затем им были написаны и опубликованы статьи: «Экономическое учение Маркса» (1922), «Маркс и Первый Интернационал» (1922), «Демократия и власть рабочих» (1922) (в этой статье был поставлен вопрос о необходимости диктатуры пролетариата в период революционных преобразований), «Организация экономики при социализме» (1923), «Взгляд Маркса на китайскую национальную революцию» (1926) и ряд других работ.
Эти труды Ли Да-чжао в совокупности давали сравнительно полное представление об основах марксистско-ленинского учения. Однако они, видимо, не произвели впечатления на Мао Цзэ-дуна, который, кстати, не называл Ли Да-чжао в числе мыслителей, оказавших на него воздействие, в то время как Кан Ю-вэй, Лян Ци-чао, Ху Ши и Чэнь Ду-сю упоминались им в качестве тех, кому он поклонялся.
Мао Цзэ-дун начал знакомиться с идеями марксизма в период своего увлечения анархизмом. В те годы он прочитал «Манифест Коммунистической партии» К. Маркса и Ф. Энгельса и «Классовую борьбу» К. Каутского. Большое впечатление произвела на него и работа Т. Киркапа «История социализма», в . которой марксизм подвергался критике и фальсификации. С этого времени он начал считать себя марксистом.
Слабое знание Мао Цзэ-дуном марксизма-ленинизма объясняется не тем, что в Китае трудно было познакомиться с этим учением, а, скорее всего, просто незначительным интересом его к марксистско-ленинской теории, как таковой, его прагматическим подходом к ней. Выходец из мелкобуржуазной среды, сын кулака, спекулировавшего зерном, выросший и сформировавшийся в деревне, не знавший рабочего класса и никогда не сближавшийся с ним, Мао Цзэ-дун был чужд пролетарской революционности и идеям научного социализма. Ему по душе больше были анархическое бунтарство, разбой, разрушение, авантюризм и бонапартизм, сочетавшиеся с мечтами стать великим завоевателем вроде Чингисхана или Наполеона. Такие ориентации и установки, разумеется, не могли вызывать интереса к марксизму-ленинизму.
Отношение Мао Цзэ-дуна к марксизму-ленинизму, как это явствует из его же высказываний и как это уже было показано, в значительной мере предопределялось и свойственным ему конфуцианским этноцентризмом, чванливым, пренебрежительным взглядом на все некитайское, иностранное. Поскольку марксизм-ленинизм — теория некитайская, она для Мао Цзэ-дуна не могла иметь основополагающего характера, ее в лучшем случае можно использовать лишь частично, и относиться к ней надо, как ко всему иностранному, беря из нее только то, что якобы соответствует «специфике» Китая. Поэтому с самого начала марксизм толковался Мао Цзэ-дуном лишь как соединение «всеобщей истины марксизма-ленинизма с практикой китайской революции». Это значит, что марксизм-ленинизм брался не весь целиком, как единое учение и мировоззрение, а только частично в виде одной «всеобщей истины» (хотя маоисты никогда не говорили, что представляет собой эта «всеобщая истина» марксизма-ленинизма). Судя по всему, под «всеобщей истиной» марксизма-ленинизма они имели в виду лишь учение о классовой борьбе, т.е. один из элементов «всеобщей истины» в марксизме-ленинизме. Это, между прочим, свидетельствует о том, что Мао Цзэ-дун, подобно ранним китайским анархистам, заимствовал из марксизма-ленинизма лишь то, что отвечало его мелкобуржуазным представлениям об обществе и революции, — идею борьбы классов и революционного ниспровержения старого общественного строя, отбрасывая самое главное в марксизме-ленинизме — учение об исторической миссии пролетариата и его диктатуре.
Таким образом, на отношение Мао Цзэ-дуна и его сторонников к марксизму-ленинизму оказали воздействие как социальные факторы, так и идеологические — давление конфуцианского этноцентризма и мелкобуржуазного революционаризма. Надо полагать, что немаловажную роль в неприятии Мао Цзэ-дуном марксизма-ленинизма сыграл и свойственный ему изначально национализм. Марксизм-ленинизм — учение интернациональное, он чужд национальной ограниченности и сектантству, его пронизывает дух пролетарской солидарности. Вот почему это учение остается непонятным и недоступным тем, кто заражен национализмом и тем более великодержавным шовинизмом.
Названные выше факторы помешали перейти на позиции марксизма-ленинизма и многим другим китайским революционным демократам.
Небезынтересно отметить, что представители позднего китайского национализма (Ху Хань-минь, Дай Цзи-тао и др.) примерно в одно время с Мао Цзэ-дуном начали заниматься изучением социализма и марксизма в Китае. Дай Цзи-тао, например, был участником первого коммунистического кружка, организованного в Шанхае в 1920 г. Годом раньше он опубликовал перевод части работы К. Каутского «Экономическое учение Маркса». Этот перевод был завершен Ху Хань-минем в 1927 г.
Хотя в 20-е годы Мао Цзэ-дун пытался познакомиться с марксизмом, однако он не проявил к нему значительного интереса. В эти годы он лишь заимствовал некоторую марксистскую терминологию и фразеологию, но в действительности никогда не был сторонником идей марксизма-ленинизма, что и привело его в конце 30-х — начале 40-х годов к ревизии марксизма-ленинизма и взглядов КПК, нашедшей воплощение в так называемом китаизированном, или азиатском, марксизме. Принципиальное отличие «китаизированного марксизма» Мао Цзэ-дуна от марксизма-ленинизма состояло в том, что руководящей силой китайской революции он считал не пролетариат, а крестьянство, отрицал необходимость диктатуры пролетариата для Китая, перерастания китайской буржуазно-демократической революции в социалистическую и т.д.
Изучение Мао Цзэ-дуном идей марксизма-ленинизма было несистематичным и поверхностным, он нередко знакомился с ними по брошюрам и учебным пособиям, написанным популяризаторами, а порой и вульгаризаторами марксизма-ленинизма. «Я немного изучил марксизм по книгам и сделал первые шаги в идеологическом самоперевоспитании, — писал Мао Цзэ-дун, — однако перевоспитание все же главным образом происходило в ходе длительной классовой борьбы» [147, 26]. Даже в 1959 г. Мао Цзэ-дун был вынужден признать, что он «не изучил как следует все разделы марксизма» [218].
Китайские коммунисты неоднократно критиковали Мао Цзэ-дуна за взгляды и действия, чуждые марксизму-ленинизму, — анархизм, бонапартизм, волюнтаризм, шовинизм и др. Эта критика началась еще в середине 20-х годов, когда Мао Цзэ-дун делал лишь свои первые шаги в коммунистическом движении.
На совещании ЦК КПК в Нинду в 1932 г. Мао Цзэ-дун был также подвергнут критике за узкий эгалитаризм, прагматизм и непонимание марксизма [см. 183, 116]. За это же в 20-30-х годах его критиковали такие выдающиеся деятели КПК, как Цюй Цю-бо, Ван Мин, Бо Гу и др.
В 50-60-х годах взгляды и практическая линия Мао Цзэ-дуна подвергались сомнению и критике со стороны Лю Шао-ци, Пэн Дэ-хуая, Чжан Вэнь-тяня, Ян Шань-куня, Чэнь Юня, Хэ Луня, Тань Чжэнь-линя, Ян Сянь-чжэня, Дэн То, У Ханя, Ляо Мо-ша и многих других крупных работников КПК. В начале 70-х годов в рядах критиков Мао Цзэ-дуна оказался даже «самый преданный его соратник», в свое время объявленный его наследником Линь Бяо.
Марксисты-ленинцы в КПК никогда не считали «идеи» Мао Цзэ-дуна марксизмом-ленинизмом. Об этом говорит то, что, убрав из Устава КПК на VIII съезде партии в 1956 г. включенную на VII съезде формулировку: «Коммунистическая партия Китая во всей своей работе руководствуется идеями Мао Цзэ-дуна», они записали в Уставе, что КПК «в своей деятельности руководствуется марксизмом-ленинизмом», и сочли необходимым специально подчеркнуть: «Только марксизм-ленинизм правильно объясняет закономерности развития общества, правильно указывает пути построения социализма и коммунизма». Таким образом обращалось внимание на отличие «идей» Мао Цзэ-дуна от марксизма-ленинизма.
Анализ маоистских работ, а самое главное, сопоставление теоретических установок маоистов с их практикой позволяет сделать вывод, что в маоизме имеется лишь внешняя словесная оболочка марксистских идей, содержание же их выхолощено, ревизовано и подменено национализмом.
Маоизм и в наши дни продолжает пользоваться марксистско-ленинской терминологией, однако смысл, вкладываемый им в те или иные понятия, не имеет ничего общего с марксизмом-ленинизмом. Лучше всего убедиться в этом можно, сопоставляя словесные декларации маоистов об интернационализме, диктатуре пролетариата, социализме и т.д. с их практической деятельностью внутри Китая и на международной арене. Такое сопоставление сразу же показывает, что вместо интернационалистической маоисты проводят великодержавно-шовинистическую политику, вместо диктатуры пролетариата осуществляют военно-бюрократическую диктатуру, вместо социализма насаждают казарменную уравниловку и подготовку к войне. Действительно, в материалах IX и X съездов КПК неоднократно встречаются упоминания об интернационализме, диктатуре пролетариата, социализме и т.д., однако ничего общего с марксизмом-ленинизмом эти слова у маоистов не имеют.
Какой смысл, например, вкладывается маоистами в понятие «интернационализм»? Еще в 40-е годы маоисты, находившиеся в Особом районе Китая, понимали под интернационализмом лишь помощь этому Особому району.
И в настоящее время маоисты считают интернационализмом не международную солидарность трудящихся в их борьбе за социальное и национальное освобождение, а лишь то, что служит интересам Китая. Так, солидарность с народами Бангладеш и Анголы в их борьбе за национальную независимость не только не рассматривалась в Пекине как интернационализм, а, наоборот, квалифицировалась как «империалистическое вмешательство», поскольку она не отвечала националистическим интересам маоистов в Индостане и в Африке.
Отношение маоистов к марксизму-ленинизму имеет чисто прагматический, утилитарный характер. Им нужен не марксизм-ленинизм, как таковой, а его огромный авторитет, то влияние, которое он оказывает на народные массы в самом Китае и из международной арене. Недаром Мао Цзэ-дун как-то оказал, что марксизм-ленинизм — это стрела, с помощью которой попадают в цель, т.е. средство для достижения поставленной цели. «Стрелу марксизма-ленинизма мы должны пускать, имея перед собой такую цель, как китайская революция, -утверждал Мао Цзэ-дун. — Если мы не уясним себе этого, теоретический уровень нашей партии никогда не повысится» [146, т. 4, 72-73].
Уже с начала 40-х годов маоизм фактически начинает противопоставлять себя марксизму-ленинизму в качестве «китаизированного марксизма» — «азиатского марксизма» или «китайского коммунизма», — давая понять, что марксизм-ленинизм неприемлем для Китая. На деле же придание маоизмом марксизму-ленинизму национальной формы представляло собой ревизию его основных положений. «Китай — это великая держава, и КПК должна быть великой партией, которая должна иметь китайскую коммунистическую теорию... — писала газета „Цзефан жибао” 8 июля 1942 г., — за 22 года существования КПК родился китайский коммунизм, а именно идеи Мао Цзэ-дуна».
Маоисты уже в начале 40-х годов стали не только подменять марксизм-ленинизм «идеями» Мао Цзэ-дуна («Ключ к овладению марксизмом, — утверждала „Цзефан жибао” 21 января 1942 г., — лежит прежде всего в изучении работ Мао Цзэ-дуна»), но и под видом кампании «за исправление стиля работы» развернули в КПК в первой половине 40-х годов жестокую борьбу против сторонников марксизма-ленинизма, которую можно считать первой репетицией «культурной революции» в КПК.
В Китае маоизм объявили «живым, творческим марксизмом-ленинизмом» (перечеркивая, таким образом, марксизм-ленинизм, как якобы омертвевший, нетворческий), а в конце 60-х годов заявили о том, что маоизм есть высшее развитие марксизма-ленинизма в нашу эпоху, что опять-таки означало отрицание «старого марксизма-ленинизма», как будто бы менее развитого и совершенного.
Поскольку маоистам, несмотря на все их маневры и пропагандистские ухищрения, не удалось даже в Китае заставить партийные кадры поверить в то, что «идеи» Мао Цзэ-дуна есть высшее развитие марксизма-ленинизма в нашу эпоху, они вынуждены были в последнее время снова вернуться к прежней формуле, заключающейся в том, что маоизм представляет собой всего лишь «китаизированный марксизм».
Тем не менее маоистская пропаганда продолжала заявлять о «вкладе», сделанном Мао Цзэ-дуном в марксизм-ленинизм. Этот вклад она видела прежде всего в том, что Мао Цзэ-дун якобы создал «теорию продолжения революции при диктатуре пролетариата». Как уже было показано, эта «теория» не является открытием Мао Цзэ-дуна. Он ее попросту заимствовал у современного троцкизма. Никакого отношения эта теория к марксизму-ленинизму не имеет и поэтому, естественно, не может быть «вкладом» в него. Примерно так же обстоит дело и с другими «теориями» Мао Цзэ-дуна, выдаваемыми китайской пропагандой за «развитие» марксизма-ленинизма 3.
Все то, что преподносится маоистами как «вклад» Мао Цзэ-дуна в теорию марксизма-ленинизма, начиная от его концепции «новой демократии» и кончая «идеей» «перманентной революции», фактически представляет собой ревизию и фальсификацию марксизма-ленинизма.
Было бы, однако, упрощением объяснять оппортунизм и ревизионизм во взглядах и политической практике маоистских руководителей только тем, что они плохо знали марксизм-ленинизм и неправильно трактовали его основные категории и положения. Они прекрасно отдавали себе отчет в том, что их взгляды и действия коренным образом противоположны марксизму-ленинизму, т.е. они не заблуждающиеся марксисты (как это иногда утверждают те, кто мало знаком с маоизмом), а мелкобуржуазные националисты, сознательно прикрывающиеся марксизмом-ленинизмом с целью использования в своих политических интересах его авторитета.
Действительно, могли ли Мао Цзэ-дун и его единомышленники добиться руководящего положения в КПК и удержаться у власти, если бы они не прикрывались марксизмом-ленинизмом? И могли ли они вести борьбу за лидерство в мировом коммунистическом и национально-освободительном движении, если бы сняли с себя маску марксистов-ленинцев? Разумеется, не могли.
Для понимания действительного отношения маоистов к марксизму-ленинизму следует внести ясность в вопрос, почему они, будучи в действительности врагами марксизма-ленинизма, говорили о необходимости изучать труды классиков марксизма-ленинизма и публиковали их.
Выше уже было показано, что труды классиков марксизма-ленинизма рассматривались маоистами в Китае лишь как подсобный материал для понимания «идей» Мао Цзэ-дуна и толковались с их «помощью». О том, каково отношение маоистов к этим трудам в действительности, говорит высказывание Линь Бяо, сделанное им во время «культурной революции»: «Изучать марксизм-ленинизм надо, изучая, однако, на 99% труды товарища Мао Цзэ-дуна и на 1% труды других классиков марксизма-ленинизма». Это значит, что труды классиков марксизма-ленинизма использовались лишь для попытки подтвердить те или иные маоистские теории и установки. Например, «Манифест Коммунистической партии», «Критика Готской программы» и другие работы в современном Китае трактуются в духе «обоснования» правильности маоистско-троцкистской теории продолжения революции при диктатуре пролетариата, работа Ленина «Империализм, как высшая стадия капитализма» — для утверждения маоистской установки, принятой на X съезде КПК, что наша эпоха есть «эпоха империализма и пролетарских революций» и т.д.
Спекуляция на марксизме-ленинизме была нужна маоистам не только для того, чтобы укрепить их влияние внутри Китая и в мировом революционном движении. Она им нужна и для того, чтобы поднять значение маоизма в глазах определенных империалистических, антикоммунистических кругов, на помощь которых маоисты рассчитывали. Действительно, маоизм представляет ценность и интерес для этих кругов главным образом потому, что выступает в марксистско-ленинском обличье и причисляет себя к мировому коммунистическому и рабочему движению, т.е. может играть роль троянского коня в этом движении. Именно поэтому идеологи империализма и антикоммунизма не жалеют усилий для того, чтобы изображать маоизм в качестве современного марксизма-ленинизма, а самого Мао Цзэ-дуна — защитником марксизма-ленинизма и борцом против ревизионизма. Не уступают им в этом различные оппортунисты и перерожденцы вроде Р. Гароди или промаоистски настроенные представители леворадикальных направлений, также тщетно пытающиеся доказать связь маоизма с марксизмом-ленинизмом.
В. И. Ленин указывал на то, что враги марксизма-ленинизма нередко бывают вынуждены прикидываться его друзьями. Маоизм представляет собой классический образец такого явления. Мировое коммунистическое и рабочее движение многократно сталкивалось с попытками протащить под видом марксизма-ленинизма чуждые ему взгляды. В 30-е годы этим особенно активно занимались троцкисты. Однако маоизм превзошел в данном отношении всех прежних ревизионистов и оппортунистов, дойдя до претензий на то, что он представляет собой высшую стадию развития марксизма-ленинизма, и требуя на этом основании его признания международным революционным движением.
«Теперь уже можно сказать, что маоистская идеология и политика несовместимы с марксистско-ленинским учением, — говорил на XXV съезде КПСС Л. И. Брежнев. — Они прямо враждебны ему» [93а ]. Рассмотрение идейных истоков маоизма подтверждает правильность этих слов и приводит к выводу, что маоизм формировался под наиболее сильным воздействием конфуцианско-легистской идеологии, реакционного национализма китайской буржуазии и троцкизма, чуждых и враждебных марксизму-ленинизму взглядов.
Философские взгляды Мао Цзэ-дуна не представляют собой какой-либо цельной, законченной теоретической концепции. Это набор самых различных, подчас противоречивых построений и формул, эклектически соединенных вместе в сугубо прагматических, утилитарных целях. Выдвижение Мао Цзэ-дуном тех или иных теоретических, философских положений всегда преследовало определенную политическую цель. Уже в одном этом утилитарном подходе к философским проблемам заключена принципиальная враждебность маоцзэдуновской «философии» марксизму-ленинизму, всегда рассматривавшему философию как важнейшую, причем самостоятельную часть пролетарской идеологии, необходимый теоретический фундамент революционно-преобразовательной деятельности пролетариата. Для Мао Цзэ-дуна же философия, теория вообще являлась лишь слепым орудием проведения его политики, служанкой, обслуживающей и оправдывающей те или иные ее зигзаги. Это и определило антимарксистский; ненаучный характер основных философских «идей» Мао Цзэ-дуна.
Пекинские идеологи, однако, утверждали, что Мао Цзэ-дун якобы развил марксистско-ленинскую философию. Его статьи «Относительно практики», «Относительно противоречия», «К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа», «Откуда у человека правильные идеи?» ставились в один ряд с такими работами классиков марксизма-ленинизма, как «Манифест Коммунистической партии», «Анти-Дюринг», «Диалектика природы», «Материализм и эмпириокритицизм», «Философские тетради».
На первый взгляд может показаться, что философские рассуждения Мао Цзэ-дуна с точки зрения как терминологии, так и проблематики соответствуют марксизму-ленинизму. Это впечатление подкрепляется наличием ссылок на К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина. Однако при более внимательном рассмотрении оказывается, что наряду с популярным пересказом некоторых частных вопросов марксистской философии и использованием материалистических формул, которые сами по себе не могли бы вызвать возражений, в рассуждениях Мао Цзэ-дуна, в его философских статьях эти правильные положения увязываются в эклектическую схему и сочетаются с порочной трактовкой ряда коренных методологических проблем. И дело здесь не только в том, что круг философских проблем, затрагиваемых Мао Цзэ-дуном, крайне ограничен, что в маоизме нет цельной философской системы взглядов, а и в том, что те вопросы, на решение которых Мао и маоизм претендуют, трактуются с антимарксистских, антинаучных позиций.
При рассмотрении философских статей Мао Цзэ-дуна необходимо учитывать их утилитарно-прагматическую направленность — политические цели, которым они призваны были служить, политические акции, которые он пытался «теоретически» обосновать и оправдать с их помощью.
Так, статья «Относительно практики» была написана прежде всего с целью доказать, что о проблемах китайской революции имеют право судить лишь те, кто непосредственно и постоянно в ней участвовал (этим самым ставились под сомнение выводы Коминтерна по китайскому вопросу, а также деятельность китайских представителей в Коминтерне). Работа «Относительно противоречия» идеологически готовила КПК к расколу, к борьбе маоистов против марксистов-ленинцев, проведенной под видом кампании исправления стиля работы (чжэнфын). Аналогичную роль сыграла работа Мао Цзэ-дуна «К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа». С нее началась подготовка к новому расколу партии, борьбе против марксистов-ленинцев опять-таки с помощью «исправления стиля работы» и, наконец, к внедрению идей «перманентной революции», а затем и ревизии генеральной линии международного коммунистического движения, к антисоветской кампании и «культурной революции».
Критический анализ идеологии маоизма неизменно возвращает нас к рассмотрению ее исходных методологических философских посылок, к рассмотрению отношения маоизма к основному вопросу философии.
В статьях Мао Цзэ-дуна можно найти ряд высказываний в духе марксистской трактовки основного вопроса философии. Вот некоторые примеры: «Источник всех знаний лежит в ощущениях, получаемых органами чувств человека из объективно существующего внешнего мира» [146, т. 1, 514]; «общественное бытие людей определяет идеологию людей» [221, 129].
В работе «Диалектический материализм» (1940) Мао Цзэ-дун объявляет себя сторонником диалектического материализма. Разбирая вопрос о различии между идеализмом и материализмом, он пишет: «В чем основное различие между идеализмом и материализмом? В противоположных ответах на основной вопрос философии, т.е. вопрос об отношении духа к материи (сознания к бытию). Идеализм признает дух (сознание, идею, субъект) источником всего, что есть в мире, а материю (природу и общество) — всего лишь зависимым явлением. Материализм считает, что материя существует самостоятельно, независимо от духа, а дух — всего лишь зависимое явление. Противоположные ответы на этот основной вопрос представляют собой исходную точку для расхождения взглядов по всем остальным вопросам» [там же].
Не касаясь упрощенческой интерпретации Мао столь сложной проблемы, как взаимоотношение духовного и материального, все же в приведенной цитате необходимо констатировать наличие материалистического ответа на основной вопрос философии. Исходя из высказываний Мао Цзэ-дуна, со скидкой на неточность формулировок, следовало бы, пожалуй, считать его сторонником материализма, а его неверные положения и ошибки отнести за счет неудачного популярного изложения.
Однако в действительности дело обстоит иначе. В области философии Мао Цзэ-дун лишь декларировал свою приверженность диалектическому и историческому материализму. По сути же дела, в основе маоистского мировоззрения и методологии лежит эклектическая смесь переиначенных на субъективистский манер формул марксистской философии, облаченного в термины марксизма вульгарного социологизма, подновленной даосской диалектики и конфуцианских постулатов.
Философия маоизма — это концепция, маскирующаяся под диалектический материализм, эксплуатирующая философскую терминологию марксизма-ленинизма. Чтобы правильно определить сущность философии маоизма, необходимо прежде всего выявить скрывающееся за марксистскими терминами действительное маоистское понимание соотношения материального и идеального, теории и практики, источника познания, взаимоотношений идеологии, политики, с одной стороны, с экономикой, объективной социально-экономической действительностью общества — с другой. Такой подход обнаруживает целые дебри субъективного идеализма, волюнтаризма и даже самой настоящей мистики, облаченной в псевдонаучные, на первый взгляд, материалистически звучащие фразы.
Прежде всего маоизм основывается на примате субъективной деятельности, абсолютизации субъективного фактора, политики, роли идей и т.д. Исходным принципом Мао Цзэ-дуна является тезис: «Политика — командная сила». Причем такой приоритет политики понимается как приспособление, подчинение волевым решениям объективных закономерностей развития общества и производительных сил. Движущей силой развития общества, по Мао Цзэ-дуну, является не развитие производительных сил, которые, в свою очередь, определяют характер производственных отношений, а абстрактно трактуемые противоречия между производительными силами и производственными отношениями, между классами, между новым и старым.
Мао Цзэ-дун писал: «Изменения в обществе обусловливаются главным образом развитием противоречий внутри общества, т.е. противоречий между производительными силами и производственными отношениями, противоречий между классами, противоречий между новым и старым. Развитие этих противоречий двигает общество вперед, приводит к смене старого общества новым» [146, т. 2, 414]. Он исходит из решающей роли производственных отношений в системе способа производства, из возможности установления новых производственных отношений независимо от уровня развития производительных сил.
В апреле 1957 г. Мао Цзэ-дун выступил, по существу, против положений VIII съезда КПК (1956), который констатировал, что в Китае ведущим становится противоречие между передовым общественным строем и отсталыми производительными силами. Он заявил тогда: «Неправильно высказывание о том, что передовой общественный строй в Китае вступил в противоречие с отсталыми производительными силами» [218].
Основываясь на этом, Мао Цзэ-дун после 1955 г. разработал концепцию «подстегивания» социально-экономического развития страны путем искусственного «совершенствования» производственных отношений, путем проведения бесконечных, сменяющих одна другую политических кампаний, массовых движений, искусственного обострения классовой борьбы. Логическое завершение эта субъективно-идеалистическая концепция получила в формуле «идеи Мао Цзэ-дуна — всемогущая сила».
Профанируя положение К. Маркса о том, что идея становится материальной силой, когда она овладевает массами, маоисты утверждали, будто с помощью «идей» Мао Цзэ-дуна можно преодолеть любые трудности — создавать атомные бомбы, проводить сложные хирургические операции, вести торговлю и т.д. Китайская пропаганда объявляла произведения Мао Цзэ-дуна и его «идеи» ключом к решению любых вопросов, с помощью которого нетрудно добиться немедленных и ощутимых результатов.
Газета «Хэнань жибао», например, писала: «Чтение произведений Мао Цзэ-дуна — это не просто чтение, а великое дело, от которого зависит успех или поражение социалистической революции и социалистического строительства. Это — великое дело, от которого зависят судьбы человечества. Их нужно читать постоянно, систематически, всегда» [343, 4.II.1966].
Армейская газета «Цзефанцзюнь бао» высказалась по этому поводу не менее категорично: «Безграничная сила нашей страны заключается главным образом в том, что мы имеем мощные, непобедимые идеи Мао Цзэ-дуна» [346, 19.II.1966]. Та же газета отмечала: «Народ нашей страны, вооруженный идеями Мао Цзэ-дуна, — это сильный, смелый, самый умный, самый единодушный народ. Мы не боимся империализма, не боимся ревизионизма, не боимся никаких чертей и дьяволов. Мы можем победить любые жестокие бури, преодолеть любые невзгоды и трудности, уничтожить любого свирепого врага» [346, 2.III.1966]. «Сталкиваясь с любым вопросом, обращайтесь к произведениям председателя Мао Цзэ-дуна», — советовала газета «Жэньминь жибао». «Благодаря усердному изучению философских трудов председателя Мао, — указывала она, — в последние годы произошли большие перемены в облике Цинь-цзянской большой производственной бригады... Погектарный сбор зерна там превысил 7,5 т» [338, 12.IV.1971].
Из всей этой пропаганды вытекал главный практический принцип работы — «превращение идеального в материальное», другими словами, претворение в жизнь «идей» Мао Цзэ-дуна. Именно это имелось в виду в установке Мао Цзэ-дуна, сформулированной в статье «Откуда у человека правильные идеи?», о «превращении материи в дух, а духа в материю» [149, 615-616]. У Мао Цзэ-дуна общественное сознание, субъективный фактор выдвинуты на первый план и выступают в качестве определителя общественного бытия, материальных условий жизни. Признание же первичности материального, общественного бытия выносится за рамки сегодняшней действительности и касается только области истории, абстрактного «общего хода исторического развития», что в конечном счете приводит к отрыву сознательной деятельности людей от объективных условий и абсолютизации субъективного фактора. «Мы признаем, — писал Мао Цзэ-дун, — что в общем ходе исторического развития материальное начало определяет духовное, общественное бытие определяет общественное сознание, но одновременно мы признаем и должны признавать, обратное воздействие духовного начала на материальное, обратное воздействие общественного сознания на общественное бытие, обратное воздействие надстройки на экономический базис» [146, т. 2, 443-450].
Такой подход маоистов принципиально противоположен марксистскому. «Идеальное, — писал К- Маркс, — есть... материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней» [4, 21]. Причем эта «пересадка» осуществляется через практику, которая рассматривается как совокупность всей материально-производственной и революционно-преобразующей деятельности людей. В маоизме же практика лишается своего предметного содержания, это — практика по реализации субъективистских установок Мао, по внедрению в сознание людей «идей» «великого кормчего». Поэтому его понимание преобразования идеального в материальное представляет собой протаскивание идеализма.
«Идеи» Мао Цзэ-дуна объявляются источником развития общества; материализуясь, они якобы становятся его экономическим базисом и политической надстройкой. Яо Вэнь-юань, выступая в августе 1967 г. в Шанхае с докладом о международном значении «идей» Мао Цзэ-дуна, характеризовал вклад Мао в философию следующим образом: «В области философии Мао Цзэ-дун считает: „Духовное начало переходит в материальное, а материальное начало — в духовное” (под духовным началом здесь понимается надстройка, а под материальным — экономический базис). Он подчеркивает приоритет политики над экономикой, человека перед вещью. По мнению Мао Цзэ-дуна, благодаря передовым идеям, благодаря руководству со стороны партии (т.е. надстройки) общество (т.е. экономический базис) может совершить стремительный взлет, может перешагнуть через определенные этапы».
Таким образом, хотя декларируется, что «общественное бытие людей определяет их идеи», «идеи» Мао Цзэ-дуна выносятся за сферу действия этого закона, «материализуются», так как ежедневно и ежечасно каждому китайцу твердят, что они являются определяющим фактором всего и вся. Показателен в этом смысле маоистский подход к роли материальных факторов в войне. Атомная бомба и другие виды современного оружия объявляются «бумажными тиграми»; материально-технический фактор в войне презрительно третируется. В рассуждениях маоистов по вопросам революции полностью обходятся объективные факторы революции. Главным и решающим маоисты считают субъективно-политические факторы.
Из сказанного выше видно, что в действительности Мао Цзэ-дун подходил к основному вопросу философии с субъективно-идеалистических позиций; этот подход представляет собой теоретическое обоснование и вместе с тем «обобщение» авантюристической, волюнтаристской политики маоистов.
Адепты маоизма в Китае в своих работах шли дальше Мао Цзэ-дуна и открыто ревизовали марксистское решение основного вопроса философии. В учебнике «Диалектический материализм», выпущенном Народным университетом в 1961 г., хотя и упоминается, как его решал Ф. Энгельс, но тут же вопрос об отношении материи и сознания подменяется проблемой соотношения объекта и субъекта, объективного и субъективного. «Основной вопрос философии, — пишут авторы этого учебника, -отнюдь не является вопросом чистой теории, а является основным вопросом познания и преобразования внешнего мира. По существу, это вопрос о связи между субъективным и объективным. Процесс познания мира заключается в отражении мышлением бытия, в отражении субъективным объективного, процесс преобразования мира заключается в применении мышления к бытию, во взгляде субъективного на объективное... Вопрос о том, что первично — субъективное или объективное, является единственным критерием разграничения материализма и идеализма; каких-либо других критериев существовать не может» [190, 48-49].
Сведение понятия материи к объекту, замена отношений между материей и сознанием отношениями между объективным и субъективным имеют целью замаскировать субъективный идеализм и эклектику Мао Цзэ-дуна. Таким путем стирается принципиальное различие между материализмом и идеализмом, так как существование объективной реальности вне сознания и независимо от него признавали и Гегель, и неотомисты. Кроме того, известно, что если в обыденном языке понятие «объект» и «предмет» — синонимы, то в философии, особенно в гносеологии, понятие объекта весьма многозначно и далеко не идентично понятию материального предмета.
Диалектический материализм не отождествляет понятий «объект» и «объективная реальность», «материя» [см. 187, 123]. Объектами становятся лишь те существующие независимо от человеческого сознания вещи, которые включаются в человеческую деятельность, начинают осваиваться субъектом предметно-практически и познавательно. Кроме того, в философии существуют понятия «абстрактный объект», «теоретический объект» и т.д. Объектами познания являются такие категории, как «система», «структура», «управление», «информация», или такие понятия, как «идеальный газ», «идеально твердое тело» и т.д. Смешение и тем более отождествление понятий «объект» и «объективная реальность», «материя» ведет к серьезным методологическим ошибкам, а на примере маоизма, — по сути дела, к подмене материализма замаскированной формой субъективного идеализма.
Подобная трактовка вопроса, какими бы оговорками она ни сопровождалась, ставит не только объект, но и объективную реальность, материю в зависимость от субъекта, обусловливает существование одного другим. Ревизия маоистами марксистского подхода к основному вопросу философии является исходным пунктом их субъективного идеализма, догматизма в философии, мелкобуржуазного революционаризма в политике.
Следуя своему решению основного философского вопроса, пекинские теоретики делали вывод, что преобразование «объективного мира» имеет в качестве предпосылки преобразование «Субъективного мира», т.е. они тем самым возвращаются к историческому идеализму домарксова периода. У самого Мао эта мысль не выражена столь откровенно, хотя, по сути дела, он исходит из примата идейно-политического фактора над материальными, экономическими.
Мао Цзэ-дун берет положение К. Маркса о том, что идея становится материальной силой, когда она овладевает массами, вырывает его из контекста и соединяет с циничной идейкой о том, что «китайский народ представляет собой чистый лист бумаги», на котором «можно писать самые новые, самые красивые слова, самые новые, самые прекрасные картины» [319, 1958, №1,3].
Авторы учебника «Диалектический материализм», разъясняя взгляды Мао на роль субъективного фактора, откровенно занимают субъективно-идеалистические позиции. Они пишут: «Преобразование мира включает в себя двойную задачу: преобразование объективного мира и преобразование субъективного мира» [196, 227]. По их словам, Мао Цзэ-дун «творчески развил принцип преобразования объективного мира и преобразования субъективного мира... подчеркнул то огромное значение, какое имеет преобразование субъективного мира, политическое воспитание и использование политики как решающей силы... Прежде чем преобразовать объективный мир, нужно преобразовать субъективный мир, т.е. преобразовать способность людей к познанию объективного мира, преобразовать отношения между субъективным и объективным миром» [там же, 227-228]. Как видно, здесь разрывается взаимосвязанный процесс преобразования человека вместе с преобразованием общества. Согласно взглядам маоистов, получается, что преобразование общества, свершение революции необходимо начинать с преобразования человека, его субъективного мира. Это в корне противоречит марксизму, принципам исторического материализма. Новый человек, по Мао Цзэ-дуну, должен быть создан каким-то непонятным образом отдельно от условий его социального существования, и уж затем этот «новый человек-идея» преобразует по своему идеальному образцу все общественные отношения, покорит природу.
В маоизме субъективная сторона деятельности человека абсолютизируется, фетишизируется, делается главной, решающей, а объективная сторона развития, материальные условия, в которых протекает этот процесс, или объявляются «причинами второго порядка», или вовсе игнорируются.
Маоизм, таким образом, считает политику, идеи, субъективную деятельность решающим, определяющим фактором общественного развития, а это означает, что он, признавая на словах диалектический материализм, соглашаясь формально с положением о первичности материи, общественного бытия, в действительности исходит из первичности духа, идеального, т.е., по сути дела, занимает идеалистическую позицию.
В 1961-1962 гг., т.е. после провала маоистской политики «большого скачка», а также после известного «дела Линь Бяо» (1971), в пекинской печати и в идеологической жизни КНР можно было наблюдать довольно характерное явление — неожиданное показное внимание к проблемам соотношения идеального и материального, теории и практики. Представители официальной линии с неистовым ожесточением сокрушали тех «врагов», которые, дескать, «недооценивали роль субъективного фактора», отрицали «командную роль политики председателя Мао», проповедовали «трансцендентальный априоризм», «врожденные знания». В течение 1971-1972 гг. газеты «Жэньминь жибао» и «Гуанмин жибао» почти ежедневно отводили целую полосу написанным якобы простыми рабочими, крестьянами, солдатами НОАК. и домохозяйками материалам, в которых главной темой была критика «трансцендентального априоризма», исповедуемого, как утверждалось, «мошенниками типа Лю Шао-ци» 1. Причем группу Мао нисколько не смущал откровенный обман общественности, осуществлявшийся официальной прессой, — всем было ясно, что малограмотные китайские крестьяне и даже рабочие и солдаты не имеют никакого представления о трансцендентальности и тем более о так называемом трансцендентальном априоризме, который они якобы критиковали.
Развертывая эту идеологическую кампанию, маоисты преследовали совершенно конкретные и утилитарные цели: теоретически оправдать субъективизм, волюнтаризм политики Мао Цзэ-дуна и его «идей». Естественно, что заумные и крайне абстрактные материалы прессы служили лишь идейным заслоном и методологическим стержнем той широчайшей кампании идеологического одурманивания китайских трудящихся, которая шла в КНР повсеместно. В этой кампании отразился весь примитивизм и антимарксистский характер трактовки проблемы соотношения идеального и материального и прежде всего соотношения теории и практики вообще и практики как источника познания и критерия истины в частности.
Весьма характерна в этом отношении маоистская система «идеологического осуждения» тех, кто сначала сомневался в правильности политики «большого скачка» и «культурной революции», а затем критиковал эти кампании, когда стали очевидны их губительные последствия.
Во-первых, выдвигался общий постулат о том, что практика, опыт являются источником всяких знаний, и не просто практика, а практика «классовой борьбы», «производственной борьбы» и «научного экспериментирования», и не просто опыт, не чей-то «заморский опыт», а «непосредственный опыт», т.е. только свой, китайский. Связанное с этим маоистское положение, согласно которому «правильное познание обычно достигается лишь после многократно повторяющегося перехода от материи к духу и от духа к материи, т.е. от практики к познанию и от познания к практике» [149, 615-616], в контексте нигилистического отношения к опосредованному опыту, «книжным знаниям», разрыва чувственной и рациональной ступеней познания превращалось в теоретическое обоснование откровенного субъективизма.
Во-вторых, как полагали маоисты, тот, кто еще до «непосредственного опыта», ссылаясь на зарубежный опыт, пытался поставить под сомнение правильность политики «большого скачка» и «культурной революции», совершенно очевидно является сторонником «трансцендентального априоризма», так как пытается представить себя знатоком истины еще до свершения практики, которая должна стать источником этой истины. А отсюда и обвинения в сочувствии или полном согласии с конфуцианским тезисом о «врожденном знании».
Ссылка на то, что последующая практика показала несостоятельность политики Мао Цзэ-дуна, немедленно парировалась демагогической апелляцией к революционной активности масс, декларациями о значении революционного опыта масс в преобразовании общества. Причем вся эта высокопарная демагогия сопровождалась обильным цитированием классиков марксизма-ленинизма.
Таким образом, во-первых, маоизм, декларирующий первичность бытия и вторичность сознания, фактически исходит из первичности сознания, первичности идеологии, рассматривая «идеи» Мао Цзэ-дуна как «всемогущую силу», «всесокрушающую духовную атомную бомбу», политику как «командную силу». Поэтому все достижения китайского народа рассматриваются как материализация «идей» Мао Цзэ-дуна.
Во-вторых, адепты маоизма, считая идеи, политику, субъективную активность определяющими факторами общественного развития, фактически рассматривают их вне взаимосвязи с объективными условиями, объективными законами развития общества, ибо и условия и законы экстраполируются на общество из «идей» Мао Цзэ-дуна. Достаточно сослаться на то, что, объявив закон единства и борьбы противоположностей единственным и всеобщим законом развития, маоисты тут же, когда объявляют главной задачей политики «создание противоположностей», снимают, по сути дела, его объективность и придают ему характер закона, выведенного из «идей» Мао Цзэ-дуна.
В-третьих, маоизм политическую практику компартии выводит не из объективной действительности, а из «идей» Мао Цзэ-дуна, в результате все, не соответствующее этим «идеям», объявляется извращением, кознями «классовых врагов» и т.д.
При рассмотрении маоистами понимания основного вопроса философии необходимо отметить еще два их «вклада» в эту проблему.
Чувствуя, видимо, уязвимость маскировки «идей» Мао Цзэ-дуна под материализм, маоисты пытаются доказать, что основной вопрос философии имеет якобы еще одну сторону, кроме двух, отмеченных Ф. Энгельсом, — проблему отношения между метафизикой и диалектикой. Первую, проявившуюся скорее в тенденции, попытку «дополнить» основной вопрос философии Мао Цзэ-дун предпринял в 30-х годах в курсе лекций «Диалектический материализм». В упомянутом выше учебнике «Диалектический материализм» это делается уже открыто: «Противоположность мировоззрений наряду с разногласиями между материализмом и идеализмом включает в себя также противоположность между диалектикой и метафизикой» [196, 54]
Само по себе утверждение о том, что философские идеи бывают метафизическими и диалектическими, не вызывает сомнений, но этот признак не подходит для их кардинальной дефиниции: истории известны как материалисты, так и идеалисты, которые были или метафизиками, или диалектиками. Игнорируя этот факт, маоисты утверждают: «Если подходить к этому вопросу (о противоположности метафизики и диалектики. — Авт.) как к основному вопросу, то отрицание противоречий, отказ от анализа и разрешения противоречий неизбежно приведет к тому, что мы не сможем последовательно исходить из объективной действительности, правильно познавать мир и преобразовывать его, мы не сможем до конца научно решить вопрос об отношении мышления к бытию» [там же, 55].
Так, следуя этому «дополнению», маоисты получают возможность «обоснованно» придерживаться правила: если кто не согласен с «диалектикой» председателя Мао, тот метафизик, а следовательно, и идеалист и поэтому контрреволюционер.
Другой «вклад» маоистов в решение основного вопроса философии связан с пониманием философии как специфической формы общественного сознания и пониманием ее роли в общем прогрессе человечества.
Марксизм-ленинизм исходит из того, что философия является мировоззренческой наукой, раскрывающей наиболее общие законы развития природы, общества и человеческого познания. Подчеркивая связь марксистской философии с революционной практикой рабочего класса, основоположники марксизма категорически возражали против вульгарного отождествления философии, теории с практикой, а тем более против попыток механически выводить решение практических проблем из общих философских положений. Но именно такое отождествление теории с непосредственной практикой и делают маоисты. Они, например, утверждали, что исходя из общефилософских принципов можно успешно решать практические вопросы, вплоть до лечения глухонемых.
Отождествление теории, науки с практикой Мао Цзэ-дун начал проводить еще в 40-х годах. «Наша революционная практика, — писал он, — является наукой, которая называется общественной, или политической, наукой, и если мы не разберемся в диалектике, то наши дела пойдут плохо» [там же, 38]. Далее он пытался «освободить философию и диалектику от мистики»: «Приходится слышать также, что диалектика так глубока и трудна, что рядовому человеку ее изучить не под силу. Это тоже неверно. Поскольку диалектика содержит законы природы, общества и сознания, каждый человек, имеющий какой-то общественный опыт (производственный опыт и опыт классовой борьбы), по существу, кое-что понимает в диалектике, и чем больше у него общественный опыт, тем больше понимание им диалектики» [там же, 39].
Исходя из этого отождествления непосредственного, частного опыта с теорией, диалектикой, адепты маоизма заявляли, что «основной вопрос философии есть в то же время и основной вопрос практической работы» [там же, 56].
Из приведенных выше положений Мао видно, что в понимании предмета философии и ее роли как науки он находился на уровне тех обывательских представлений, которые в свое время высмеял еще Гегель. С одной стороны, Мао Цзэ-дун отождествлял практику с наукой, а с другой — отрицал специфику теоретического знания, низводя его до положения обыденного сознания, т.е. здравого смысла.
Консервации этого обыденного сознания служил и маоистский тезис о слепом заучивании цитат из работ Мао Цзэ-дуна, которое преподносилось ими как единственно научный метод овладения теорией, дающий «немедленные и ощутимые результаты». Ведь именно это неоднократно повторял президент Академии наук КНР Го Мо-жо и вслед за ним более заурядные адепты маоизма.
Нелишне напомнить поклонникам «самого живого, величайшего марксизма современности», как Энгельс учил подходить к теории и как он возражал против превращения ее в догму. «Наша теория, — писал он, — не догма, а разъяснение процесса развития, который заключает в себе ряд последовательных фаз» [18, 497]. В другом месте он вновь возвращается к этой мысли: «Наша теория — это теория развития, а не догма, которую надо выучить наизусть и механически повторять» [19, 504].
Рассуждения Го Мо-жо и других маоистов о необходимости зазубривать цитаты Мао Цзэ-дуна были высмеяны в самом Китае образованными людьми, которые представление о марксизме-ленинизме получали не по цитатам, а путем изучения трудов К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина, опыта революционного движения Китая и других стран, прежде всего опыта Октябрьской революции в России. Ректор Сианьского университета Чэнь Кан, например, как сообщала хунвэйбиновская печать, заявил по поводу кампании за изучение философии Мао с целью получения «немедленных и ощутимых результатов»: «Если я не умею и не могу взобраться на шест, то от того, что мне прочитают несколько цитат председателя Мао, на шест я все равно не залезу». Поклонники «великого кормчего» увидели в этой иронии отрицание эффективности «идей» Мао Цзэ-дуна.
Когда китайские геологи обнаружили в конце 50-х годов крупное месторождение нефти в Дацине (на Северо-Востоке Китая), то это было объявлено «великой победой идей Мао Цзэ-дуна». Видный китайский философ-марксист Ян Сянь-чжэнь по этому поводу заявил, что нужно все-таки «уважать принципы материализма», что «если бы специалисты и рабочие не изучили хорошо геологическую структуру пластов, если бы не были проведены тщательные обследования, то успехи дацинских нефтяников не были бы столь значительными» [335, 11.IX.1964].
Однако выступления китайских марксистов против апологии «идей» Мао Цзэ-дуна, против выведения из них успехов китайского народа были встречены маоистами в штыки, а сами авторы этих выступлений изолированы от политической и научной жизни КНР.
Неотъемлемым методологическим принципом марксизма-ленинизма при рассмотрении любой философской системы, любого идейного заблуждения является, как писал В. И. Ленин, стремление «доискаться теоретических корней ошибки у того, кто ее делает, исходя из определенных, сознательно принимаемых им, положений» [77, 286].
Корни теоретических заблуждений Мао Цзэ-дуна прежде всего состояли в абсолютизации субъективного фактора и одновременном принижении роли материальных, экономических факторов в развитии общества. Декларативные заявления Мао о «производственной борьбе» и научном эксперименте дела не меняют, так как в его трудах нет и следов того, чтобы теоретические выводы основывались хотя бы на отдельном обобщении каких-либо данных развития экономики и производительных сил, и уж совсем нет упоминания о развитии естествознания и его новейших открытий.
Абсолютизация субъективного фактора, прямолинейность, односторонность в трактовке вопроса об отношении духовного к материальному, объявление «идей» Мао Цзэ-дуна источником развития и выведение из них практической политики, обожествление персоны «великого кормчего» и приписывание ему и его высказываниям магической силы — вот гносеологические, теоретические корни идеализма и эклектики маоизма.
Адепты маоистской философии утверждали, что в теорию познания, так же как и в диалектику, Мао Цзэ-дун сделал самый большой «вклад». «Маркс и Энгельс, — по словам самого Мао Цзэ-дуна, — не разъяснили принципы относительно скачка от практики к чувственному познанию и от чувственного познания к познанию рациональному. У Ленина это тоже не разъяснено. Ленин в „Материализме и эмпириокритицизме” разъяснил лишь теорию материализма, но не разъяснил полностью теорию познания» [218].
Как следует из претенциозных комментариев пекинских теоретиков, ясность во все эти вопросы будто бы внес Мао. Авторы статьи «Три великие вехи», помещенной в одной из хунвэйбиновских газет в июле 1967 г., говоря о «вкладе» Мао Цзэ-дуна в разработку проблем теории познания, заявляли: «Председатель Мао в работе „Относительно практики” творчески развил идеи Ленина, указав, что переход от чувственного познания к рациональному представляет собой скачок и что последующее возвращение к практике является скачком. Кроме того, он говорит: „Правильное познание достигается после многократно повторяющегося перехода от материи к духу и от духа к материи, т.е. от практики к познанию и от познания к практике. Такова марксистская теория познания диалектического материализма” (Мао Цзэ-дун, Откуда у человека правильные идеи?). Обо всем этом говорили Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин, а председатель Мао, обобщив множество новых эмпирических данных, выдвинул новую теорию и новые разъяснения».
Многоопытные дипломированные маоисты, философы Народного университета КНР утверждали, что Мао Цзэ-дун якобы углубил ленинское учение в вопросах гносеологии и поднял его на новую ступень: «В новых исторических условиях Ленин, борясь против идеализма, метафизики и особенно упорно против ревизионизма в философии, отстоял и развил всеобъемлющую точку зрения о том, что практика есть основа познания и критерий истины. Товарищ Мао Цзэ-дун всегда особо подчеркивал значение практики; считая практику самой яркой особенностью марксистской философии и взяв ее за основу, он всесторонне развил действенную революционную теорию отражения, развил марксистскую точку зрения на практику, развил положение о роли общественной практики в процессе познания в целом» [196, 182].
Те же авторы подчеркивали, что Мао Цзэ-дун «дал дальнейшее всестороннее и глубокое развитие теории познания диалектического материализма» [там же, 198]. «Точка зрения товарища Мао Цзэ-дуна относительно разделения человеческого познания на чувственное и рациональное, — продолжали они, -изложение им особенностей чувственного познания и рационального мышления, качественного отличия и единства чувственного и рационального познания на базе практики — все это серьезный вклад в марксистско-ленинскую теорию познания» [там же, 202]. Чем дальше, тем все более и более «значительные вклады» открывались в двух упомянутых выше статьях Мао Цзэ-дуна. Оказывается, он не только «развил теорию познания», но и преуспел в практике, «воплотил эту теорию в ряд конкретных задач: поднятие сознания рабоче-крестьянских масс до уровня интеллигенции, приближение интеллигенции к труду, сочетание учебы с производственным трудом, связь инженерно-технических работников с рабоче-крестьянскими массами» [там же, 204]. И даже вопрос о том, как проводить «контакты между китайскими и зарубежными специалистами», «теоретически осмыслил» председатель Мао.
Нужно отдать должное авторам цитированного выше учебника «Диалектический материализм» — они обратили внимание на «указание» Мао Цзэ-дуна: «При исследовании какого бы то ни было вопроса недопустимы субъективизм, односторонность и поверхностность» [146, т. 2, 428]. Процитировав это бесспорное положение, они справедливо добавляют: «Субъективизм, односторонность и поверхностность — это корни ошибочных методов мышления» [196, 222]. Однако этот приводимый Мао Цзэ-дуном тезис, представляющий собой пересказ ленинской мысли из работы «К вопросу о диалектике», преподносился как новый «вклад» Мао в теорию. Самое же поразительное состоит в том, что Мао Цзэ-дун и его адепты на деле в теории и на практике не только игнорировали это положение, но и поступали вопреки ему.
Самый же крупный «вклад» Мао авторы названного учебника видели в том, что он «первым на основе всестороннего развития теории познания диалектического материализма выдвинул совершенный и последовательный метод работы под названием „линия масс”» [там же, 236]. Суть этого принципа внешне весьма привлекательна — «черпать у масс и нести в массы». Это самоновейшее «открытие» завершается формулой «практика -познание — практика», которая в политике отражается в принципе «массы — руководство — массы» [там же, 236-237].
Из приведенных положений можно сделать вывод, что как неискушенные, так и многоопытные пропагандисты «идей» Мао Цзэ-дуна в общем единодушны в отношении «вклада» «великого кормчего» в теорию познания. Этот «вклад», по их мнению, состоит в следующем: 1) введено деление на чувственное и рациональное познание; переход от одного к другому, а затем к практике назван «скачком»; 2) практика рассматривается как источник и критерий истины; 3) определены особенности чувственного и рационального познаний; 4) «теория познания воплощена в ряде конкретных задач», выдвинут «совершенный и последовательный метод работы под названием „линия масс”» — «черпать у масс и нести в массы».
Как подчеркивали адепты маоизма, «идеи» Мао Цзэ-дуна в области теории познания изложены в статьях «Относительно практики», «Относительно противоречия» и «Откуда у человека правильные идеи?». Что касается первых двух, то маоисты утверждали, что они «являются лучшим учебником, который обучает народ тому, как правильно мыслить, правильно действовать, правильно учиться. Они не только определили марксистско-ленинскую основу в воспитании Компартии Китая, но и являются блестящим вкладом в мировую марксистско-ленинскую философскую сокровищницу» [199, 169-170].
Рассматривая взгляды Мао Цзэ-дуна в указанной области, прежде всего необходимо сказать, что его претензии на «открытие» деления процесса познания на чувственное и рациональное не имеют под собой никаких оснований. Основоположники марксизма-ленинизма никогда не считали деление единого процесса познания на чувственное и рациональное принадлежностью именно марксистской гносеологии. Такое деление было известно философии задолго до появления марксизма, который воспринял его и как нечто само собой разумеющееся, достигнутое философской мыслью в прошлом.
Глубокое и всесторонне марксистское изложение процесса познания как единства двух ступеней было дано в гениальном труде В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». В дальнейшем в работах философов-марксистов эти проблемы продолжали разрабатываться с учетом новейших данных естественных наук, психологии, физиологии. Наиболее полно марксистско-ленинская теория отражения была изложена в 30-х годах в работах советских ученых.
Следует подчеркнуть, что бесспорные положения, имеющиеся в статье Мао Цзэ-дуна «Относительно практики», по сути дела, во многом представляют собой заимствования из работ советских философов.
Текстуальное совпадение отдельных положений работы Ф. И. Хасхачиха «Материя и сознание», написанной до 1940г., и новой редакции указанной статьи Мао Цзэ-дуна, опубликованной в 1951 г., наводит на мысль, что при «редактировании» Мао пользовался этой работой советского философа 2. Вместе с тем Мао Цзэ-дун дает в этой статье свое, извращенное толкование важнейших проблем марксистской гносеологии, что проявляется, в частности, в его подходе к ступеням познания и их взаимосвязи с практикой. Прежде всего у него каждая ступень — это нечто обособленное: сначала чувственное познание, затем «скачок» к рациональному и вновь очередной «скачок» к практике. Практика отрывается от процесса познания и противопоставляется ему. О механистическом разделении единого процесса познания свидетельствует следующее положение Мао Цзэ-дуна: «Практика — познание, вновь практика — и вновь познание, — эта форма в своем циклическом повторении бесконечна, причем содержание циклов практики и познания с каждым разом поднимается на более высокую ступень» [146, т. 1, 528].
В статье «Откуда у человека правильные идеи?» Мао изображает указанные ступени познания как следующие друг за другом отдельные «процессы познания»: «Бесчисленные явления объективного внешнего мира находят отражение в голове человека через органы чувств — органы зрения, слуха, обоняния, вкуса и осязания, и вначале познание является чувственным 3. Когда данных чувственного познания накапливается в изобилии, происходит скачок к рациональному познанию, к идеям. Таков один процесс в познании. Это — первая ступень всего процесса познания... Затем следует вторая ступень — переход от духа к материи, от идей к бытию. Это значит, что знания, полученные на первой ступени, применяются к общественной практике, что идет выяснение того, могут ли теории, установки, планы, мероприятия и т.п. привести к ожидаемому успеху. Вообще говоря, то, что завершается успехом, правильно, а то, что терпит неудачу, ошибочно... В результате проверки на практике в человеческом познании происходит новый скачок. Этот скачок имеет еще большее значение, чем предыдущий» [220, 215-216]. Мы видим, таким образом, что Мао разрывает процесс познания на самостоятельные обособленные процессы, которые сменяют друг друга.
Он упрощенно-механистически переносит проблемы гносеологии в область политики, смешивая при этом источник знаний и сам процесс познания, который базируется на определенном материале накопленных знаний. Проблема преемственности, использование опосредованного опыта Мао Цзэ-дуном отбрасывается, ибо, согласно его взглядам, при выработке «теорий, установок, планов, мероприятий» необходимо каждый раз проходить все ступени познания от начала до конца и каждое положение должно проверяться в непосредственном опыте индивида. Отсюда и пренебрежительное отношение Мао Цзэ-дуна к изучению опыта предшественников. Опосредованные знания он называет «книжными» и считает их бесполезными.
Наконец, порочность маоистской концепции состоит в метафизическом понимании практики как критерия истины. К тому же Мао Цзэ-дун проявляет непоследовательность в этом вопросе. Вопреки своим положениям о бесконечном цикле «практика — познание — практика», «материя — дух — материя» проверку истинности полученных знаний в конкретно-историческом плане он рассматривает как однократный акт, а не как диалектический процесс. Поэтому истинность знания определяется, по Мао Цзэ-дуну, однократным успехом практики. Правда, он делает оговорку по поводу общественных знаний, но суть его концепции от этого не меняется — исключение подтверждает правило.
Как уже отмечалось выше, Мао толкует практику прагматически. В статье «Относительно практики» в качестве «двух наиболее ярких особенностей» марксистской философии он называет ее «классовый, практический характер», в то время как такой неотъемлемый принцип, как научность философии, им игнорируется. Прагматичность маоизма проявляется и в том, что сама теория рассматривается им не как наука, не как руководство к действию, методологическая основа выработки правильных стратегий и тактики, политики и лозунгов, а узкоутилитарно, как средство достижения определенных целей, как «инструмент». Как писал Мао Цзэ-дун, марксизм-ленинизм — это «стрела», которой КПК стреляет по цели — китайской революции. Таким образом, получается, что марксизм-ленинизм сам по себе, а революция сама по себе, успех же дела зависит лишь от стрелка.
Главная ошибка здесь заключается в том, что разрывается органическая взаимосвязь революционной практики и революционной теории, а также объективных и субъективных факторов их развития. Сама же теория как инструмент, «стрела», сводится к удобному набору правил, тактических идей, директив, указаний и т.п. Одновременно абсолютизация непосредственного опыта низводит теорию до положения свода частных обобщений узкого эмпирического опыта, что закрывает пути развития теории и ее обогащения и представляет собой основу догматизма, метафизики и субъективизма.
Подход маоизма к теории познания и знаниям вообще характеризуется вульгарным социологизмом, прикрываемым марксистскими положениями о классовом характере познания. При этом смешивается и отождествляется классовый подход к познанию, классовое содержание знаний и само знание. Выделяя из знаний о классовой борьбе «знания о производственной борьбе», все остальное Мао узкоутилитарно рассматривает как сочетание «знаний о классовой борьбе» и «знаний о производственной борьбе». «С тех пор как существует классовое общество, — подчеркивает он, — на свете существуют только две области знаний: это знания в области производственной борьбы и знания в области классовой борьбы. Естественные науки и общественные науки — это квинтэссенция знаний в этих двух областях, а философия является обобщением и итогом знаний о природе и обществе. Существуют ли еще какие-нибудь знания, кроме этих? Нет, не существуют» [149, 257].
Это весьма категоричное суждение серьезно упрощает сложную картину человеческого знания, его историю и содержание. Об эмпиризме Мао в трактовке вопроса о соотношении познания и практики, познания и опыта свидетельствует следующее утверждение: «Познание начинается с опыта — это и есть материализм теории познания» [146, т. 1, 518]. При этом Мао Цзэ-дун не видит различия между материализмом и идеализмом в трактовке опыта как исходной точки познания. Известно, что тезис «познание начинается с опыта» был типичным для домарксова материализма, а в новое время его охотно используют субъективные идеалисты различного толка, от берклианцев до неокантианцев-агностиков. Такая позиция ведет Мао Цзэ-дуна, несмотря на его словесные заверения, к отрицанию на практике и классового подхода, и партийности.
Дополнение тезиса «познание начинается с опыта» прагматическим положением: «Вообще говоря, то, что завершается успехом, правильно, а то, что терпит неудачу, ошибочно» — целиком уводит Мао Цзэ-дуна на позиции позитивистской практики, субъективизма и волюнтаризма.
Очевидно, что маоистская «теория познания» не только не представляет собой нового слова в философии, но и является или повторением азбучных истин домарксова материализма, или эклектической разновидностью субъективного идеализма, сочетающегося с вульгарным, механистическим материализмом и эмпиризмом.
В статье «Относительно практики» в общем правильно пересказывается мысль о практике как источнике познания, однако, по существу, Мао Цзэ-дун одновременно упрощает, вульгаризирует и извращает ее, так как отождествляет практику с опытом, сводит источник всех знаний к «непосредственному опыту».
Мао Цзэ-дун пишет: «Марксизм учит нас при рассмотрении любых вопросов исходить не из абстрактных определений, а из объективно существующих фактов, вырабатывая свой курс, свою политику, свои практические мероприятия на основе анализа этих фактов» [146, т. 4, 130]. Для читателя, не знающего того, что Мао отождествляет практику с субъективным чувственным опытом, а объективную действительность как необходимое бытие сводит к сумме фактов (суть дела не меняется от добавления слов «объективно существующих»), приведенное выше высказывание кажется правильным, марксистским. Однако речь идет лишь о разграничении совокупности явлений и эмпирических фактов как простого бытия и действительности как проявления главного, существенного в развитии природы, общества, познания.
«Гносеология» маоизма вообще не различает логическое и историческое в развитии процесса познания и незнакома с методом восхождения от абстрактного к конкретному, поэтому выводы Мао Цзэ-дуна являются абстрактными постулатами, лишенными богатства конкретной действительности. Общие формулы Мао, хотя и «выработаны на основе анализа» каких-то «объективно существующих фактов», остаются мертвыми, неполными, односторонними постулатами, так как они не обогащаются конкретным содержанием в ходе сличения их с практикой, опытом.
Как известно, К. Маркс писал, что метод восхождения от абстрактного к конкретному есть лишь способ, при помощи которого мышление усваивает себе конкретное, воспроизводит его как духовно конкретное. Поскольку понятия и выводы Мао Цзэ-дуна не проходят стадии усвоения конкретного, то соединение теории с практикой у него нередко осуществляется путем экстраполирования действительности из абстрактных определений. В этом случае сама теория превращается в апологетику субъективистской практики маоистов.
При анализе философских построений Мао Цзэ-дуна необходимо иметь в виду еще одно важное обстоятельство. В маоизме, как уже подчеркивалось, антимарксистские положения облачены в тогу марксистских формулировок и терминологии. Поэтому единственно возможным эффективным методом борьбы с маоизмом является раскрытие подлинного содержания заимствованных маоизмом понятий и категорий. В случае, если в текстах самого Мао трудно найти дешифрующее положение, раскрытие их действительного содержания возможно лишь путем изучения практики маоистов.
Таким образом, извращение Мао Цзэ-дуном положений марксистской теории познания может быть обнаружено только при внимательном изучении его теоретических постулатов с учетом того, когда, при каких обстоятельствах, в какой период борьбы двух линий в КПК, ради каких политических целей было выдвинуто то или иное положение.
Возьмем, к примеру, его понимание вопроса о природе человеческих знаний, оценки Мао косвенного опыта, так называемых «книжных знаний», и его трактовку значения непосредственного опыта. Еще в лекциях, прочитанных в Яньани в конце 30-х годов, он много говорил о природе человеческих знаний: «Человек не может познать какое бы то ни было явление без соприкосновения с ним, т.е. если его собственная жизнь (практика) не протекает в условиях этого явления. Если хочешь знать теорию и методы революции, то тебе нужно принять участие в революции. Все подлинные знания берут свое начало из непосредственного опыта.
Однако человек не может непосредственно испытать все на свете, и фактически большая часть наших знаний — это продукт косвенного опыта, это знания, доставшиеся нам от всех прошлых веков, и знания, приобретенные людьми в иных местах. Эти знания являются продуктом непосредственного опыта людей, живших ранее, или чужого непосредственного опыта... Поэтому знания человека складываются из двух частей — данных непосредственного опыта и данных косвенного опыта» [146, т. 1, 512-514].
На первый взгляд может показаться, что Мао стоял на правильной, марксистско-ленинской точке зрения (он признавал как непосредственный, так и косвенный опыт), но такой вывод возможен, только если не обратить внимания на акценты и рассматривать его высказывания вне связи с конкретно-исторической ситуацией, сложившейся в КПК к концу 30-х годов, и идейно-теоретической борьбой, которая маскировалась внешне абстрактными дискуссиями о роли «непосредственного опыта» и «косвенного опыта», подобно тому как позже критикой Конфуция, жившего 25 веков назад, прикрывалась борьба в маоистской группировке по вопросам внутренней и внешней политики сегодняшнего дня. Это был период борьбы Мао за утверждение своей антимарксистской, националистической линии в партии. Препятствием в этом служили коммунисты-интернационалисты, стоявшие на позициях Коминтерна. Многие из них в силу объективных причин — работа в подполье на территориях, находящихся под контролем гоминьдана, участие в деятельности Коминтерна и т.п. — прибыли в Яньань позднее Мао Цзэ-дуна. Они были несогласны с теми методами решения военно-политических вопросов, которые он предлагал, поскольку эти методы, будучи националистическими, немарксистскими, наносили значительный ущерб делу китайской революции и подрывали интернациональные связи КПК.
Против этих коммунистов и был направлен весь пафос лекций Мао, изданных впоследствии в виде статьи «Относительно практики». Именно свои суждения имел в виду Мао, когда говорил, что «все подлинные знания берут свое начало из непосредственного опыта». Подчеркивание роли непосредственного опыта является центральной мыслью в приведенном выше отрывке о природе образования человеческих знаний. И именно оппонентам Мао адресованы его слова об «односторонности косвенного опыта».
О том, что весь пафос высказываний Мао был направлен против марксистско-ленинских сил партии, свидетельствует и Примечание комиссии ЦК КПК по изданию «Избранных произведений Мао Цзэ-дуна», написанное в начале 50-х годов: «В нашей партии была группа товарищей — приверженцев догматизма, которые долгое время отвергали опыт китайской революции, отрицали ту истину, что „марксизм — не догма, а руководство к действию”, и лишь стращали людей отдельными словами и фразами, надерганными из текста марксистских произведений» [там же, 503-504]. И хотя далее говорится о том, что в этих лекциях Мао выступал с критикой голого эмпиризма, в Примечании подчеркивается, что цель лекций состояла в борьбе против догматизма определенной группы деятелей КПК, входивших в руководство партии. Догматиками же Мао и его группа объявляли тех китайских коммунистов, которые в своем подходе к вопросам китайской революции опирались на интернациональное учение марксизма-ленинизма, на опыт братских партий, на указания Коминтерна. Мао Цзэ-дун преднамеренно изображал этих китайских коммунистов людьми, «надергавшими слова и фразы из марксистских произведений», «имеющими лишь книжные знания», и даже распространял о них оскорбительное стихотворение, в котором они уподоблялись тому «тростнику, что растет на стене»: «у него голова тяжела, ноги слабы, корень мелко сидит».
Двадцать лет спустя, выступая в марте 1958 г. на совещании в Чэнду, Мао уже открыто говорил, что «догматиками были люди, находящиеся в Советском Союзе» [218].
Как известно, борьба маоизма против коммунистов-интернационалистов в ходе «движения за исправление стиля» (1942-1945) камуфлировалась рассуждениями о «перестройке учебы», важности непосредственного опыта, лозунгом «Кто не провел обследования, тот не имеет права высказываться» [149, 248].
Под прикрытием этого положения китайские коммунисты, направленные Коминтерном, прошедшие учебу в Москве и даже прибывшие из «белых районов», лишались маоистами права голоса в делах партии и китайской революции. Эти коммунисты направлялись в глухие горные районы, фактически в ссылку. После образования КНР маоисты узаконили эту практику идейной обработки кадров путем выселения в деревню «на трудовое перевоспитание».
Таким образом, в статье «Относительно практики» отражается борьба Мао против китайских коммунистов-интернационалистов, в ходе которой он стремился под видом косвенного опыта принизить опыт других коммунистических партий Коминтерна.
В начале 40-х годов Мао Цзэ-дун как бы развивал идеи, высказанные в лекциях, прочитанных в Яньани. В статье «За правильный стиль в работе партии», обращаясь к слушателям Высшей партийной школы, он писал: «Что же представляют собой знания, приобретенные учащимися из книг? Допустим даже, что все эти знания истинные. Все же это теории, разработанные нашими предшественниками на основе обобщения опыта борьбы за производство материальных благ и борьбы классов, а не знания, добытые самими учащимися. Усвоить эти знания совершенно необходимо; однако нужно иметь в виду, что в определенном смысле они все же являются для учащихся односторонними знаниями. Эти знания проверены другими, самими же учащимися они еще не проверены» [146, т. 4, 66].
По существу, это был слегка завуалированный призыв к слушателям меньше обращать внимания на труды К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина и изучать работы Мао Цзэ-дуна, являющиеся обобщением «непосредственного опыта», воплощением «китаизированного марксизма».
В конце 50-х — начале 60-х годов, т.е. в период, когда китайское руководство открыто выступило со своей особой идейно-теоретической платформой, Мао и его ближайшее окружение делали недвусмысленные заявления, которые преследовали цель свести на нет значение трудов классиков марксизма-ленинизма и возвеличить «идеи» Мао Цзэ-дуна.
Выступая на второй сессии VIII съезда КПК 3 мая 1958 г., он говорил: «Есть еще одна боязнь — боязнь пролетарской учености, боязнь Маркса. Маркс [стоит] очень высоко, и добраться до него можно только по очень длинной лестнице. Некоторые пасуют: „Мне ведь никогда не добраться!” А следует ли так думать? Подходяще ли?.. Маркс ведь тоже был человеком, у него тоже было два глаза и две руки. Он был почти такой же, как мы. Только в голове у него родилась великая теория марксизма. Он написал для нас много книг. Но ведь большинству товарищей вовсе не обязательно прочитать их все... Работы у нас много, и нет времени читать все книги. Достаточно прочитать часть основных произведений. Ленин во многом из того, что сделал и объяснил, превзошел Маркса. Он развил многие положения Маркса и создал новое. Во многом из сделанного нами мы тоже превзошли Маркса. Октябрьская революция осуществлена Лениным. Марксу не довелось совершить такого. И такую великую революцию, как наша, Марксу тоже не довелось совершить. В его время революция не увенчалась успехом. Октябрьская же и китайская революции победили. В нашей практике мы превзошли Маркса» [218].
Шестью годами позже Мао высказывается следующим образом: «Не следует читать слишком много. Книги Маркса читать нужно, но не слишком много. Достаточно нескольких десятков томов. Если читать слишком много, это приведет вас не к тому, чего вы ожидаете, а как раз к противоположному — к [тому, что вы станете] книжным червем, к догматизму, к ревизионизму» [там же].
Может показаться, что Мао выступал против чрезмерного увлечения «книжными знаниями», что в принципе он не против чтения марксистской литературы, в частности трудов классиков марксизма-ленинизма. В действительности же, повторяя слова «не следует читать слишком много», Мао преследовал цель не допустить в Китае распространения марксистско-ленинской идеологии. Как можно говорить о том, что не следует читать слишком много Маркса, если переводы его работ, а также трудов Энгельса и Ленина стали появляться в Китае в широком масштабе только после 1949 г., а китайские партийные и государственные работники, не говоря уже о рабочих и крестьянах, были очень слабо знакомы или вообще не знакомы с основными произведениями классиков марксизма-ленинизма? Но вместо подчеркивания необходимости серьезного, систематического овладения основами марксистско-ленинской теории Мао запугивал китайский народ тем, что чтение работ Маркса может привести к догматизму. Вместо этого он предлагал им суррогат научной теории — свои собственные взгляды, изложенные в форме пресловутого «цитатника» (он появился через два года после приведенного выше высказывания Мао).
То, на что Мао Цзэ-дун намекал, более откровенно изложил президент Академии наук КНР Го Мо-жо, выступая перед учеными (!), членами исторического общества (!) Гуанси-Чжуанского автономного округа в 1963 г. Говоря о трудах К. Маркса, Ф. Энгельса и В. И. Ленина, он заявил, что «работы Маркса, Энгельса, Ленина трудные и далеки от жизни Китая».
«Хотя имеются переводы на китайский язык, которые мы можем читать, — продолжал Го Мо-жо, — но как бы добросовестно ни был сделан перевод, а начнешь читать — возникают различные трудности в понимании. Кроме того, затрагиваемая в этих классических произведениях практика также далека от нас, мы сами не прочувствовали ее, и даже когда желаешь глубоко вникнуть, не может не возникнуть трудностей. Произведения же председателя Мао написаны на китайском языке, притом написаны просто, ясно и совершенно» [336, 26.III.1963].
Эмпиризм, недооценка науки и международного революционного опыта наглядно проявляются у Мао Цзэ-дуна и в трактовке происхождения марксизма-ленинизма и соединения научной теории с пролетарским движением. Во-первых, Мао фактически исходил из того, что революционная теория рождается из непосредственного опыта. Во-вторых, и это является, по сути дела, логическим продолжением первого, пролетариат, угнетенные нации, по Мао Цзэ-дуну, сами осознают сущность капиталистической эксплуатации, сущность империализма. Отсюда надобность в соединении научной теории с рабочим революционным движением, с национально-освободительными движениями отпадает. Поэтому маоизм хотя и не высказывается прямо против необходимости существования особой специальной прослойки в обществе — интеллигенции, однако не видит в этом особой исторической надобности вообще, а в революции в особенности.
Путь осознания пролетариатом сущности капиталистического общества Мао Цзэ-дун изображал как чисто эмпирический, как процесс накопления «непосредственного опыта», совершенно игнорируя тем самым известное марксистское положение, согласно которому сам рабочий класс без помощи партии не может выработать научное мировоззрение и научное понимание задач своей борьбы и собственными силами сознание пролетариата может подняться лишь до уровня осознания задач борьбы за свои экономические права, т.е. до выработки лишь, как говорил В. И. Ленин, «тред-юнионистского сознания». Именно исходя из этого исторического факта, основоположники научного коммунизма уделяли огромное внимание задаче соединения революционной теории с рабочим движением.
Мао Цзэ-дун к данной задаче практически никогда не подходил серьезно. Наоборот, он делал заявления в том духе, что практика китайской революции сама обучала китайский народ марксизму и в ходе ее китайский народ, например, познал суть империализма. В статье «Относительно практики» Мао писал: «Такой же путь прошло и познание китайским народом империализма. Первая ступень была ступенью поверхностного чувственного познания, ступенью борьбы против иностранцев вообще во время тайпинского, боксерского и других движений. Только вторая ступень явилась ступенью рационального познания, когда китайский народ разглядел различные внутренние и внешние противоречия империализма, когда он разглядел сущность угнетения и эксплуатации широких народных масс Китая империализмом в союзе с китайской компрадорской буржуазией и феодально-помещичьим классом» [146, т. 1, 515].
Эти льстивые слова Мао Цзэ-дуна в адрес китайского народа — свидетельство теоретического невежества автора. Если сам народ, который был на 90% неграмотным, разглядел сущность империализма, то зачем, спрашивается, нужна коммунистическая партия, ее теоретическая деятельность? И, собственно, зачем пропагандировать марксизм-ленинизм, если китайский народ сам дошел до его научных истин? Конечно, стремясь «вписаться» в марксизм-ленинизм, маоизм должен признать, хотя бы на словах, основополагающие принципы этого учения. Поэтому Мао, касаясь теоретических источников марксизма, писал, что «Маркс и Энгельс собрали (воедино результаты истории познания человечества, они критически переработали рациональную часть диалектики Гегеля» [201, 3].
Сделав эту заставку, кстати довольно упрощенно толкующую теоретические истоки марксизма, маоисты пытались представить «Коммунистический манифест» как подтверждение исключительной роли непосредственного опыта участия К. Маркса и Ф. Энгельса в революционной борьбе: «„Манифест” родился благодаря личному участию Маркса и Энгельса в революционной борьбе. Председатель Мао указывает: „Если кто-то хочет познать какую-то вещь, то помимо контактов с этой вещью, т.е. помимо жизни (практики) в условиях этой вещи нет других способов познать ее”» [там же, 78].
Спору нет, К. Маркс и Ф. Энгельс не смогли бы создать теорию научного коммунизма, если бы не были неразрывно связаны с революционным движением рабочего класса того времени. Это весьма существенная, но лишь одна сторона дела. Ее-то и абсолютизирует маоизм, и не в силу особой приверженности к революционной борьбе пролетариата (которую он в самом Китае, по сути дела, игнорировал), а потому, что абсолютизация «непосредственного», т.е. только «своего» национального, революционного опыта и изображение его как основного и единственного источника революционной теории позволяет выдвигать доморощенные, а точнее, националистические и шовинистические идеи и объявлять их революционной теорией современности.
Здесь мы опять-таки сталкиваемся с выпячиванием маоизмом «непосредственного революционного опыта». Его адепты часто говорят о марксизме-ленинизме, но сводят его к некоему набору утилитарных рецептов, в то время как это учение — наука и, как наука, оно имеет свою историю развития. Марксизм — это единое, цельное, интернациональное учение, сделанное, по образному выражению В. И. Ленина, из одного куска стали, и от него ничего нельзя отнять, не разрушив его научной системы взглядов.
В этом коренится принципиальное различие в понимании революционного опыта и практики марксизма-ленинизма между коммунистами и оппортунистами всех мастей, включая маоистов.
Термины «опыт» и «практика» у Мао Цзэ-дуна употребляются, как это видно из его цитат, весьма часто. Маоисты даже объявили тезис о «связи теории с практикой» одним из «трех талисманов» 4, якобы изобретенных Мао Цзэ-дуном. «Теория познания диалектического материализма, — писал последний, -ставит практику на первое место, считая, что человеческое познание ни в малейшей степени не может отрываться от практики, отвергая все ошибочные теории, отрицающие важность практики и отрывающие познание от практики» [146, т. 1, 507-508].
Как видим, внешне Мао Цзэ-дун категорически настаивает на примате практики над познанием и подчеркивает их неразрывную связь. «Материализм и диалектика... — писал он, — основываются на объективной реальности и подвергаются проверке объективной действительностью» [220, 220].
Однако в изданной недавно в Пекине брошюре «Априоризм в истории философии», в которой настойчиво проводится мысль о том, что только практика, опыт являются источником знания, объективность предметно-практической деятельности человека отождествляется с объективным миром, материей, как таковыми. Таким образом, маоисты, выгоняя априоризм через парадную дверь, протаскивали его через черный ход, ибо в их представлении практика и опыт тоже, по сути дела, тождественные понятия.
Маоисты спекулятивно использовали термины «априоризм», «трансцендентальный идеализм» для нападок на Ван Мина, Лю Шао-ци и Линь Бяо, несмотря на то что последние двое в своих статьях вообще никогда не употребляли этих слов и не рассуждали на темы соотношения марксистской теории отражения и этих идеалистических построений. Если верить официальной пекинской пропаганде, то названные деятели «изо всех сил проповедовали идеалистический априоризм» для того, чтобы «нападать на идеи Мао Цзэ-дуна», «создать теоретическую базу для реставрации феодализма и капитализма в Китае» [234, 3, 359, 60].
Вряд ли сами авторы всерьез воспринимали эту последнюю фразу. Что же касается «нападок на идеи Мао Цзэ-дуна», то зачем нужно было обращаться к сложным теориям Платона, Канта и Гегеля (которых, судя по его работам, Мао вообще не читал) для критики вульгарно-утилитарных и примитивных «идей» Мао Цзэ-дуна? По словам самой же официальной пекинской пропаганды, обвинения Линь Бяо в адрес Мао Цзэ-дуна и его «идей» имели довольно конкретный характер, ни о каком Конфуции и тем более Канте речи не было. Согласно китайским источникам, Линь Бяо в конце «культурной революции» понял, что Мао Цзэ-дун и его окружение «подменяют марксизм-ленинизм псевдореволюционной фразеологией, чтобы затемнять сознание китайского народа», что «социализм председателя Мао — это, в сущности, социал-фашизм», что «он превратил государственный механизм Китая в мясорубку взаимного истребления и уничтожения, а политическую жизнь партии и государства — в патриархальную систему типа феодальной абсолютистской диктатуры». Вопреки всему тому, что Линь Бяо говорил о Мао публично, по этой версии пекинской пропаганды, он считал, что «председатель Мао является не истинным марксистом-ленинцем, а самым большим феодальным деспотом в истории Китая, который, драпируясь в одеяния марксизма-ленинизма, правит методами Цинь Ши-хуана» [323, №708, 28].
Если Линь Бяо действительно таким образом критиковал «идеи» Мао Цзэ-дуна, то для этого более чем достаточно фактов из повседневной жизни самого Китая. Ведь переживаемая народом Китая трагедия является прямым следствием попыток осуществить на практике реакционно-утопические «идеи» «великого кормчего».
У Мао Цзэ-дуна можно встретить высказывания о практике, созвучные с марксизмом-ленинизмом. Например: «Правильные идеи у человека возникают только из общественной практики, из трех ее форм — производственной борьбы, классовой борьбы и научного эксперимента» [148, 3]. Но когда речь заходит о конкретизации каждого вида практики, то оказывается, что вся практическая деятельность людей сводится только к классовой борьбе в маоистском ее понимании. В вопросах о том, что такое практика, с практикой какого класса намерен Мао Цзэ-дун связывать свою теорию, мы сталкиваемся с эклектикой, сочетающей эмпиризм с субъективным идеализмом. Хотя в работе «Относительно практики» упоминаются несколько видов практической деятельности человека (производственная, классовая борьба, политическая жизнь, деятельность в области науки и искусства), но, по существу, все ограничивается лишь сферой политики. Именно через призму этой практики рассматриваются все другие сферы человеческой деятельности. Эта политическая «практика» вытекает из мелкобуржуазной классовой позиции Мао Цзэ-дуна.
Могут сказать, что он последовательно проводит классовый анализ. Но все дело в том, что здесь налицо именно та самая односторонность, прямолинейность, которая ведет Мао Цзэ-дуна к идеализму, к отрицанию классовости. Под классовой борьбой им понималась борьба против явных или потенциальных противников маоизма и усилия, направленные на воплощение в жизнь его «идей».
Что касается производственной борьбы, то это понятие противополагается материально-производственной деятельности людей (рабочих, крестьян, интеллигенции), направленной на создание материальных благ. По Мао Цзэ-дуну, производственная борьба сводится главным образом к физическому труду. Отсюда и столь широко внедряемая маоистами практика отправки неугодных им людей на «перевоспитание физическим трудом» в сельские районы. О научном эксперименте Мао говорил крайне редко.
Неправильный подход к классовой борьбе ведет к вульгарному социологизму, навязыванию классовости в таких сферах человеческой деятельности, где она не проявляется прямо, непосредственно (естественные науки, преобразование природы и т.д.).
Маоизм искажает само понятие практики как явления, представляющего собой единство объективного и субъективного. Практика понимается им как волюнтаристский произвол. Из этого понятия выпадает объективная материальная сторона, а следовательно, в практической деятельности, как писал В. И. Ленин, выбрасывается «за борт всякий исторический реализм» [25, 532], действительность сопоставляется с вымыслами.
Практика, в толковании Мао Цзэ-дуна, — это узкопредметная деятельность индивида или группы лиц, рассматриваемая прагматически. При этом следует иметь в виду, что даже эту деятельность он берет не целиком, а лишь те ее стороны, которые соответствуют его националистическим, мелкобуржуазным взглядам и могут быть использованы для их подтверждения. Очень часто Мао превращает понятия, имеющие хождение в рамках «здравого смысла» и узкоиндивидуального опыта человека, т.е. понятия элементарной житейской мудрости, во всеобщие принципы, которые должны определять сущность явлений неизмеримо более широких, неизмеримо более сложных.
Мао Цзэ-дун и его сторонники прагматически толковали роль практики в познании социальных явлений и процессов, сводили все к «успеху действия».
Китайский прагматист Ху Ши полностью сводил объект познания к личным ощущениям индивида, объявляя реальность продуктом произвольного создания субъективного сознания человека. «Реальность, — писал он, — это очень послушная девочка, которая преображается согласно любой нашей прихоти... Реальность — это и есть ощущения» [цит. по: 197, 163]. Подобно этому маоисты сводят революционный опыт как объект познания к «идеям» Мао Цзэ-дуна, его субъективистским лозунгам и установкам, причем вопрос о критерии истинности в отношении данных «идей» даже не ставится, ибо они рассматриваются как «воплощение истины».
Что же до того, что десятилетний опыт Китая, провалы внутренней и внешней политики маоистов говорят об их несостоятельности, противоречии с объективными потребностями страны и законами социалистического строительства, то все это игнорируется, а провалы относятся за счет «козней» или «советских ревизионистов», или «внутренних демонов», «ядовитых трав», «плохих элементов» и т.д. «Идеи Мао Цзэ-дуна — это всеобщая истина, применяемая повсюду, они — воплощение истины» [242, 7] — вот кредо маоизма.
В этом плане весьма показательно, что маоисты обвиняли деятелей Компартии Китая (Пэн Дэ-хуая и др.), которые критиковали политику «трех красных знамен», в правом оппортунизме, поскольку они якобы допустили ошибки в духе эмпиризма и априоризма, так как «их опыт не есть отражение объективных фактов, а результат субъективизма, солипсизма» и т.д. [там же, 38].
В данном случае маоисты с помощью терминов «априоризм», «эмпиризм», «солипсизм» хотели уйти от исторической ответственности за крупные политические преступления и провалы, явившиеся прямым результатом попыток вопреки решениям VIII съезда КПК (1956), вопреки объективным закономерностям социалистического строительства навязать Китаю догмы Мао Цзэ-дуна. Маоисты обвиняли в априоризме тех китайских коммунистов, которые еще в 1958-1959 гг. предупреждали об опасных последствиях выдвинутой Мао Цзэ-дуном авантюристической политики. (Практика во многом превзошла мрачные предсказания о масштабах грозившей Китаю катастрофы.) Формально это обвинение строится на основании посылки: до тога как идеи будут проверены на практике, нельзя предсказать, ложны они или истинны. Поэтому тот, кто попытается делать это заранее, до «практики», — «априорист». Эти построения маоистов лишний раз показывают, как примитивно они понимают роль теории, по сути дела отрицая ее эвристическую роль.
«Для материалиста „успех” человеческой практики, — подчеркивал В. И. Ленин, — доказывает соответствие наших представлений с объективной природой вещей, которые мы воспринимаем», а для идеалиста-солипсиста «„успех” есть все то, что мне нужно на практике» [33, 142].
В соответствии с маоистско-прагматистским толкованием истины можно оправдать любые «удавшиеся» действия людей, включая и преступления, практику любых самых реакционных сил.
Таким образом, практика в маоистской, выхолащивающей ее объективное содержание трактовке не может служить ни действительной основой познания, ни критерием истинности результатов познания. Субъективистская практика может давать лишь искаженное, мифологическое знание о действительности, служить основой лишь ненаучных представлений об общественных явлениях. Такая субъективистская, «очищенная» от материального практика может подтверждать «истинность» любой догмы. Она становится удобным средством оправдания и обоснования любых установок.
Маоистский подход к практике, революционному опыту как источнику изучения действительности и выработки правильной, научно обоснованной политики в корне противоположен марксистско-ленинскому подходу. Выводы маоизма, построенные на узкой платформе лишь политической практики, сводимой им только к классовой борьбе (прежде всего крестьянства) и ограниченной рамками отдельного национального опыта, страдают неизбежной односторонностью, национализмом и субъективизмом.
В. И. Ленин подчеркивал связь революционной теории с революционным опытом всех отрядов мирового пролетариата и его союзников по борьбе. Он говорил, что теорию «нельзя выдумать, она вырастает из совокупности революционного опыта и революционной мысли всех стран света» [42, 11].
Ставя перед марксистами России задачу самостоятельно освоить теорию К. Маркса для выработки программы партии, В. И. Ленин подчеркивал, что для этого необходимо изучить и обобщить историю социализма и демократии в Западной Европе, историю русского революционного движения и соединить эти выводы с рабочим движением в России, «внести в стихийное рабочее движение определенные социалистические идеалы, связать его с социалистическими убеждениями, которые должны стоять на уровне современной науки» [26, 189].
Таким образом, интернациональный характер рабочего движения требует рассмотрения опыта борьбы каждого национального отряда рабочего класса в неразрывной связи с опытом борьбы рабочего класса всех стран. Обобщение этого опыта включает в себя как критическое изучение прошлого, настоящего, так и выработку перспектив движения. Марксистско-ленинский подход к теоретическому обобщению революционного опыта каждого национального отряда пролетариата предполагает рассмотрение этого опыта в связи с опытом всех стран, а также глубокое, всестороннее и объективное изучение всех форм и методов борьбы в национальных рамках, исключающее преувеличение, абсолютизацию одной, специфической формы борьбы.
В. И. Ленин никогда не абсолютизировал какой-либо одной формы борьбы — вооруженной или мирными средствами или такой специфической формы вооруженной борьбы, как партизанская война. Замечание В. И. Ленина о партизанской войне не оставляет камня на камне от концепции Мао Цзэ-дуна, который объявил опыт партизанской борьбы в Китае всеобщим законом мирового революционного движения.
«Никогда партия пролетариата, — говорил В. И. Ленин, — не может считать партизанской войны единственным или даже главным средством борьбы... это средство должно быть подчинено другим, должно быть соразмерено с главными средствами борьбы, облагорожено просветительным и организующим влиянием социализма. А без этого последнего условия все, решительно все средства борьбы в буржуазном обществе приближают пролетариат к различным непролетарским слоям вверху или внизу от него и, будучи предоставлены стихийному ходу вещей, истрепываются, извращаются, проституируются» [31, 9-10].
Подход Мао Цзэ-дуна к вопросу о взаимосвязи теории и практики обнаруживает, во-первых, если не полное игнорирование, то крайнюю недооценку опыта других стран. Даже если он принимает во внимание иностранный опыт, то понимает его крайне узко, подходит к нему чисто утилитарно, с точки зрения сиюминутной пригодности. «Мы должны, — писал Мао, — впитывать все то, что может нам сегодня пригодиться. Однако со всем иностранным следует обращаться как с пищей, которая сначала разжевывается во рту, перерабатывается в желудке и кишечнике, смачивается слюной, желудочным и кишечным соком, а затем разделяется на отбросы, которые устраняются, и экстракт, который усваивается» [146, т. 3, 270]. Под этим же потребительским углом зрения Мао призывал подходить к марксизму-ленинизму и, исходя из узконационалистического понимания революционного опыта, выдвигал требования «китаизации» марксизма.
Во-вторых, он абсолютизирует китайский опыт революционной борьбы, претендует на широкие выводы и обобщения на основании лишь китайской практики, не учитывая опыта борьбы других отрядов революционного движения и не усвоив основных положений марксистско-ленинской теории.
В-третьих, Мао Цзэ-дуну присуща мелкобуржуазная ограниченность и в оценке революционной практики Китая. Практика в его понимании — это прежде всего практика крестьянской революции, практика политической борьбы мелкобуржуазных крестьянских и многочисленных в условиях Китая деклассированных слоев общества, а чаще всего «практика» политических гонений на его противников. Рабочий класс, революционный опыт борьбы международного рабочего движения и китайского пролетариата находятся за рамками той практики, о которой так много говорил Мао.
Подход Мао Цзэ-дуна к борьбе крестьянства и широких масс населения в Китае характеризуется тем, что он рассматривал ее вне связи с определенными производственными отношениями. Он берет лишь чисто политическую, точнее, антифеодальную и национально-освободительную сторону практики политической борьбы масс.
При выдвижении лозунгов борьбы Мао игнорировал представления об этой борьбе как продукте определенной системы производственных отношений и соответствующее обоснование содержания, хода и условий ее развития во всех связях и опосредованиях. Лозунги выводятся из абстрактных постулатов «идей» Мао Цзэ-дуна, а не являются итогом обстоятельного изучения каждой отдельной формы борьбы, каждого момента ее перехода из одной формы в другую при наличии четкого определения связи данной борьбы с общей борьбой рабочего класса страны, слияния этой борьбы с борьбой рабочих других стран, определения ее места в международной борьбе рабочего класса.
Таким образом, если перевести философские упражнения Мао в области теории познания на язык практики, нетрудно увидеть, что его подход к природе человеческих знаний служил методологической основой узконационалистического подхода к теории марксизма-ленинизма, международному опыту социализма.
Китайская пропаганда пыталась представить Мао Цзэ-дуна как выдающегося теоретика, который якобы особенно большой вклад внес в развитие материалистической диалектики. На самом деле, несмотря на встречающиеся в его работах ленинские цитаты и заимствования из работ советских авторов, у Мао Цзэ-дуна отсутствует толкование диалектики как науки о всеобщих связях объективного мира и основных законах его развития, как «самого всестороннего, богатого содержанием и глубокого учения о развитии» [39, 53].
Вопреки всем заверениям в обратном Мао Цзэ-дун, по существу, ограничивается субъективной диалектикой, выступающей у него лишь в качестве «метода мышления» и соответствующего ему «метода работы» [220, 211], к тому же выраженной в извращенном виде.
Многие категории диалектики, которыми оперировал Мао, истолковывались им в духе традиционной китайской диалектики, и в частности так называемого учения о «переменах», которое восходит к очень древнему представлению людей (и не только китайцев) о развитии мира в виде круговорота, смены одного состояния другим, противоположным ему. Такой наивный взгляд на мир сформировался в результате наблюдения за реальными явлениями природы: смена времен года, чередование дня и ночи, периодичность появления и исчезновения луны, чередование морских приливов и отливов, рождения и смерти, голода и сытости и т.п.
Подобно античной, главным образом греческой, натурфилософии, древняя китайская мысль представляла себе мир как нечто единое целое, в котором взаимодействуют противоположные силы инь и ян, воплощающие в себе пассивное и активное, темное и светлое, мягкое и твердое, слабое и сильное, женское и мужское и т.п. В философском комментарии к древнекитайскому памятнику «Книга перемен» («Ицзин») идея «перемен» была выражена формулой: «то Инь, то Ян — это зовется Путем» [см. 193, 7].
Представление о развитии как смене и чередовании противоположных состояний прошло через всю историю китайской философии с древних времен до новейшего времени. В средневековой философии эта идея в трактовке представителя материалистического направления Чжоу Дун-и выглядела следующим образом: «Когда тайцзи («великий предел» — первооснова мира. — Авт.) приходит в движение, рождается ян; движение, дойдя до крайности, сменяется покоем, и в покое рождается инь. Когда покой исчерпает себя, снова начинается движение. Чередование движения и покоя обусловливают друг друга» [237, 60].
Китайская традиционная диалектика не ограничивалась представлением о развитии мира в виде циклического процесса смен определенных периодов или чередований противоположных состояний. В ней заключалась также идея о наличии борющихся противоположных сторон во всех вещах и явлениях. Так, еще в наиболее древнем трактате, дошедшем до нашего времени, «Дао дэ цзин», идея единства противоположностей прослеживается довольно четко: «Когда в Поднебесной узнают, что прекрасное является прекрасным, появляется и безобразное. Когда все узнают, что доброе является добром, возникает и зло. Поэтому бытие и небытие порождают друг друга, трудное и легкое создают друг друга, длинное и короткое взаимно соотносятся, высокое и низкое взаимно определяются, звуки, сливаясь, приходят в гармонию, предыдущее и последующее следуют друг за другом» [123, 115].
Эта диалектика для своего времени была шагом вперед в познании мира, но, подобно древнегреческой и любой другой древней диалектике, она была стихийной и наивной.
Идея связи, единства противоположностей прошла и через средневековую китайскую философию, впитавшую в себя в значительной мере элементы буддийской философии. «Нет вещи, у которой не было бы своей противоположности, — писал Чэн Хао, видный представитель философской школы сунского периода. — Если есть инь, значит, есть и ян, если есть добро, значит, есть и зло. Когда ян возрастает, то инь убывает, когда добро увеличивается, то зло уменьшается» [237, 195].
Наконец, Вэй Юань, видный китайский мыслитель первой половины XIX в., выступавший с требованиями реформирования некоторых установлений феодального общества, в философских рассуждениях не выходил за рамки своих далеких предшественников. В качестве образца его рассуждений можно привести следующий отрывок: «Жара, достигшая предела, сменяется уже не жарой, а холодом, Холод, достигший предела, сменяется уже не холодом, а жарой. Чрезмерно согнутое выпрямляется с большей силой. Скрытая энергия обнаруживается с большей силой. Таким образом, те дела, которые неприятны нам, содержат в себе и элементы таких дел, которые нам приятны, а в приятных нам делах скрыты элементы неприятного. То, что простые люди рассматривают как счастье, благородные рассматривают как несчастье, ибо несчастье, по их мнению, есть счастье, содержащееся в беде. То, что простые люди рассматривают как благо, благородные рассматривают как неблаго, ибо неблаго, по их мнению, есть благо, содержащееся в зле. Упадок и рост неразрывны, у счастья и беды общий корень» [127, 45-46].
Вэй Юань по-своему истолковал и единство противоположностей: «В Поднебесной не существует обособленных вещей: все должно иметь пару, т.е. не может быть двух высоких вещей, двух больших вещей, двух дорогих вещей, не может быть двух одинаковых по величине сил. Во всем, что носит парный характер, обязательно происходит борьба за первенство. Почему? Да потому, что в парных вещах что-то должно быть главным, а что-то другое — подчиненным, ибо лишь в этом случае пара не распадается на обособленные вещи. Небо находится наверху, а земля внизу — именно таков порядок их расположения, а вслед за ними аналогичный порядок присущ всему многообразию вещей и явлений» [там же, 48].
В этих рассуждениях Вэй Юань делал вывод, что раз подданные должны подчиняться приказаниям своего государя, сыновья — следовать наставлениям своих отцов, жены должны выполнять советы своих мужей, то и «варварские племена» — иметь в лице Китая своего руководителя.
Итак, уровень диалектических построений китайской философии на протяжении большей части ее истории оставался, по существу, почти неизменным. Если не говорить об отдельных гениальных догадках о внутренней противоречивости явлений как источнике их самодвижения, то в основном диалектика китайских мыслителей рассматривала противоположности в формально-логическом плане, как внешне дополняющие друг друга стороны, определяемые одна посредством другой. Китайское традиционное учение о «переменах» не заключало в себе идеи поступательного прогрессивного движения, развития в природе и обществе, а ограничивалось широко распространенным представлением об испокон веков происходящем циклическом процессе чередования противоположных состояний. Именно такую диалектику воспринял и усвоил Мао Цзэ-дун, пропустив через ее призму спекулятивно используемые им понятия марксистской диалектики.
В качестве его особой «теоретической заслуги» китайская пропаганда выдвигает предложенную им концепцию противоречий как интерпретацию закона единства и борьбы противоположностей.
Цитирование Мао Цзэ-дуном известных высказываний Ф. Энгельса и В. И. Ленина о наличии противоречивых тенденций во всех явлениях и процессах природы, общественной жизни и человеческого сознания создает впечатление, что он принимает их. Но как только начинаются рассуждения о сущности противоречий, собственные иллюстрации к приводимым им высказываниям основоположников научного коммунизма, сразу же бросается в глаза его полная теоретическая беспомощность. Начнем с тезиса, что «в любом различии уже заложено противоречие» [146, т. 2, 420].
В марксистской диалектической логике категория различия выступает в паре с категорией тождества, иначе говоря, различие получает свою противоположность в тождестве. Взаимодействие тождества и различия и образует противоречие. Единство тождества и различия Ф. Энгельс раскрывает следующим примером: «Растение, животное, каждая клетка в каждое мгновение своей жизни тождественны с собой и тем не менее отличаются от самих себя благодаря усвоению и выделению веществ, благодаря дыханию, образованию и отмиранию клеток, благодаря происходящему процессу циркуляции — словом, благодаря сумме непрерывных молекулярных изменений, которые составляют жизнь и общие итоги которых выступают воочию в виде жизненных фаз: эмбриональная жизнь, юность, половая зрелость, процесс размножения, старость, смерть» [14, 529].
Из приведенного примера видно, что не различие создает двигательную силу развития жизни, а единство тождества и различия, являющихся «односторонними полюсами, которые представляют собой нечто истинное только в своем взаимодействии, во включении различия в тождество» [там же, 531]. Таким образом, согласно Энгельсу, противоречие возникает и существует на базе единства тождества, обеспечивающего относительное постоянство качества вещи, и различия, свидетельствующего о ее изменчивости, причем различие рассматривается лишь как момент развития.
Мао Цзэ-дун же утверждал, что противоречие возникает и существует лишь на базе одного различия и даже сводится к нему. Свой тезис «различие есть противоречие» в начале 50-х годов он пытался применить к характеристике классовых отношений в Советском Союзе, утверждая, что между классами рабочих и крестьян имеется различие. Развивая свою идею, Мао утверждал, что «различие между ним, и есть противоречие, которое лишь не может обостриться и стать антагонизмом, не может принять форму классовой борьбы» [146, т. 2, 420-421].
Следовательно, из различия между рабочим классом и крестьянством при социализме выводится противоречие между ними. Рабочие и крестьяне выступают здесь в качестве полярных противоположностей, хотя, как известно, даже в капиталистическом обществе рабочие и большинство крестьян являются трудящимися и относятся к эксплуатируемым классам.
Рассматривая различие вне связи с тождеством, а лишь как форму проявления противоречия, Мао Цзэ-дун тем самым отвергал возможность существования различий и во взглядах, вкусах, интересах, имеющих единую общую основу. По его заявлению, «всякие различия в человеческих понятиях следует рассматривать как отражение объективных противоречий» [там же, 420]. Сквозь призму противоречий рассматривались им и отношения внутри партии. Если в партии нет противоречий и борьбы взглядов, то жизнь внутри ее прекращается. Вывод отсюда один: если нет противоречий, то их нужно создавать. Таково понимание Мао Цзэ-дуном «всеобщности противоречий».
Много места в рассуждениях Мао Цзэ-дуна уделялось «специфичности противоречия», которая рассматривалась им лишь в плане абстрактного противопоставления логических категорий общего и единичного. «Отношение между всеобщностью и специфичностью противоречия, — утверждал Мао, — это отношение между общим и единичным. Всеобщность состоит в существовании противоречий во всех процессах, в том, что противоречия пронизывают все процессы от начала до конца... Поэтому противоречие является общим, абсолютным. Однако это общее существует через единичное, и без единичного не может быть общего» [там же, 440].
Не будем касаться путаницы в трактовке Мао Цзэ-дуном вопроса о соотношении единичного (отдельного), особенного (специфического) и общего (всеобщего). Остановимся на содержании, которое вкладывалось им в категорию «специфического», служащую, по его уверению, «основой нашего познания мира». Специфичность противоречия Мао связывал с принципом конкретного подхода к явлениям, справедливо называя его научным подходом. По его словам, китайские «догматики» «неизменно терпят неудачи именно из-за отсутствия у них такого подхода» [там же]. Но сам Мао Цзэ-дун только декларировал общеизвестные истины. При попытке применить их на практике его собственный догматизм выступал наружу особенно явственно.
Говоря о специфике империализма по сравнению с капитализмом «эпохи свободной конкуренции», Мао Цзэ-дун утверждает, что при переходе капитализма в империализм природа двух антагонистических классов — пролетариата и буржуазии — не изменилась. Не изменилась также и буржуазная сущность общества, но обострились противоречия между этими классами, между метрополиями и колониями, и особенно обострились противоречия между капиталистическими странами в результате их неравномерного развития. «Так возникла особая стадия капитализма — стадия империализма» [там же, 432].
Империализм обострил все социальные противоречия — это верно, но сводить новое качество капитализма, сущность капитализма на его монополистической стадии исключительно к обострению противоречий внутри системы — это значит видеть только его внешнюю сторону. В. И. Ленин, разработавший учение об империализме, показал, что капитализм на своей последней стадии развития перерос себя. Он создал материальные предпосылки для социализма [см. 51, 192].
«Анализ» Мао Цзэ-дуном революционного процесса в Китае на буржуазно-демократическом этапе его развития также отличается поверхностностью. Китайскому народу пришлось в течение длительного времени вести борьбу за свое национальное и социальное освобождение. И хотя национально-освободительное движение занимало при этом важное место в общей программе борьбы, основное противоречие тем не менее заключалось в социальных отношениях и выражалось в борьбе против феодального режима, который опирался на поддержку империалистических держав. Иначе говоря, национальное (антиимпериалистическое) и социальное (антифеодальное) освобождение составляли единую задачу буржуазно-демократической революции в Китае, которая развивалась на базе одного основного противоречия — между производительными силами и феодальными производственными отношениями.
Между тем концепция Мао о двух «основных противоречиях» Китая (внешнее — между Китаем и империализмом и внутреннее — между феодализмом и китайским народом) была возведена в общетеоретическую догму при оценке положения колониальных и зависимых стран. В последние годы маоисты применили эту ревизионистскую схему для оценки обстановки в мире, выдвинув концепцию «четырех основных противоречий». Она была предложена маоистами в 1963 г. в так называемых «25 пунктах» и откровенно направлена своим острием против программных установок, принятых на московских Совещаниях представителей коммунистических и рабочих партий в 1957 и 1960 гг. 5.
Концепция «четырех основных противоречий» современной эпохи ставила своей целью растворить в них главное противоречие, определяющее общее направление развития всего человечества, — противоречие между социализмом и капитализмом, сформулированное В. И. Лениным еще на II конгрессе Коминтерна, и тем самым облегчить подмену этого главного противоречия противоречием между угнетенными нациями и империализмом, т.е. представить районы Азии, Африки и Латинской Америки в качестве главного фронта борьбы с империализмом, от разрешения которого якобы зависит судьба народов не только этих районов, но и самих капиталистических стран. Эта концепция даже с чисто теоретической точки зрения не могла восполнить неумение найти объективную цепь, связь противоречий, выделить из них ведущее и обусловливаемые им другие противоречия, определить истинно специфические черты противоречий в конкретных условиях той или иной страны.
Наиболее характерным примером теоретического бессилия Мао Цзэ-дуна является его попытка рассмотреть противоречия социализма. А между тем именно в этой области маоистская пропаганда больше всего тратила сил на то, чтобы изобразить Мао в качестве «творческого марксиста».
Исторический материализм признает два типа социальных противоречий: антагонистические, присущие классово-эксплуататорскому обществу, и неантагонистические, не исчезающие и в бесклассовом, коммунистическом обществе. К. Маркс отмечал, что антагонистическая форма общественного прогресса, т.е. антагонистические противоречия в обществе, не вечна.
В. И. Ленин подчеркивал коренное различие между антагонистическим и неантагонистическим противоречиями, отводя каждому свое историческое место: «Антагонизм и противоречие совсем не одно и то же. Первое исчезнет, второе останется при социализме» [88, 357].
Особый подход Мао Цзэ-дуна к классификации социальных противоречий состоит в делении их на два типа — между «народом» и «врагами» (точнее: «между нами и нашими врагами») и «внутри народа».
Определение характера каждого из типов противоречий и способы их разрешения, по Мао Цзэ-дуну, обусловливаются необходимостью проведения «четкой грани» между сторонами противоречия («народом» и «врагами», «правдой» и «неправдой») на основании сугубо субъективных критериев. К представителям «народа», по утверждению Мао Цзэ-дуна, относится всякий, независимо от классовой принадлежности, кто одобряет социалистическое строительство в Китае; «врагами народа» являются те, кто враждебно относится к строительству социализма. В обоих случаях дело сводится к отношению людей к политике руководства, причем судить об этом отношении, давать оценку поведению людей может только само руководство [147, 4]. Нетрудно заметить, что для такой позиции помимо ее откровенной субъективности характерно и отсутствие классового подхода, о котором так много шумела маоцзэдуновская пропаганда.
Что касается противоречий «внутри народа», способ разрешения которых связывается маоизмом с необходимостью проведения четкой грани между «правдой и неправдой в словах и действиях», то для их спецификации у Мао также отсутствуют какие-либо объективные критерии. Весьма характерное разъяснение на этот счет дал журнал «Хунци»: «Мы должны использовать идеи председателя Мао в качестве критерия при определении, где правда и где неправда в наших словах и действиях» [319, 1967, №10, 37].
Для характеристики представления Мао Цзэ-дуна о неантагонистических противоречиях весьма примечателен данный им в 1957 г. перечень «противоречий внутри народа»: «В нынешних условиях нашей страны противоречия внутри народа включают в себя: противоречия внутри рабочего класса, противоречия внутри крестьянства, противоречия внутри интеллигенции, противоречия между рабочим классом и крестьянством, противоречия между рабочими и крестьянами, с одной стороны, и интеллигенцией — с другой, противоречия между рабочим классом и другими трудящимися, с одной стороны, и национальной буржуазией — с другой, противоречия внутри национальной буржуазии и т.д. и т.п. » [147, 4-5].
Как видим, уже в 1957 г. Мао Цзэ-дун стремился представить китайский народ запутавшимся в клубке противоречий. Все классы, все социальные слои находятся во взаимных противоречиях. Характерно, что в приведенной цитате «противоречия внутри рабочего класса» ставятся на одну доску с противоречием между рабочим классом и буржуазией, которое в Резолюции VIII съезда КПК по отчетному докладу называлось в качестве «главного противоречия внутри страны».
В период «культурной революции» Мао Цзэ-дун сделал попытку искусственно расчленить рабочий класс Китая на несколько противостоящих друг другу групп: так называемых «экономистов», требовавших улучшения материальных условий жизни; группу преданных лично Мао Цзэ-дуну и беспрекословно исполняющих его указания старых кадровых рабочих; молодых рабочих и т.д. Столкнув эти группы между собой, Мао Цзэ-дун с помощью армии заставил на какое-то время замолчать отряды рабочего класса, недовольные его авантюристическим курсом. Что касается китайской буржуазии, то особое внимание к ней объясняется тем, что она активно используется в качестве связующего звена для поддержания тесных отношений с империалистическим миром.
Таким образом, рассуждения Мао Цзэ-дуна о «народе» и «врагах народа», «правде» и «неправде» не дают возможности создать ясного представления ни о типах противоречий, ни о характере действия этих противоречий, ни о методах их разрешения. Сам Мао Цзэ-дун был вынужден это признать: «Многие не могут четко разграничивать эти два типа неодинаковых по своему характеру противоречий, т.е. не могут отличать противоречий между нами и нашими врагами от противоречий внутри народа, и легко смешивают эти два типа противоречий. Необходимо признать, что эти два типа противоречий иногда бывает легко смешать» [там же, 13].
При тех посылках, на которых Мао строил свою аргументацию, иначе и быть не может. Он говорит о двух «типах» противоречий, но они лишены качественных характеристик, классовой природы, по которой их можно было бы по крайней мере различать. Более того, антагонистические и неантагонистические противоречия, будучи, по Мао, лишенными определенной социальной природы, обладают способностью к взаимным превращениям: «В соответствии с конкретным развитием явлений некоторые первоначально неантагонистические противоречия развиваются в антагонистические, некоторые же первоначально антагонистические развиваются в неантагонистические» [146, т. 2, 462].
Процесс превращения друг в друга противоречий различного типа у Мао Цзэ-дуна не доказывается, а просто постулируется в качестве универсальной «закономерности» развития явлений.
Путаницу в его рассуждениях по поводу антагонистических и неантагонистических противоречий можно видеть и на примере трактовки им основного противоречия переходного периода — противоречия между рабочим классом и буржуазией в Китае. Это противоречие, считает он, имеет двойственный характер: антагонистический — потому что буржуазия является эксплуататорским классом, и неантагонистический — потому что буржуазия относится к народу, противоречия внутри которого носят неантагонистический характер. Это один из многочисленных случаев, когда у Мао посредством софистических примеров диалектика превращается в эклектику.
Произвольное включение буржуазии в категорию «народ» на этапе социалистического строительства, по существу, неправомерно, ибо именно по отношению к трудящимся классам она находится в антагонизме, а не в простом противоречии. И Мао Цзэ-дун вынужден это признать: «Противоречия между рабочим классом и национальной буржуазией — это противоречия между эксплуатируемыми и эксплуататорами, которые сами по себе являются антагонистическими. Однако в конкретных условиях нашей страны, если соответствующим образом регулировать антагонистические противоречия между этими двумя классами, они могут превратиться в неантагонистические, могут разрешаться мирным путем» [147, 5].
Мао Цзэ-дун снова прибегает к софистике, пытаясь подменить вопрос о характере противоречия вопросом о способе его разрешения. В условиях строящегося социализма мирным путем разрешаются не только неантагонистические, но и антагонистические противоречия. Выкуп или переход на рельсы госкапитализма являются формами мирного разрешения антагонистического противоречия между буржуазией и рабочим классом. Конфискация частной собственности и ее национализация также могут осуществляться мирным путем, если правительство имеет достаточный авторитет и мощную поддержку у народа. При этом антагонистическое противоречие получает свое полное разрешение, а не меняет свою форму, не переходит в неантагонистическое.
Как известно, общественное развитие совершается по восходящей линии. При социализме исчезает антагонистический характер социальных противоречий ввиду исчезновения взаимоисключающих сторон. Но вообще противоречие как внутренняя движущая сила дальнейшего развития общества не исчезает, хотя возникает и существует на качественно новой основе и разрешается иным путем. Если же следовать логике Мао Цзэ-дуна, то придется отказаться от признания прогрессивного характера развития общества и признать развитие по кругу в форме бесконечной взаимной смены одного типа противоречий другим типом, их взаимного превращения и перехода. Это типичные рассуждения метафизиков.
Если исторический материализм при классификации социальных противоречий исходит из научного принципа конкретного социально-классового анализа, который позволяет выявить реально существующие противоречия и их носителей, то Мао Цзэ-дун классифицирует противоречия на основе искусственного конструирования «противоположностей» в виде абстрактных категорий: «народ» и «враги», «правда» и «неправда». Само собой разумеется, что именно выявление истинных, а не надуманных противоречий при помощи строго научного анализа обстановки дает возможность партии найти правильные формы для разрешения этих противоречий с учетом конкретных обстоятельств, места и времени.
Отсутствие у Мао Цзэ-дуна классового подхода к определению типа противоречий сказалось и на его представлениях о формах их разрешения. Не социальные преобразования, устраняющие классовый антагонизм, выдвигаются им в качестве главной формы разрешения противоречий, а подавление карательными органами всех «тех, кто подрывает социалистическое строительство». Так, насильственное подавление своих врагов Мао Цзэ-дун рассматривал в качестве единственной внутренней функции государства «демократической диктатуры народа».
Подобный подход является извращением марксистско-ленинского понимания сущности функций диктатуры пролетариата. «Не в одном насилии сущность пролетарской диктатуры, и не главным образом в насилии. Главная сущность ее, — учил В. И. Ленин, — в организованности и дисциплинированности передового отряда трудящихся, их авангарда, их единственного руководителя, пролетариата. Его цель — создать социализм, уничтожить деление общества на классы, сделать всех членов общества трудящимися, отнять почву у всякой эксплуатации человека человеком» [65, 385].
Мао Цзэ-дун же сконцентрировал все внимание только на насильственной стороне нового государства, оставив без внимания его еще более важную сторону — мирную, организаторскую.
Установка на подавление силой органами государственной власти как единственный метод разрешения социального антагонизма, дополненная субъективными критериями различения «народа» от «врагов» и «правды» от «неправды», открывала дверь для политического произвола, для зачисления в стан врагов любого, кто приходился не по вкусу группе Мао Цзэ-дуна. «Культурная революция», развязанная в Китае маоистами, и вся внутренняя политика, проводившаяся ими, являются убедительным подтверждением этого.
Противоположности только тогда составляют диалектическое противоречие, когда они берутся в движении, во взаимной связи, в переходе друг в друга. Мао Цзэ-дун, претендующий на трактовку противоречия с позиций диалектического материализма, на деле стоит на позициях метафизики. У него нет ясного понимания сущности диалектических противоположностей. В этом отношении характерно его определение категории противоположности: «Всем противоречивым сторонам в определенных условиях свойственно не-тождество, поэтому они и называются противоположностями» [146, т. 2, 452-453].
О содержании, вкладываемом Мао в категорию «тождество», речь пойдет ниже. Пока же, уточняя его определение противоположности, перефразируем его приведенное выше высказывание: «Противоположно то, что не тождественно». Абсурдность этого определения видна уже из того, что оно снимает формулу о тождестве противоположностей, которую сам Мао неоднократно употребляет. Вместе с тем оно хорошо раскрывает извращенное понимание Мао Цзэ-дуном внутреннего механизма действия противоречия.
Противоположности, которые в его трактовке составляют противоречие, как уже отмечалось, являются застывшими формально логическими полярностями: верх — низ, легкое — трудное, левое — правое, притяжение — отталкивание, победа — поражение, правда — неправда, счастье — беда, жизнь — смерть и т.п.
Противоположности такого рода противопоставляются друг другу лишь внешним образом, не заключают в себе перехода друг в друга и, следовательно, не содержат диалектического противоречия. Какое, например, диалектическое противоречие может быть между такими формальными противоположностями, как наличие и отсутствие, приобретение и лишение, которые приводит Мао? [см. 146, т. 2, 454]. Отвечая на этот вопрос, уместно привести слова К. Маркса, сказанные им еще в 1844 г.: «Противоположность между отсутствием собственности и собственностью является еще безразличной противоположностью; она еще не берется в ее деятельном соотношении, в ее внутреннем взаимоотношении и еще не мыслится как противоречие, пока ее не понимают как противоположность между трудом и капиталом... Труд, субъективная сущность частной собственности, как нечто исключающее собственность, и капитал, объективированный труд, как нечто исключающее труд, — такова частная собственность, как развитая до степени противоречия форма указанной противоположности, а потому как энергичная, напряженная форма, побуждающая к разрешению этого противоречия» [6, 585].
Мао Цзэ-дун конструирует мнимые «противоположности», такие, например, как народ — враги, человек — оружие и т.д., к которым можно было бы присоединить бесконечный ряд других аналогичных пар: лодка — река, пища — животное и т.п. Но к каким бы заклинаниям он ни прибегая, объективного диалектического противоречия из таких «противоположностей» возникнуть не может. Между тем для субъективистских манипуляций и софистики они являются подходящим материалом.
Нелепость рассуждений Мао Цзэ-дуна о противоположностях еще четче выступает наружу, когда он пытается раскрыть категорию единства противоположностей: «Единство противоположностей возможно лишь в определенных, необходимых условиях. Без определенных, необходимых условий не может быть никакого единства» [146, т. 2, 457-458].
Прежде всего из приведенного рассуждения вытекает, что Мао признает процессы или какие-то этапы развития процессов, в которых отсутствуют противоположности, а следовательно, в них отсутствуют и противоречия, двигающие развитие этих процессов. При этом отмечаются даже какие-то этапы вызревания условий, при которых возникают те или иные противоположности: «Если в процессе развития явления уже созрели определенные, необходимые условия, то возникают определенные противоположности, причем эти противоположности (пара или больше) взаимообусловлены и превращаются одна в другую» [там же, 458].
Свой тезис об образовании единства противоположностей лишь в определенных условиях Мао Цзэ-дун иллюстрирует соотношением категорий «теория» и «практика», которые, в его представлении, существуют как самостоятельные стороны противоречия и, лишь следуя друг за другом, чередуясь, создают тем самым единство противоположностей. Такое понимание единства теории и практики не имеет ничего общего с диалектическим материализмом, ибо науке неизвестны явления и процессы, в которых отсутствовали бы противоречивые тенденции и силы, обусловливающие движение, развитие этих явлений.
Мао Цзэ-дун не проводит различия между категориями «единство» и «тождество». Они для него взаимозаменяемы во всех случаях. Более того, он не только отождествляет единство с тождеством, но и под последнюю категорию подводит также «взаимозависимость», «взаимообусловленность», «взаимосвязь», «взаимодействие». Все это, по его словам, «различные термины для одного и того же понятия» [там же, 451].
Содержание тождества противоположностей, согласно трактовке Мао, заключается в следующих двух положениях: «1) каждая из двух сторон любого противоречия в процессе развития явлений предполагает существование другой, противоположной ей стороны, причем обе стороны сосуществуют в едином; 2) каждая из двух противоположных сторон в определенных условиях превращается в свою противоположность» [там же].
Что касается первого пункта, якобы раскрывающего содержание категории «тождество», то он представляет собой типичную тавтологию, ибо заключение уже содержится в посылке. Также тавтологично утверждение, что в противоречии, состоящем из двух сторон, обе стороны сосуществуют в едином. Если принять во внимание, что единство у Мао равнозначно тождеству, то, следуя его логике, определение тождества сведется к формуле: тождество противоположностей есть такое состояние противоречия, в котором противоположности находятся в состоянии тождества. Второй пункт сводится к постулированию формальной взаимопревращаемости противоположных сторон друг в друга.
Согласно учению В. И. Ленина, противоположности не могут существовать иначе, как в единстве друг с другом. Но единство противоположностей не есть еще их тождество. Говоря о «единстве противоположностей», В. И. Ленин в качестве синонимов «единства» приводил термины «тождество», «совпадение», «равнодействие». В другом месте он, употребляя формулу «тождество противоположностей», пояснял, что можно было бы употребить термин «единство», так как «различие (курсив наш. — Авт.) терминов тождество и единство здесь не особенно существенно. В известном смысле оба верны» [43, 316-317].
Следовательно, в диалектике «единство» и «тождество» — однородные, но не идентичные термины. «Единство», «тождество», «совпадение», «равнодействие» — термины, выражающие взаимодействие противоположностей, взятое в различных отношениях (времени, пространства, уровня развития и т.д.). Задача диалектики как науки и состоит в том, чтобы выяснить, «как могут быть и как бывают (как становятся) тождественными противоположности, — при каких условиях они бывают тождественны, превращаясь друг в друга» [там же, 98].
Как видим, тождественность противоположностей является условием превращения их друг в друга.
Мао Цзэ-дун даже не ставил перед диалектикой задачи выяснения условий взаимоперехода противоположностей, хотя и претендовал на диалектическую постановку вопроса о тождестве противоположностей и знаком с приведенным выше высказыванием В. И. Ленина. На вопрос, как могут быть, как становятся тождественными противоположности, Мао приводил свое «исчерпывающее» объяснение: «Да в силу того, что их существование взаимно обусловлено» [146, т. 2, 453].
Таким образом, вместо анализа конкретной ситуации, необходимость которого неоднократно подчеркивал В. И. Ленин, Мао Цзэ-дун просто отсылал к законам формальной логики, согласно которым существование противоположных сторон в противоречиях типа верх — низ, притяжение — отталкивание, победа — поражение, счастье — несчастье и т.п. подразумевается самим определением каждой из сторон.
Мы видим два коренным образом различных подхода к вопросу о тождестве противоположностей. У В. И. Ленина тождественность противоположностей предшествует их превращению друг в друга, а у Мао Цзэ-дуна, наоборот, превращение противоположностей друг в друга является предварительным условием их тождественности.
Попытки Мао подтвердить историческими «фактами» теоретические выводы о тождестве противоположностей оказались несостоятельными. В работе «Относительно противоречия» он утверждал, что в Советском Союзе в результате Октябрьской революции и социалистических преобразований частной собственности буржуазия и пролетариат якобы превратились друг в друга, т.е. перешли каждый в положение своего антипода. Аналогичное объяснение дается им и социалистическим преобразованиям сельского хозяйства в Советском Союзе, которые якобы были возможны благодаря тому, что «между частной и общественной собственностью существует мост, ведущий от одного берега к другому; в философии это именуется тождеством, взаимным превращением, взаимным проникновением» [там же, 454]. Эта концепция тождества противоположностей пронизана релятивизмом. «Мостом» между капитализмом и социализмом может быть только социалистическая революция, которая отнюдь не создает условий для «взаимного превращения» частной собственности в общественную и наоборот, а создает условия только для полной и безвозвратной ликвидации частной собственности и учреждения на ее месте общественной социалистической собственности.
Маоисты свою концепцию тождества противоположностей использовали для спекулятивных клеветнических утверждений, будто в СССР и других социалистических странах реставрирован капитализм.
Мао Цзэ-дун извращенно трактовал и ленинскую формулу об относительности единства и абсолютности «борьбы» противоположностей в диалектическом законе единства и борьбы противоположностей.
Согласно диалектическому материализму, противоположные стороны любого явления, процесса находятся не только в единстве, но и в борьбе между собой. Борющиеся стороны проникают друг в друга, зависят одна от другой, т.е. находятся в состоянии диалектического единства. Таким образом, как единства противоположных сторон не может быть без борьбы, так и «борьбы» между ними не может быть без их единства. Единство противоположностей проявляется в их борьбе. Поэтому В. И. Ленин говорит, что развитие есть борьба противоположностей. Познать явления в их самодвижении, в их спонтанном развитии, в их жизни — значит познать их как единство противоположностей. Говоря об абсолютности борьбы взаимоисключающих противоположностей, выражающей такую общую закономерность объективного мира, как движение, развитие, и об относительности их единства, выражающего конкретное соотношение и взаимодействие сторон противоречия в каждый данный момент, В. И. Ленин сделал очень важное замечание: «Отличие субъективизма (скептицизма и софистики etc.) от диалектики, между прочим, то, что в (объективной) диалектике относительно (релятивно) и различие между релятивным и абсолютным. Для объективной диалектики в релятивном есть абсолютное. Для субъективизма и софистики релятивное только релятивно и исключает абсолютное» [43, 317].
Мао цитирует высказывание В. И. Ленина о соотношении единства и борьбы противоположностей, в котором говорится, что «единство (совпадение, тождество, равнодействие) противоположностей условно, временно, преходяще, релятивно. Борьба взаимоисключающих противоположностей абсолютна, как абсолютно развитие, движение» [там же]. Но он сознательно замалчивает упомянутое выше замечание, в котором подчеркивается отличие диалектики от различных форм субъективизма.
Современные китайские софисты абсолютизируют различие между единством и борьбой противоположностей. Единство, по их мнению, может быть только относительным, а борьба — только абсолютной. Отсюда полный разрыв между двумя сторонами закона единства и борьбы противоположностей, метафизическое противопоставление их друг другу. Журнал «Хунци», подводивший итоги философской дискуссии в Китае по вопросу о сущности закона единства и борьбы противоположностей в конце 1964 г., показал пример такого метафизического, софистического подхода: «Те, кто признает основным законом развития явлений „раздвоение единого” (имеется в виду борьба противоположностей. — Авт.), стоят на позиции диалектического материализма, те, кто считает основным законом развития явлений „слияние двух в единое” (т.е. единство противоположностей. — Авт.), выступают против диалектического материализма».
Эта статья в «Хунци», как подтвердила пекинская официальная пропаганда, была напечатана по непосредственному указанию Мао Цзэ-дуна и полностью отражала его точку зрения на сущность «ядра диалектики».
Субъективистское толкование соотношения противоположностей использовалось для того, чтобы представить категорию борьбы в этом соотношении в качестве предлога для разрушения того конкретного единства, которое было неугодно Мао Цзэ-дуну и его сторонникам. С этой точки зрения Мао перетолковывает ленинскую формулу об условном характере единства противоположностей и абсолютном характере их борьбы таким образом, что якобы «для каждой конкретной вещи (явления) единство противоположностей условно, временно, преходяще, а потому релятивно, тогда как борьба противоположностей абсолютна» [220, 223].
Именно в этом плане маоисты трактуют и применяют в своей политической практике диалектический закон единства и борьбы противоположностей.
Движение и изменение вещей Мао Цзэ-дун обусловливал действием лишь одного основного закона диалектики — закона единства и борьбы противоположностей, который он называл еще «законом противоречия». Других законов диалектики — закона перехода количества в качество и отрицания отрицания — он не признавал 6.
Марксистская философия рассматривает движение как форму бытия материи, как изменение вообще, включая не только перемену места в пространстве материальным предметом, но также и изменение его качества. Изменение, в свою очередь, рассматривается как движение по восходящей линии, как переход от низшего к высшему, иначе говоря, как развитие. В трудах классиков марксизма-ленинизма встречаются выражения «развитие вперед» и «развитие назад», но этим лишь подчеркивается диалектический, противоречивый характер общего поступательного развития природы и человеческого общества, включающего в себя временные попятные движения и неизбежные зигзаги.
Мао Цзэ-дун неоднократно обращался к вопросу развития в природе и обществе. Приведя известное высказывание В. И. Ленина из фрагмента «К вопросу о диалектике» о двух концепциях развития, наблюдающихся в истории: метафизической, рассматривающей движение как уменьшение и увеличение, как повторение, и диалектической, рассматривающей развитие как единство противоположностей (раздвоение единого на взаимоисключающие противоположности и взаимоотношения между ними), он объявлял себя сторонником диалектической концепции развития.
Но, как и во всех других случаях, на поверку оказывается, что Мао Цзэ-дун на деле прочно стоял на позициях метафизики, прикрываемых словесными заверениями в обратном 7. Возьмем, например, следующее его рассуждение: «Коренная причина развития вещей находится не вне, а внутри вещей, в противоречивой природе, внутренне присущей самим вещам. Любой вещи и явлению внутренне присущи противоречия. Они-то и порождают движение и развитие вещей» [146, т. 2, 412].
Положение о том, что развитие вещей обусловлено действием внутренних противоречий, можно встретить в начальном курсе марксистской философии. Но Мао дает этому положению превратное толкование: «Противоречия, внутренне присущие вещам и явлениям, служат коренной причиной их развития, тогда как взаимная связь и взаимодействие одной вещи или явления с другими вещами или явлениями представляет собой причины второго порядка. Таким образом, материалистическая диалектика отвергла метафизическую теорию внешней причины или внешнего толчка, выдвигавшуюся сторонниками механистического материализма и вульгарного эволюционизма» [там же, 412-413].
Эти рассуждения свидетельствуют о том, что Мао Цзэ-дун смотрит на природу, по сути дела, как на совокупность законченных предметов, «вещей». Внутренние противоречия рассматриваются не как результат взаимного воздействия вещей, а как следствие наличия каких-то мистических сил, присущих вещам и приводящих их в движение.
Более того, взаимную связь вещей, их взаимодействие Мао рассматривает как «внешнюю причину» их развития, отождествляет с «внешним толчком». Это — метафизическая точка зрения. В противоположность ей материалистическая диалектика рассматривает природу как некую систему, совокупную связь тел, материальных реальностей. «В том обстоятельстве, — отмечал Ф. Энгельс, — что эти тела находятся во взаимной связи, уже заключено то, что они воздействуют друг на друга, и это их взаимное воздействие друг на друга и есть именно движение» [14, 392].
Саму диалектику Ф. Энгельс назвал «наукой о всеобщей связи». «Мы наблюдаем, — писал он, — ряд форм движения: механическое движение, теплоту, свет, электричество, магнетизм, химическое соединение и разложение, переходы агрегатных состояний, органическую жизнь, которые все — если исключить пока органическую жизнь — переходят друг в друга, обусловливают взаимно друг друга, являются здесь причиной, там действием» [там же, 546].
В этих словах со всей четкостью выражен диалектико-материалистический взгляд на природу, в которой все процессы взаимосвязаны, а изменение и развитие любой относительно самостоятельной системы обусловлено взаимодействием других систем. Поэтому, когда человек хочет исследовать отдельные явления, он вынужден вырывать их из всеобщей связи, и перед ним сменяющие друг друга движения выступают одно как причина, другое как следствие. Но после исследования отдельных сторон или звеньев явлений он должен вновь вернуть их в общую цепь развития материи, ибо только «взаимодействие является истинной causa finalis (конечной причиной) вещей. Мы не можем пойти дальше познания этого взаимодействия именно потому, что позади его нечего больше познавать» [там же].
Мао Цзэ-дун же абсолютизирует различие между внутренними и внешними причинами, не понимает их относительного характера вследствие их постоянного взаимодействия. Для нега «внешние причины» (под ними он понимал взаимную связь и взаимодействие вещей) всегда выступают в качестве «условия изменений», в то время как «внутренние причины» (внутреннее противоречие каждой вещи) рассматриваются в качестве их основы [см. 146, т. 2, 414].
Несостоятельна и попытка Мао приписать материалистической диалектике взгляд, отождествляющий «внешнюю причину» в его своеобразном понимании с «внешним толчком». Пытаясь выдать себя за последователя материалистической диалектики, он заявлял, будто бы решительно отвергает «метафизическую теорию внешней причины или внешнего толчка, выдвигавшуюся сторонниками механистического материализма и вульгарного эволюционизма» [там же]. Однако на деле сама по себе попытка сведения категории взаимной связи вещей и их взаимообусловленности к внешнему толчку свидетельствует о механистическом понимании связи, отрицающем ее другие формы, а следовательно, и другие формы движения материи.
Путаницу в понимании Мао Цзэ-дуном философской категории движения можно видеть на примере следующих его рассуждений: «Любому явлению в его движении свойственны два состояния — состояние относительного покоя и состояние абсолютного изменения (в китайском тексте — „состояния явных изменений”. — Авт.). Эти два состояния вызываются взаимной борьбой двух противоположных начал, содержащихся в самом явлении. Когда явление в своем движении находится в первом состоянии, оно претерпевает лишь количественные, а не качественные изменения, и это проявляется в кажущемся покое. Когда же явление в своем движении находится во втором состоянии, то вследствие того, что за время пребывания его в первом состоянии количественные изменения уже дошли до известной высшей точки, в нем происходит расчленение единого, возникает качественное изменение, и это проявляется в явных изменениях. Наблюдаемые нами в повседневной жизни единство, сплочение, союз, гармония, устойчивость, равновесие, застой, покой, постоянство, равномерность, конденсация, притяжение и т.д. — все это проявления вещей, находящихся в состоянии количественных изменений, тогда как расчленение единого и нарушение состояния сплочения, союза, гармонии, устойчивости, равновесия, застоя, покоя, постоянства, равномерности, конденсации, притяжения и переход их в противоположное состояние представляют собой проявление вещей, находящихся в состоянии качественных изменений, изменений, происходящих при переходе одного процесса в другой. Вещи, явления неизменно переходят из первого состояния во второе, причем борьба противоположностей существует при обоих состояниях, а разрешение противоречия совершается через второе состояние» [там же, 459-460].
Из этой длинной тирады можно выявить следующее: в природе есть две формы изменений — количественные и качественные. Количественные изменения происходят тогда, когда вещи, явления находятся в состоянии покоя, качественные же изменения явлений имеют место, когда покой нарушен, в состоянии «явных изменений».
Существование количественных и качественных изменений вещей давно уже стало непреложной научной истиной. Принадлежащая же самому Мао Цзэ-дуну мысль о связи количественных изменений с покоем, а качественных — с «абсолютными изменениями» явно не выдерживает критики.
Марксистско-ленинская философия понимает покой в противоположность движению как момент движения, как состояние временного равновесия. Абсолютного покоя, безусловного равновесия не существует. «Всякий покой, всякое равновесие, — отмечал Ф. Энгельс, — только относительны, они имеют смысл только по отношению к той или иной определенной форме движения» [13, 59].
Несмотря на временный и относительный характер покоя, равновесия, материалистическая диалектика придает им объективное значение, ибо «возможность относительного покоя тел, возможность временных состояний равновесия является существенным условием дифференциации материи и тем самым существенным условием жизни» [14, 561].
Мао Цзэ-дун, признавая относительность покоя, тут же выдает его за субъективную категорию, называя «кажущимся покоем» и отрицая тем самым объективное состояние явлений, процессов, обеспечивающее им определенную устойчивость и качественную определенность. Но если покой — не объективная категория, то отпадает классификация изменений на количественные и качественные, поскольку теряется почва, на которой у Мао Цзэ-дуна зиждутся различия этих двух форм изменений.
Утверждения Мао, что количественные изменения имеют место только в состоянии покоя, а качественные — только в состоянии «явных изменений», основаны на предпосылке, согласно которой количественные изменения оторваны от качественных, а это противоречит постоянно наблюдаемым фактам. В природе, как и в обществе, не бывает качественных изменений без изменения количества, равно как не бывает количественных изменений вещей без последующего изменения их качества.
Мао употреблял категорию «расчленение единого», которая давалась им не как основа любого процесса движения, изменения, а лишь как основа качественных изменений. Количественные изменения, стало быть, лишены противоречивого характера, в них нет борющихся противоположностей. Но в самом начале его тирады говорилось, что оба «состояния вызываются взаимной борьбой двух противоположных начал, содержащихся в самом явлении». Тогда непонятно, что расчленяется и на какие элементы, части. Можно предположить, что расчленяется количество и качество с переходом первого во второе, но они уже находятся в расчлененном состоянии. Следовательно, в этих рассуждениях видно отнюдь не диалектическое, а самое заурядное формально-логическое противоречие.
И наконец, рассуждая о процессе перехода количественных изменений в качественные, к примерам «проявлений вещей, находящихся в состоянии количественных изменений», Мао Цзэ-дун относил такие «наблюдаемые в повседневной жизни» состояния, как единство, сплочение, союз, устойчивость, равновесие, застой, покой, постоянство, равномерность, конденсация, притяжение и т.д., в то время как «нарушение» этих состояний и переход их в «противоположное состояние» — к «проявлениям вещей, находящихся в состоянии качественных изменений». При этом он считал, что общей закономерностью природы и общественной жизни якобы является «переход из первого состояния во второе» и что противоречие получает свое разрешение только «через второе состояние».
Однако марксизм-ленинизм не ставит в один ряд «единство» и «сплоченность» с «застоем» и «покоем», так же как не рассматривает конденсацию и протяжение в отрыве от разряжения и отталкивания. Диалектической закономерностью явлений, составляющих категорию развития, марксистская философия считает не только переход «первого явления во второе», т.е. количества в качество, но также и процесс перехода качества в новое количество. Еще Ф. Энгельс в свое время писал, что «отношение между качеством и количеством взаимно, что качество так же переходит в количество, как и количество в качество, что здесь имеет место взаимодействие» [14, 568].
Взаимодействие количества и качества состоит в том, что их взаимный переход осуществляется не как последовательный процесс, в котором изменяется количественная сторона при полной неизменности исходного качества, а как одновременный взаимодействующий процесс изменения и количества и качества.
Переход от одного качественного состояния вещей к другому, от одной формы движения к другой материалистическая диалектика рассматривает как скачок, как перерыв постепенности в развитии вещей, явлений. По форме скачок может быть мгновенным (взрыв), затяжным (процесс радикальных преобразований в социальной жизни), постоянно действующим (биологические процессы, жизнь — превращение неорганических веществ в органические, переход чувственных ощущений в сознание и т.д.).
Скачок называют перерывом постепенности, имея в виду переход от одного качества к другому. Скачок в истории — крутой поворот в развитии государства, вызванный изменением характера власти, общественного строя. Крутой поворот в истории может быть и в направлении вперед, когда развитие идет по восходящей линии, и в направлении назад, когда в борьбе сил нового со старым побеждают силы старого и на какое-то время задерживают поступательный ход развития. «Представлять себе всемирную историю идущей гладко и аккуратно вперед, без гигантских иногда скачков назад, недиалектично, ненаучно, теоретически неверно», — отмечал В. И. Ленин [44, 6].
В конгломерате различных высказываний Мао можно найти и такие, в которых речь идет о скачке: «Превращение одного явления в другое посредством скачка, происходящего в различных формах в соответствии с характером самого явления и условиями, в которых оно находится, — это и есть процесс смены старого новым» [146, т. 2, 445]. С формальной стороны это положение правильно, но ни в нем, ни в других суждениях Мао нет понимания скачка как диалектического перехода от одного качества к другому, как перерыва постепенности в развитии явлений.
«В любом явлении, — писал он, — содержится противоречие между новым и старым, порождающее многообразную и сложную борьбу. В результате этой борьбы новое растет и возвышается до главенствующего; старое же уменьшается и становится отмирающим; а как только новое берет верх над старым, старое явление с его качеством превращается в новое явление с его собственным новым качеством. Отсюда следует, что качество вещей или явлений в основном определяется главной стороной противоречия, занимающей доминирующее положение» [там же].
Как видно из приведенного отрывка, по мнению Мао Цзэ-дуна, борьба нового со старым протекает эволюционно, без какого-либо «перерыва постепенности»; в этой борьбе новое постепенно вырастает «до главенствующего» и, вытесняя, также постепенно, изживающее себя и отмирающее старое, занимает место последнего и тем самым придает «старому явлению» «новое качество». Эти рассуждения иллюстрируются сменой общественно-экономических формаций, в частности переходом от феодализма к капитализму: «Капитализм, занимавший подчиненное положение в старом, феодальном обществе, превращается в капиталистическом обществе в господствующую силу; соответственно изменяется и характер общества — оно превращается из феодального в капиталистическое. Феодализм же в новом, капиталистическом обществе превращается из господствовавшей & прошлом силы в подчиненную и затем постепенно гибнет» [там же].
Совершенно очевидно, что данная маоистская эволюционистская схема перехода от феодализма к капитализму метафизична, нежизненна и не соответствует историческим фактам. Пример Франции, на который в своей интерпретации ссылался Мао, является лучшим опровержением данной концепции: для смены формации там потребовалась Великая французская революция в конце XVIII в., одним ударом и самым решительным образом расправившаяся с основами феодализма. Феодализм, как и другие классово-эксплуататорские формации, нигде не погибал мирно и постепенно. Повсюду он оказывал отчаянное сопротивление, и повсюду требовались революционные усилия, чтобы покончить с ним, на что неоднократно указывали основоположники научного коммунизма. «В течение XVIII века, вернее — с конца XVIII века, и в течение XIX века, — отмечал В. И. Ленин, — произошли революции во всем мире. Крепостничество было вытеснено из всех стран Западной Европы. Позднее всех произошло это в России. В России в 1861 году тоже произошел переворот, последствием которого была смена одной формы общества другой — замена крепостничества капитализмом, при котором деление на классы осталось, остались различные следы и пережитки крепостного права, но в основном деление на классы получило иную форму» [66, 71].
В соответствии со своей ложной схемой Мао Цзэ-дун рассматривал и переход Китая от феодализма к так называемому новодемократическому обществу: «Превращение старого Китая в новый включает в себя и перемену в положении старых, феодальных сил и новых, народных сил. Старый, феодальный помещичий класс будет свергнут, он превратится из господствующего в подчиненный и тоже постепенно погибнет. Народ же под руководством пролетариата превратится из подчиненного в господствующий. При этом характер китайского общества изменится, то есть старое, полуколониальное, полуфеодальное общество превратится в новое, демократическое» [146, т. 2, 446-447].
В качестве доказательства Мао Цзэ-дун приводил пример социальных изменений в освобожденных районах Китая 30-х годов, в которых, по его мнению, «крестьяне из подвластных превратились во властителей, а помещики претерпели обратное превращение» [там же, 447]. В заключение он восклицал: «Так в мире постоянно происходит смена старого новым, постоянно совершается ликвидация старого и возникновение нового, гибель старого и рождение нового или отмирание старого и развитие нового» [там же].
Рассуждения Мао Цзэ-дуна, претендующего на роль теоретика марксистского толка, лишены конкретного классового подхода. Классовую борьбу, в результате которой только и совершается переход от старой общественно-экономической формации к новой, он подменял философскими категориями «новое» и «старое», затушевывая тем самым классовое содержание этих понятий. Общественное развитие рассматривалось им как взаимодействие противоположностей «нового» и «старого». Более того, переход из старого общества в новое, который для марксиста представляет собой качественный скачок и осуществляется социальной революцией, Мао мыслил лишь как перемену в положении или, другими словами, как перемену мест классами, причем все дело сводится, так же как в свое время у Е. Дюринга, лишь к категории господства и подчинения. По его мнению, класс феодалов свергается, но тем не менее сохраняется как класс, потеряв лишь свое господствующее положение в новом обществе.
Предлагаемая Мао Цзэ-дуном концепция «смены старого новым» представляет собой эволюционистскую концепцию. В ней нет действительного качественного превращения явлений, нет диалектического понимания развития. Поэтому она лишена идеи поступательного, прогрессивного развития мира.
Разъясняя спиралевидный характер поступательного развития, В. И. Ленин писал: «Развитие, как бы повторяющее пройденные уже ступени, но повторяющее их иначе, на более высокой базе» [39, 55]. Эти как бы повторяющие предыдущие ступени развития «круги» и являются звеньями относительно завершенного процесса развития того или иного явления, совершающегося по закону отрицания отрицания.
Основоположники марксизма-ленинизма подчеркивали, что отрицание отрицания, будучи объективным законом диалектики, требует к себе серьезного отношения. «В диалектике отрицать, — указывал Ф. Энгельс, — не значит просто сказать „нет”, или объявить вещь несуществующей, или разрушить ее любым способом» [13, 145]. Нельзя, например, рассматривать категорию диалектического отрицания как абстрактное противопоставление одного суждения другому, типа «а есть а» и «а не есть а». Такого рода «отрицания» являются «неистинными, бесплодными, субъективными, зряшными», по меткому выражению В. И. Ленина.
«Не голое отрицание, — говорил В. И. Ленин, — не зряшное отрицание, не скептическое отрицание, колебание, сомнение характерно и существенно в диалектике, — которая, несомненно, содержит в себе элемент отрицания и притом как важнейший свой элемент, — нет, а отрицание как момент связи, как момент развития, с удержанием положительного, т.е. без всяких колебаний, без всякой эклектики» [43, 207].
Следовательно, диалектическое отрицание рассматривается как стадия или момент развития, которое возможно только тогда, когда сохраняется основа для дальнейшего развития в виде удержанных от старого качества положительных элементов.
Как уже отмечалось, Мао Цзэ-дун и его сторонники не признают законов отрицания отрицания и перехода количества в качество как основных законов диалектики (наряду с законом единства и борьбы противоположностей). Эти и все другие законы и категории диалектики они рассматривают лишь в качестве «различного проявления и развития» закона единства и борьбы противоположностей. Более того, закону отрицания отрицания Мао дал совершенно иную трактовку, перефразировав его в закон утверждения — отрицания.
В 1966 г. орган Института философии Академии наук Китая журнал «Чжэсюэ яньцзю» опубликовал подборку пропагандистских статей под названием «Сто примеров закона единства противоположностей». В предисловии редакции журнала к этой подборке говорилось, что трактовка Мао Цзэ-дуном законов диалектики как выражения единственного основного закона — закона единства и борьбы противоположностей представляет собой «творческое и всестороннее развитие закона единства противоположностей, а также поднятие на совершенно новую ступень марксистско-ленинской диалектики» [326, 1966, №2, 3].
Закон отрицания отрицания в маоистской интерпретации излагался следующим образом: «Закон утверждения — отрицания — это и есть единство противоположностей утверждения и отрицания в процессе развития вещей и явлений. Развитие вещей и явлений, в общем, выражается процессом утверждение — отрицание — утверждение — отрицание и т.д. Борьба противоположных сторон утверждения — отрицания ведет к уничтожению старых вещей и явлений и к возникновению новых вещей и явлений и представляет собой развитие от низшего к высшему» [там же, 3-4].
В формуле «утверждение — отрицание», выдаваемой пекинской пропагандой за диалектический закон, наиболее отчетливо выступает извращение Мао Цзэ-дуном сущности марксистско-ленинской диалектики.
Концепция «утверждение — отрицание», которой Мао претендовал «углубить» диалектику, не является новой в философии, как об этом категорически заявляла пекинская пропаганда. Попытки «упростить» и «заменить» другой формулой закон отрицания отрицания уже имели место. Так, еще в полемике с Дюрингом Ф. Энгельс подверг сокрушительной критике подобные притязания: «При отрицании отрицания, сводящемся к ребяческому занятию — попеременно ставить a и затем вычеркивать его, или попеременно утверждать о розе, что она есть роза и что она не есть роза, — не получится и не обнаружится ничего, кроме глупости того, кто предпринимает подобную скучную процедуру» [13, 146].
Как видим, Мао Цзэ-дун также не понял закона отрицания отрицания. В его рассуждениях диалектический процесс превращается в «ребяческое занятие», в скучную процедуру смены «утверждения» и «отрицания».
У маоистов нет сколько-нибудь цельной и последовательно» концепции исторического процесса. Социологическая «теория» маоизма состоит из обрывков отдельных извращенно истолкованных положений исторического материализма и изречений, специально подобранных для «обоснования» и оправдания зигзагов маоистского курса в тот или иной период. Прагматический: подход к определению истинности выбираемых для каждого конкретного случая социологических положений характеризует в целом субъективно-идеалистический метод маоизма в социологии. Это можно проследить на примере следующих двух основных проблем исторического материализма: 1) отношение общественного сознания к общественному бытию; 2) роль классовой борьбы в общественном развитии.
Критикуя в своей знаменитой книге «Материализм и эмпириокритицизм» русских махистов — представителей философского ревизионизма, В. И. Ленин показал, что великая заслуга К. Маркса и Ф. Энгельса в области философии состоит в том, что они не только создали диалектический материализм, но и достроили систему материалистической философии доверху, т.е. распространили диалектический материализм на область общественной жизни людей и тем самым создали исторический материализм, что явилось «величайшим завоеванием научной мысли» [37, 44].
Вопрос об отношении общественного сознания к общественному бытию есть основной вопрос социологии. Вся предшествовавшая марксизму философия давала ответ на этот вопрос с позиций идеализма. К. Маркс и Ф. Энгельс в течение почти полустолетия последовательно развивали диалектико-материалистический взгляд как на природу, так и на историю человеческого общества, «беспощадно отметая, как сор, вздор, напыщенную претенциозную галиматью, бесчисленные попытки „открыть” „новую” линию в философии, изобрести „новое” направление и т.д. » [33, 357].
Основоположники марксизма неустанно разъясняли идею материализма в социологии. «Мы делаем нашу историю сами, — писал Ф. Энгельс Й. Блоху в 1890 г., — но... мы делаем ее при весьма определенных предпосылках и условиях. Среди них экономические являются в конечном счете решающими. Но и политические и т.п. условия, даже традиции, живущие в головах людей, играют известную роль, хотя и не решающую» [20, 395].
Эту же мысль неоднократно подчеркивал и В. И. Ленин, борясь против субъективно-идеалистических извращений марксизма народничеством. Как разъяснял В. И. Ленин, К. Маркс выработал материалистическое поднимание истории «посредством выделения из разных областей общественной жизни области экономической, посредством выделения из всех общественных отношений — отношений производственных, как основных, первоначальных, определяющих все остальные отношения» [22, 134].
Иной подход к проблеме соотношения общественного бытия и общественного сознания у Мао Цзэ-дуна, хотя он и называл себя сторонником исторического материализма.
У него всегда имелось на всякий случай два противоположных ответа на один и тот же вопрос. Он, например, с одной стороны, не отрицал, что во взаимоотношении производительных сил и производственных отношений, базиса и надстройки, теории и практики «производительные силы, практика и экономический базис вообще выступают в главной, решающей роли». «И кто этого не признает, — восклицал Мао, — тот не материалист» [146, т. 2, 449]. Но с другой стороны, наряду с этим в основе своей правильным положением Мао утверждал, что «в определенных условиях и производственные отношения, теория и надстройка, в свою очередь, выступают в главной, решающей роли» [там же].
Как и все софисты, спекулирующие на диалектике, Мао Цзэ-дун претендовал на то, что он якобы преодолевает «односторонность» подхода к роли определяющих факторов общественного развития. Однако, хотя он и утверждал, что выступает против «механистического материализма», на деле его плохо скрытая претензия направлена против исторического материализма, а его позиция представляет собой протаскивание субъективного идеализма в область общественных явлений.
Трактуя понятие общественного бытия, Мао Цзэ-дун ссылался на известное положение К. Маркса из предисловия в «Критике политической экономии» о том, что не сознание людей определяет их бытие, а общественное бытие определяет их сознание [см. там же, т. 3, 203]. Однако, приводя это классическое положение исторического материализма, он не упоминал об идущем непосредственно перед ним другом важнейшем положении, в котором раскрывается содержание категории общественного бытия, а именно что социальный, политический и духовный процессы определяются не чем иным, как способом производства материальных благ.
Способ производства материальных благ как материальную основу жизни людей, как общественное бытие любой исторической формации, обусловливающее социальный, политический и духовный процессы жизни людей, Мао Цзэ-дун пытался подменить производным от материальной основы политическим фактором. Другими словами, он пытался вторичным подменить первичное. Так, в одном из своих «теоретических» рассуждений Мао утверждал: «Основное положение марксизма гласит, что бытие определяет сознание, что объективная реальность классовой и национальной борьбы определяет наши мысли и чувства» [там же, т. 4, 129].
Приведенное положение является типичным примером того, как Мао подтасовывал свои формулировки, пытаясь придать ”им марксистский вид. Бытие определяет сознание — положение, безусловно, марксистское, но попытка подмены понятия общественного бытия классовой и национальной борьбой на том основании, что они «объективно реальны», — это уже не марксизм, а ревизионистское трюкачество.
Классовая и национальная борьба относится к категории политических отношений. Вместе с правовыми, нравственными и другими отношениями людей в общественной жизни они принадлежат к сфере идеологических отношений, производных от экономического строя общества, т.е. общественного бытия. Следовательно, рассматривать их в качестве определяющего фактора духовной жизни — значит стоять на идеалистических позициях. Не случайно, чтобы свести концы с концами в своих рассуждениях и затушевать идеалистическую трактовку категории общественного бытия, маоисты гальванизировали и стали усиленно пропагандировать формулы о «тождестве бытия и сознания» и «тождестве общественного бытия и общественного сознания», связывая их с концепцией Мао о взаимном превращении материи в дух, а духа в материю и выдавая их за его «великий вклад» в философию марксизма.
Однако напрасно маоисты тщатся выдать за «новое» то, что еще в начале века В. И. Ленин справедливо охарактеризовал как «сплошной вздор» и «безусловно реакционную теорию» [см. 33, 344]. Критикуя «теорию тождества общественного бытия и общественного сознания» махиста Богданова, при помощи которой он пытался «незаметным образом поправить и развить» К. Маркса, а на деле извратить основы исторического материализма в духе идеализма, В. И. Ленин писал: «Общественное бытие и общественное сознание не тождественны, — совершенно точно так же, как не тождественно бытие вообще и сознание вообще» [там же, 343].
Манипуляции, подобные описанной выше, маоисты совершают и с экономическим базисом. Мао, например, относил духовную культуру к надстройке, что само по себе правильно. Но, по его мнению, «определенная культура (рассматриваемая как система взглядов) является отражением политики и экономики определенного общества... Политика и экономика данной формации определяют ее культуру... Старая политика и старая экономика — это основа старой культуры китайского народа, а новая политика и новая экономика станут основой новой культуры китайского народа» [146, т. 3, 203-204].
Таким образом, можно видеть, что такие идеологические явления, как надстройка, имеют под собой, согласно Мао Цзэ-дуну, не один, а два базиса: политику и экономику, причем политике Мао отдает предпочтение, повсюду ставя ее на первое место. С переходом же группы Мао к особому курсу в своей внутренней и внешней политике в конце 50-х годов политика была объявлена единственным, притом абсолютно решающим фактором всего общественного развития.
Подлинные роль и место политики в общественном развитии были определены со всей четкостью основоположниками научного коммунизма в соответствии с принципами исторического материализма. Опираясь на положение К. Маркса, что совокупность производственных отношений каждого общества является базисом, на котором возвышается юридическая, политическая и идеологическая надстройка, В. И. Ленин разработал проблемы взаимоотношения экономики и политики в эпоху диктатуры пролетариата, показал механизм их взаимодействия, раскрыл их диалектику.
Он дал классическое определение политике как концентрированному выражению экономики, тем самым подчеркнув, что политика своим происхождением коренится в экономических отношениях людей и обусловлена интересами класса, стоящего у власти. «Самые глубокие корни и внутренней, и внешней политики нашего государства, — говорил В. И. Ленин, — определяются экономическими интересами, экономическим положением господствующих классов нашего государства» [58а , 327].
Подчеркивая классовый характер политики коммунистов, В. И. Ленин в то же время указывал на ее строго научный характер. Партия пролетариата, отмечал В. И. Ленин, «должна действовать на научных основаниях» [72, 65]. «Марксист, — подчеркивал он в другом месте, — должен в посылки своей политики ставить только точно и бесспорно доказанные факты» [87, 319].
Условием выработки научно обоснованной политики (тактики) В. И. Ленин считал «объективный учет всей совокупности взаимоотношений всех без исключения классов данного общества, а следовательно, и учет объективной ступени развития этого общества и учет взаимоотношений между ним и другими обществами» [39, 77]. При этом все классы и все страны должны рассматриваться не в статическом состоянии, а в движении, к которому, в свою очередь, следует подходить с точки зрения не только прошлого, но и будущего, не с позиций плоской эволюции, сводящей движение лишь к медленным количественным изменениям, а учитывая объективно неизбежную диалектику человеческой истории. Только при этом условии политика марксистской партии будет носить научный характер.
Политика, являясь порождением экономических интересов определенных классов, не остается пассивным или консервативным фактором. Следуя в общем за развитием производства и отражая его, политика, облеченная в форму государственной власти, приобретает относительную самостоятельность и может выступать в качестве силы, оказывающей различное влияние на экономику.
Отмечая активную роль политики в общественной жизни, В. И. Ленин говорил о «первенстве» политики над экономикой. Это положение следует понимать не в том смысле, что политика будто является определяющим фактором общественного развития, а исключительно в том, что для строительства социалистического базиса необходима правильная научно обоснованная политическая линия, ибо «без правильного политического подхода к делу данный класс не удержит своего господства, а следовательно, не сможет решить и своей производственной задачи» [77, 279].
Подчеркивая первенство политики над экономикой, В. И. Ленин в то же время указывал, что в условиях строительства социализма задача управления государством (политика) отличается той особенностью, что на первый план выступают задачи экономического характера, тогда как политические задачи остаются на втором месте. «Самые основы, самая сущность Советской власти, как и самая сущность перехода от капиталистического общества к социалистическому, состоит в том, — писал он, — что политические задачи занимают подчиненное место по отношению к задачам экономическим» [56, 130].
Эта мысль В. И. Ленина не противоречит, естественно, приведенному выше высказыванию о первенстве политики над экономикой и не принижает роль политики как мощного рычага преобразования экономики.
Социалистическая революция и установление диктатуры пролетариата есть фактор политический. Именно он создает предпосылку революции в области экономики. В отличие от капиталистического базиса, который стихийно формируется в недрах феодального общества, причем буржуазная революция является последним звеном в становлении капиталистической формации, увенчивающим ее политической надстройкой в виде буржуазного государства, социалистический базис, напротив, начинает формироваться лишь после завоевания рабочим классом политического господства. Этим и объясняется, почему после выполнения важнейших политических задач на первый план у нового государства ставятся хозяйственные задачи, экономика.
«Коренная задача всякого общества, переходящего к социалистическому устройству, состоит в победе господствующего класса — или, вернее, вырастающего в господствующий класс — пролетариата над буржуазией... И эта задача, — говорил В. И. Ленин, — ставится теперь перед нами в значительной степени по-новому, — совершенно не так, как ставилась она в течение многих и многих десятилетий всемирного опыта борьбы пролетариата с буржуазией. Под победой над буржуазией мы теперь, после завоеваний Октябрьской революции, после успехов в гражданской войне, можем и должны понимать уже нечто гораздо более высокое, хотя по форме более мирное: именно — победа над буржуазией должна быть осуществлена теперь, после того как эта победа политически достигнута и военным образом закреплена, — теперь эта победа должна быть достигнута в области организации народного хозяйства, в области организации производства, в области всенародного учета и контроля» [56, 131].
В И. Ленин разработал принцип диалектического соотношения политики и экономики в процессе строительства социализма. Он говорил о «политике экономики», а хозяйственное дело определял как «самую для нас интересную политику» [см. 78, 330]. Этот принцип не утратил своего огромного методологического значения и по сей день. Более того, он приобрел особую остроту в последние полтора десятилетия в связи с маоистским извращением данной проблемы.
Маоисты провозгласили политику «верховной силой», «командной силой», «генералом», отдающим приказы всем подразделениям «великой армии», т.е. государству. Политика («генерал») отдает приказы экономике («солдату») — таким образом они решали вопрос о соотношении политики и экономики. Поэтому всякие попытки требовать учета материальных потребностей населения в процессе строительства социализма клеймились ими как «реакционные взгляды», выдвигаемые и защищаемые якобы ревизионистами, представителями «черной линии».
Маоисты осудили принцип материальной заинтересованности в развитии социалистической экономики как буржуазный, а справедливые требования рабочих увеличить заработную плату и улучшить условия жизни назвали «контрреволюционным экономизмом». Курс социалистических стран на всемерное развитие производства с целью повышения материального благосостояния трудящихся ведет, по утверждению маоистов, к реставрации капитализма в этих странах. Эти утверждения противоречат учению марксизма-ленинизма. В. И. Ленин всегда положительно относился к подобным требованиям в первой социалистической стране. «Когда со всех сторон мы видим новые требования, мы, — отмечал он, — говорим: это так должно быть, это и есть социализм, когда каждый желает улучшить свое положение, когда все хотят пользоваться благами жизни» [61, 501].
Ленинской политике развития производства с целью максимального удовлетворения потребностей трудящихся маоисты противопоставили требования терпеть трудности и лишения, консервировать бедность, выдавая ее за фактор революционности. Главной ставкой в своей политике они делали «революционизацию сознания» населения. С этой целью проводились бесконечные массовые идеологические кампании. Даже в вопросе об обеспечении сельскохозяйственных «коммун» техникой, чтобы поднять в них уровень производства, на первый план ставилась революционизация сознания, а не механизация. «Председатель Мао Цзэ-дун учит нас, — писала „Жэньминь жибао”, — что для строительства нашей страны и укрепления коммун революционизация важнее, чем механизация. Руководствуясь этими указаниями председателя Мао Цзэ-дуна, мы должны внедрять в сознание сотен миллионов крестьян идеи Мао Цзэ-дуна, ставить революционизацию в командное положение по отношению к механизации» [цит. по: 176, 46].
Ставя политику в командное положение по отношению к экономике, маоисты основой самой политики объявляли «идеи» Мао Цзэ-дуна. Субъективизм и волюнтаризм — самая характерная черта маоизма, его теории и практики. Занимая позиции, чуждые марксизму-ленинизму, и ревизуя с этих позиций решения VIII съезда КПК и программные установки московских Совещаний представителей компартий 1957 и 1960 гг., маоисты игнорировали в своем политическом курсе вопрос о необходимости учета главных закономерностей в строительстве социализма. Вместо построения материально-технической базы социализма и создания тем самым материальных условий для преобразования других важнейших сторон жизни ими выдвинут на первый план субъективный фактор.
Придание субъективному фактору решающей роли в строительстве социализма маоисты пытались представить в качестве «особого вклада», якобы внесенного Мао Цзэ-дуном в марксизм-ленинизм. Поэтому в органах партийной печати, в учебниках широко пропагандировался тезис Мао: «Прежде чем преобразовать объективный мир, нужно преобразовать субъективный мир».
Преобразование «субъективного мира» трудящихся Китая по-маоистски представляет собой превращение «идей» Мао Цзэ-дуна в единую партийную и государственную идеологию, с тем чтобы добиться беспрекословного послушания масс, их готовности бездумно следовать за «великим кормчим».
Естественно, можно навязать фанатичным массам какую-то идею или вызвать взрыв фанатизма такой идеей, превратив тем самым ее в материальную силу. Но такая сила, как правило, всегда направляется в русло разрушения материальных ценностей и истребления инакомыслящих. Религиозный фанатизм, сопровождавшийся вандализмом в средние века, фашизм, анархизм, разгул маоистской хунвэйбиновщины в годы «культурной революции» — разительные тому примеры истории.
Марксизм-ленинизм, уделяя этой проблеме огромное внимание, имел в виду идеи (теорию), которые в руках масс, овладевших ими, превращаются в материальную творческую силу, с помощью которой можно действительно преобразовать мир к лучшему, способствовать социальному прогрессу.
Разрушать старое и творить новое, подниматься на высшие ступени общественного развития, согласно К. Марксу, можно только при помощи таких идей, такой теории, которая отвечает исторической необходимости, выражает объективные закономерности развития мира, причем разрушение старого и творчество нового осуществляется не самими идеями, теорией, а материальной силой.
В связи с этим К. Маркс сформулировал следующее положение: «Оружие критики не может, конечно, заменить критики оружием, материальная сила должна быть опрокинута материальной же силой; но и теория становится материальной силой, как только она овладевает массами» [1, 422].
Лишь та теория может овладеть массами и стать материальной силой, говорил он, которая исходит из интересов масс и является отражением и воплощением их «непосредственно практических потребностей» [см. там же, 423]. В. И. Ленин в своей статье «Удержат ли большевики государственную власть?», опубликованной накануне Октябрьской революции, писал: «Идеи становятся силой, когда они овладевают массами. И именно теперь большевики, т.е. представители революционно-пролетарского интернационализма, своей политикой воплотили ту идею, которая двигает во всем мире необъятными трудящимися массами.
Одна справедливость, одно чувство возмущенных эксплуатацией масс никогда не вывело бы их на верный путь к социализму. Но когда вырос, благодаря капитализму, материальный аппарат крупных банков, синдикатов, железных дорог и т.п.; когда богатейший опыт передовых стран скопил запасы чудес техники, применение коих тормозит капитализм; когда сознательные рабочие сплотили партию в четверть миллиона, чтобы планомерно взять в руки этот аппарат и пустить его в ход, при поддержке всех трудящихся и эксплуатируемых, — когда есть налицо эти условия, тогда не найдется той силы на земле, которая помешала бы большевикам, если они не дадут себя запугать и сумеют взять власть, удержать ее до победы всемирной социалистической революции» [53, 332-333].
Игнорирование Мао Цзэ-дуном и его сторонниками объективных законов общественного и экономического развития, субъективизм и волюнтаризм в политике привели к серьезной деформации социалистического базиса, к искусственному обострению классовых отношений в стране, к нарушению принципов партийного руководства.
Учение о классовой борьбе В. И. Ленин справедливо называл основой марксизма, центром тяжести всей системы воззрений К. Маркса. Классовая борьба — это закон развития классово-антагонистического общества. Она возникает вместе с расколом общества на классы и проходит через все антагонистические формации вплоть до революционного свержения эксплуататорского строя и построения социализма.
Подчеркивая значение антагонизма для прогрессивного развития классового общества, К. Маркс писал: «Без антагонизма нет прогресса. Таков закон, которому цивилизация подчинялась до наших дней. До настоящего времени производительные силы развивались благодаря этому режиму антагонизма классов» [2, 96].
О классовой борьбе как двигателе исторического прогресса в антагонистических обществах говорил и В. И. Ленин: «По учению социализма, т.е. марксизма (о немарксистском социализме нельзя теперь и говорить серьезно), действительным двигателем истории является революционная борьба классов; реформы — побочный результат этой борьбы, побочный потому, что они выражают неудачные попытки ослабить, притупить эту борьбу и т.д. По учению буржуазных философов, двигатель прогресса — солидарность всех элементов общества, сознавших „несовершенство” того или иного учреждения. Первое учение — материалистично, второе — идеалистично. Первое — революционное. Второе — реформистское. Первое обосновывает тактику пролетариата в современных капиталистических странах. Второе — тактику буржуазии» [30, 263].
Если в борьбе против феодализма главной революционной силой была буржуазия, объединявшая вокруг себя все угнетенные массы, то в борьбе против капитализма эта роль переходит к рабочему классу. Всемирно-историческую освободительную миссию рабочего класса обосновали К. Маркс и Ф. Энгельс в «Манифесте Коммунистической партии». Последующая история человечества полностью подтвердила гениальный вывод основоположников научного коммунизма. Эта роль будет сохраняться за рабочим классом вплоть до полной победы коммунизма на всей планете.
«Главная движущая сила революционного преобразования мира — рабочий класс, самый последовательный революционный класс... — говорится в Программе КПСС. — Осуществляя историческую миссию революционного преобразователя старого общества и созидателя нового строя, рабочий класс становится выразителем не только своих классовых интересов, но и интересов всех трудящихся. Он, естественно, выступает как гегемон всех сил, борющихся против капитализма» [99, 9].
Основоположники научного коммунизма показали, что рабочий класс ведет классовую борьбу в трех главных направлениях и соответственно в трех формах: в экономике, политике и идеологии. Высшей формой классовой борьбы является социальная революция.
Вопросу идейного воспитания в этой борьбе В. И. Ленин всегда придавал огромное значение, ибо от правильного его решения зависит успех всего революционного дела. «Вопрос стоит только так... — говорил он. — Поэтому всякое умаление социалистической идеологии, всякое отстранение от нее означает тем самым усиление идеологии буржуазной» [28, 39-40].
Как свойственно всем ревизионистам, маоисты без умолку твердят, что они-де верные и последовательные приверженцы марксистско-ленинской теории классовой борьбы, что они всегда стоят за «классовый подход» к анализу явлений.
Во всех пропагандистских статьях маоистов подчеркивается, что классовая борьба является движущей силой общественного развития. Однако толкование ими принципа классовой борьбы является, по существу, милитаристским. Не социальную революцию, а войну они объявляют высшей формой классовой борьбы. «Войны, — писал Мао Цзэ-дун, — являются высшей формой борьбы — формой, к которой прибегают для разрешения противоречий между классами, нациями, государствами, политическими блоками на определенном этапе развития этих противоречий» [146, т. 1, 307-308]. «Война, — утверждал он в другом месте, — есть высшая форма борьбы между нациями, государствами, классами, политическими блоками для завоевания победы» [там же, 325].
Таким образом, если следовать его рассуждениям, то не война — одна из форм борьбы классов, а сама классовая борьба является частным случаем, одной из форм войны. Поэтому не война как социальное явление подчиняется законам классовой борьбы, а, напротив, классовая борьба подчиняется законам войны. Опираясь на эту антинаучную концепцию, Мао Цзэ-дун развил свою особую теорию революции, суть которой выражена в широко рекламируемом лозунге: «Винтовка рождает власть».
Как и все мелкобуржуазные идеологи, маоисты понимают революцию лишь как политический переворот, как смену власти.
Экономические предпосылки революции остаются у них в тени. Поэтому созидательная сторона социалистической революции, составляющая ее главную отличительную особенность по сравнению с буржуазной революцией, ими совершенно игнорируется, в то время как разрушительная сторона революции выступает у них на первый план.
Вопрос о политической власти марксизм действительно считает коренным, главным вопросом революции. Именно в зависимости от того, к какому классу переходит государственная власть, определяются и руководство революцией, и сознательное участие в ней масс, и ее перспективы, и вопросы внутренней и внешней политики государства. Сам факт перехода государственной власти из рук одного в руки другого класса и есть первый и основной признак революции.
Для рабочего класса завоевать власть в классовой борьбе в современных условиях — значит свергнуть диктатуру буржуазии, сломать ее государственную машину и установить диктатуру пролетариата. Последняя необходима для того, чтобы подавить сопротивление свергнутой буржуазии и организовать строительство социализма. Это может сделать только рабочий класс, опирающийся на прочный союз с крестьянством. Но завоевание власти рабочим классом вовсе не сводится к вооруженной борьбе или гражданской войне. Маоисты всячески поносят идеи о возможности мирных способов завоевания власти, называя их «парламентским кретинизмом», «предательством» дела рабочего класса. Они извращают четкие положения В. И. Ленина о возможностях «мирного развития революции». Такую возможность в 1917 г., между февральской и Октябрьской революциями, как известно, он считал вполне реальной (хотя и «крайне редкой»). Вместе с тем В. И. Ленин подчеркивал и исключительное значение возможности мирного перехода к социализму.
Из того, что в силу исторических причин мирный ход социалистической революции в России не состоялся, вовсе не следует вывод (как это утверждают маоисты), будто мирный путь дискредитировал себя и оказался вообще несостоятельным. Напротив, анализируя конкретные обстоятельства, при которых открывалась возможность перевести революционный процесс преобразования России на мирные рельсы, В. И. Ленин сделал вывод, что избежать кровопролития в революции возможно только при непременном условии, если против буржуазии и других сил контрреволюции будет создан единый фронт всех демократических сил, который, взяв власть в свои руки, парализует деятельность контрреволюционных сил [см. 52, 222].
Дальнейшее размежевание классовых сил в борьбе партий за власть могло происходить мирным и демократическим путем. «Внутри Советов, — отмечал В. И. Ленин, — борьба партий за власть может идти мирно, при полном демократизме Советов» [там же, 223].
Ленинской теории социалистической революции маоисты противопоставляют свою концепцию, ориентирующую исключительно на вооруженную борьбу, на так называемую «революционную войну», считая эту форму универсальной, пригодной для всех стран. «Центральной задачей революции и высшей ее формой, — безапелляционно утверждал Мао, — является захват власти вооруженным путем, т.е. решение вопросов войной. Этот революционный принцип марксизма-ленинизма верен повсюду; он безусловно верен как для Китая, так и для других государств» [220, 65].
Маоисты не принимают в расчет наличие или отсутствие революционной ситуации, степень революционной зрелости объективных и субъективных условий, расстановку классовых сил. Если и говорится о революционной ситуации, то ее понимание сводится к наличию недовольства и озлобления масс, вызванных политикой правящих кругов. Маоисты оправдывают и считают даже положительным явлением усиление гнета, насилия, репрессий по отношению к массам на том-де основании, что это усиливает революционные настроения.
Объявив вооруженную борьбу универсальным путем социальной революции для каждой страны, независимо от конкретных исторических условий, маоисты, естественно, и подготовку революции связывают не с длительной и систематической работой в массах, в процессе которой выковывается политическая армия революции, а лишь с созданием повстанческих отрядов.
Марксизм-ленинизм подходит к анализу характера революции с классовых позиций. При определении характера революции и соответственно расстановки классовых сил он учитывает уровень экономического развития страны, степень политической зрелости и организованности рабочего класса, его способность возглавить революцию. В соответствии с этим различается два этапа революции: буржуазно-демократический и социалистический. В. И. Ленин всесторонне разработал условия перерастания первого во второй. Опыт русских революций дал блестящее подтверждение ленинскому учению о переходе от одного этапа революции к другому.
Маоисты не проводят четкого различия между буржуазно -демократической и социалистической революциями ни с точки зрения их качественной стороны, ни с точки зрения стратегии и тактики рабочего класса.
Маоистская концепция революции отдает авантюризмом. Не случайно они так уповают на войну, без которой, по их мнению, победа революции невозможна. «Кое-кто над нами иронизирует, — заявлял Мао, — называя нас сторонниками „теории всемогущества войны”. Да, мы сторонники всемогущества революционной войны. Это не плохо, это хорошо, это по-марксистски» [там же, 66].
На IX съезде КПК в отчетном докладе было приведено высказывание Мао Цзэ-дуна, широко пропагандировавшееся официальной китайской прессой: «Что касается вопроса о мировой войне, то существуют только две возможности: или война вызовет революцию, или революция предотвратит войну» [319, 1969, №5, 28]. Но так как маоисты отрицают революционные возможности рабочего класса капиталистических стран, то они делают упор на мировую войну. В докладе Чжоу Энь-лая на I сессии ВСНП четвертого созыва, состоявшейся в январе 1975 г., эта мысль была усилена заявлением о том, что в настоящих условиях «фактор войны нарастает».
Попытка изобразить «марксистской» свою милитаристскую концепцию социальной революции имеет целью придать ей авторитет и общетеоретическую значимость, однако вся ливня поведения маоистов за последние полтора десятилетия разоблачает их как врагов марксизма. Они рьяно выступают против всех инициатив Советского Союза и других социалистических стран по ослаблению международной напряженности, против мероприятий, связанных с ограничением и полным запрещением ядерного оружия и других средств массового уничтожения, против курса социалистических стран на мирное сосуществование с государствами капиталистической системы, пытаются парализовать все их усилия по предотвращению новой мировой войны.
Маоцзэдуновская концепция классов и классовой борьбы занимает главное место в социологии маоизма. Эта концепция призвана была оправдать и прикрыть расправу Мао Цзэ-дуна над своими противниками, «теоретически» обосновать правомерность существования военно-бюрократической диктатуры.
К 1956 г. в Китае произошли коренные социально-экономические преобразования, в результате которых единоличная крестьянская собственность и собственность кустарей была преобразована в кооперативную, а все частнокапиталистические предприятия — в государственно-частные, которые, по существу, превратились в государственную собственность. VIII съезд КПК, проходивший в сентябре 1956 г., подвел итоги проведения социалистических преобразований в стране и сделал, исходя из новой расстановки классовых сил, следующий вывод об основных противоречиях китайского общества: «Главными противоречиями внутри нашей страны стали противоречия между требованием народа построить передовую индустриальную державу и нашим отсталым состоянием аграрной страны, а также противоречия между быстро растущими экономическими и культурными потребностями народа и неспособностью современной экономики и культуры нашей страны удовлетворить эти потребности народа. В условиях установившегося в нашей стране социалистического строя это противоречие по своей сути является противоречием между передовым социалистическим строем и отсталыми общественными производительными силами» [152, 116].
С этими выводами в корне расходились взгляды Мао Цзэ-дуна, который утверждал, что вопрос «кто — кого» решается не экономической победой рабочего класса над буржуазией, а Идеологической борьбой. «Пролетариат, — писал он, — стремится преобразовать мир согласно своему мировоззрению; буржуазия тоже стремится преобразовать мир согласно своему мировоззрению. В этой области еще по-настоящему не разрешен вопрос: кто победит, а кто проиграет — социализм или капитализм... Кто победит, а кто проиграет — эта борьба между социализмом и капитализмом в нашей стране в области идеологии потребует еще значительного времени, и только тогда будет решен исход» [147, 52].
Установка VIII съезда КПК о том, что после завершения социалистических преобразований главные усилия партии необходимо направить на развитие экономики, также противоречила взглядам Мао Цзэ-дуна, считавшего главным полем деятельности партии не экономику, а идеологию, развязывание «классовой борьбы». «В нашей стране, — заявил он, — социалистические преобразования, если говорить о собственности, в основном уже завершены, в основном уже закончилась подобная буре широкая массовая классовая борьба революционного периода. Но тем не менее еще существуют остатки свергнутых помещичьего и компрадорского классов, еще существует буржуазия, а мелкая буржуазия только начинает перевоспитываться. Классовая борьба еще не закончилась. Классовая борьба между пролетариатом и буржуазией, классовая борьба между различными политическими силами, классовая борьба между пролетариатом и буржуазией в области идеологии остается длительной и сложной, а иногда и очень ожесточенной борьбой» [там же, 52].
Так обосновывалась необходимость нацелить внимание партии не на экономическое строительство, а на развязывание «классовой борьбы».
Однако последующие события показали, что Мао Цзэ-дуна беспокоили не подлинные классовые враги, а здоровые силы КПК, противодействовавшие его националистическим и авантюристическим установкам.
Расправа над инакомыслящими прикрывалась особой концепцией Мао Цзэ-дуна о существовании в китайском обществе двух типов противоречий, изложенной им в речи «К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа» 27 февраля 1957 г. «В нашем обществе, — заявил он, — существуют противоречия двух типов — это противоречия между нами и нашими врагами и противоречия внутри народа» [там же, 4]. Мао Цзэ-дун не пояснял, кого надо понимать под словом «мы». Это объемное слово, лишенное классового содержания, может включать в себя кого угодно. Но совершенно ясно, что под «мы» он имел в виду себя и своих единомышленников.
На вопрос о том, кто такие враги, Мао Цзэ-дун отвечал следующим образом: «Врагами народа являются все те общественные силы и общественные группы, которые сопротивляются социалистической революции, враждебно относятся к социалистическому строительству и подрывают его» [там же, 5]. Такое расплывчатое определение «врагов народа» дает возможность зачислить в их разряд любого человека, если он выразит несогласие с установками Мао Цзэ-дуна или даже проявит сомнение в их правильности.
Следовательно, враждующие классы определялись Мао Цзэ-дуном не по их месту в общественном производстве и способу присвоения материальных благ, а по чисто субъективным критериям, что давало возможность отнести и объявить «врагом» любого коммуниста, любого партийного работника (пусть даже он многие годы принимал участие в революционном движении), если он выразит свою собственную точку зрения на проблемы социалистического строительства в Китае.
Выдвинув свою концепцию «противоречий внутри народа» (подробный критический разбор ее см. выше, в гл. 3 настоящего раздела), Мао Цзэ-дун главной чертой социалистического общества объявлял не морально-политическое единство трудящихся, а противоречия между различными классами и социальными прослойками. При такой трактовке рабочий класс не является цементирующей, ведущей силой этого общества, поскольку он ставится на одну доску с другими классами.
Относя противоречия между рабочим классом и национальной буржуазией к противоречиям «внутри народа», т.е. к неантагонистическим, Мао Цзэ-дун идеализирует китайскую буржуазию, хотя и признает ее эксплуататорским классом. «В период социалистической революции, — говорил он, — она, с одной стороны, эксплуатирует рабочий класс и извлекает из этого прибыль, но вместе с этим поддерживает конституцию и желает принять социалистические преобразования» [там же, 6].
Такая попытка представить китайскую национальную буржуазию сознательной сторонницей социалистического переустройства общества убедительно свидетельствует об отсутствии у маоистов какого бы то ни было партийного подхода при анализе классовой структуры общества Китая.
Свою линию на искусственное обострение «классовой борьбы» маоистская группа начала открыто проводить с 1957 г., когда по всей стране было развернуто «движение по упорядочению стиля работы», которое, как указывалось в китайской печати, должно было преодолеть бюрократизм, субъективизм и сектантство в партии. В этом движении акцент был перенесен из области «противоречий внутри народа» в область «противоречий между нами и нашими врагами», которые ставились на первое место и рассматривались как «борьба не на жизнь, а на смерть»; оно рассматривалось как «социалистическая революция на политическом и идеологическом фронте».
Мао Цзэ-дун и его единомышленники, как показали последующие события, предприняли заранее продуманный провокационный шаг: они призвали все слои населения, в том числе буржуазные элементы, смело критиковать недостатки и ошибки в работе партийных и государственных организаций. Этот этап обычно называют в китайской печати «этапом широкого высказывания мнений». Внешне, казалось, все было правильно: любое критическое замечание, носило ли оно дружественный или враждебный характер, могло быть высказано публично или помещено на страницах печати, что якобы давало возможность выявить подлинное отношение различных слоев населения к политике КПК.
Деятели буржуазных партий воспользовались такой «свободой» критики для открытых антисоциалистических и антисоветских выступлений. А когда стало ясно, кто из коммунистов и прогрессивной интеллигенции не поддерживает маоизм, стоит на позиции VIII съезда КПК, пролетарского интернационализма и дружбы с Советским Союзом, Мао Цзэ-дун под предлогом борьбы с «правыми буржуазными элементами» расправился с ними.
В ходе «движения за упорядочение стиля» обострились отношения между китайской интеллигенцией и руководством КПК. В период борьбы с «правыми элементами», по существу, не делалось никакой разницы между работниками умственного труда и буржуазией. Характерно, что основной удар направлялся не против национальной буржуазии, а против интеллигенции. «Интеллигенты сами по себе не являются классом, а принадлежат к различным классам, — говорил Дэн Сяо-пин на III пленуме ЦК КПК восьмого созыва. — Но в свете нынешней обстановки в нашей стране можно сказать, что большинство интеллигентов являются выходцами из буржуазных и мелкобуржуазных семей и получили буржуазное образование. Поэтому для удобства изложения речь о них будет идти вместе с буржуазией» [124, 9].
Безусловно, национальная буржуазия использовала представителей высших слоев интеллигенции в своих корыстных целях в борьбе против КПК, но, как подтверждала сама китайская печать, подавляющая часть высшей интеллигенции во время «движения за упорядочение стиля» не выдвигала требований о смене государственного строя. Такие требования выдвигались не интеллигенцией, а руководителями демократических партий национальной буржуазии.
Борьба с правыми элементами в 1957 г. не сводилась только к борьбе с национальной буржуазией. Это была политическая кампания по подготовке «большого скачка» и подавлению внутри партии сторонников генеральной линии, принятой VIII съездом КПК.
Речь Мао Цзэ-дуна «К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа» явилась программным документом маоизма в борьбе против установочных положений этого съезда, открытой ревизией марксистско-ленинского учения о классах и классовой борьбе, «теоретическим» обоснованием массовых репрессий против инакомыслящих.
В период «движения за упорядочение стиля» в 1957 г. была произведена переоценка соотношения классовых сил в китайской деревне. Если на VIII съезде КПК говорилось, что все крестьяне — бедняки и середняки стали членами сельскохозяйственных производственных кооперативов и очень скоро различия между ними останутся историческими [см. 152, 176-177], то спустя год, в сентябре 1957 г., на III пленуме ЦК КПК восьмого созыва было заявлено, что в деревне, как и в городе, по-прежнему идет борьба между двумя путями — социалистическим и капиталистическим и только по истечении длительного периода времени эта борьба завершится окончательной победой.
Провозглашенный на VIII съезде КПК тезис о том, что в условиях, когда сложились новые производственные отношения, главное внимание должно быть направлено на успешное развитие производительных сил, был на III пленуме ЦК КПК объявлен правоуклонистским.
Наиболее активные выпады маоистов против выводов VIII съезда КПК об окончании массовой классовой борьбы и мобилизации всех сил на социалистическое строительство начались после X пленума ЦК КПК (1962), на котором Мао Цзэ-дун выступил с призывом «никогда не забывать о классовой борьбе». «Теоретическим» обоснованием этого лозунга послужила «основная линия», сформулированная на том же пленуме: «Социалистическое общество охватывает довольно длительный исторический этап. На историческом этапе социализма все еще существуют классы, классовые противоречия и классовая борьба, существует борьба между путями — социалистическим и капиталистическим, существует опасность реставрации капитализма. Надо сознавать длительный и сложный характер этой борьбы. Надо повышать бдительность. Надо вести социалистическое воспитание. Надо правильно понимать и разрешать вопрос классовых противоречий и классовой борьбы, правильно различать и разрешать противоречия между нами и нашими врагами и противоречия внутри народа. В противном случае такая социалистическая страна, как наша, превратится в свою противоположность, переродится, в ней произойдет реставрация» [319, 1976, №1, 17].
Как не трудно заметить, в этой маоистской «основной линии» совершенно не затрагиваются проблемы созидания, строительства социализма, развития экономики и улучшения на этой основе жизни народа, а все дело сводится к борьбе за захват власти. В ней, по сути дела, ставятся под сомнение социалистические завоевания китайского народа. В то же время подлинная классовая борьба за утверждение и развитие нового строя подменяется борьбой против «наших врагов», т.е. антимаоистов. Слепая поддержка линии Мао Цзэ-дуна провозглашается гарантией от превращения Китая «в свою противоположность», т.е. от реставрации старых порядков.
Несмотря на очевидную антимарксистскую сущность этой доктрины вся китайская печать была мобилизована на ее пропаганду. И хотя выводы VIII съезда КПК о завершении массовой классовой борьбы открыто не отвергались, однако делалось все, чтобы ревизовать их.
Маоисты вновь «возродили» классовую структуру китайской деревни, которая была до кооперирования крестьянства. «Опора на бедняков и низшие слои середняков, сплочение остальных середняков, — говорилось в журнале „Шицзянь”, — вот в чем состоит классовая линия партии в деревне» [326б, 19].
На вопрос о том, почему после утверждения кооперативной формы собственности, которая предопределила решение вопроса «кто — кого», надо все еще «подогревать» классовую борьбу, упомянутый журнал отвечал следующим образом: «Хотя в настоящее время в деревне нашей страны экономическая основа всех эксплуататорских классов уже ликвидирована и создана коллективное социалистическое хозяйство... однако это отнюдь не означает, что классы уже ликвидированы, классовая борьба уже не существует. Свергнутые реакционные господствующие классы ни в коем случае не могут смириться с собственным уничтожением. Еще не перевоспитавшиеся помещичьи элементы, кулаки и прочие контрреволюционные элементы всячески ведут подрывную деятельность, постоянно пытаются осуществить реставрацию. Одновременно в деревне в настоящее время еще существуют буржуазные влияния и силы привычки старого общества» [там же].
Опыт социалистического строительства в Советском Союзе и других странах подтверждает, что после кооперирования крестьянства классовая борьба в деревне сразу не прекращается. Однако экономическая победа над эксплуататорскими элементами (обобществление средств производства) лишает их материальной базы для сопротивления новому строю. Представители свергнутых реакционных классов действительно не могут смириться с изменением своего положения, однако наиболее острая форма классовой борьбы — экспроприация эксплуататоров — является главным условием при решении вопроса «кто — кого».
Маоисты же считают, что кооперирование крестьянства не решило еще этого вопроса в китайской деревне, потому что существуют-де еще «неперевоспитавшиеся помещичьи элементы, кулаки и прочие контрреволюционные элементы». Несомненно, что подобные реакционные слои не могут так просто принять новые порядки в деревне. Однако при правильном руководстве со стороны партии их сопротивление можно легко сломить. Не обеляя реакционно настроенных представителей свергнутых классов, следует вместе с тем сказать, кто китайская печать не приводила конкретных фактов их сопротивления новому строю в китайской деревне. Создается впечатление, что была предпринята попытка искусственным путем обострить классовую борьбу в деревне, создать видимость, что там «контрреволюционные элементы» решительным образом ополчились «а новый общественный строй. Это нужно было для подтверждения правильности тезиса Мао Цзэ-дуна об обострении классовой борьбы в Китае.
В статье У Жуй-чжана «Классовая борьба — движущая сила развития социалистического производства», опубликованной в журнале «Цяньсянь», говорилось: «Некоторые считали, что в ходе установления социалистической системы собственности классовая борьба неизбежна, однако после установления социалистической системы собственности классы ликвидируются, классовая борьба исчезает и больше не является движущей силой, стимулирующей развитие производства. Такая точка зрения неправильна... В действительности же после установления социалистической системы собственности по-прежнему существует борьба между двумя линиями, классовая борьба, как и раньше, является основной движущей силой развития производства» [326а , 29].
Автор этой статьи, следовательно, не видел никаких качественных изменений, которые произошли в Китае после утверждения общественной формы собственности в городе и деревне. А чтобы доказать неизбежность классовой борьбы, он приводил следующий «аргумент»: «Остатки старой системы собственности по-прежнему существуют, и они все еще являются основой развития капиталистического хозяйства». «Остатками старой системы собственности» он называет фиксированный процент, который получает национальная буржуазия на прежние капиталы, а также небольшие приусадебные участки и домашнее подсобное хозяйство, которые являются личной собственностью крестьян.
Однако капиталистические элементы отстранены от материальных средств производства, и государство может в любое время лишить их фиксированного процента. И тот факт, что они до сих пор получают нетрудовые доходы, объясняется особой заинтересованностью китайского руководства в этом слое. Никак не угрожает реставрацией капитализма в Китае и наличие приусадебных участков китайских крестьян и их домашнего подсобного хозяйства, так как основные средства производства в сельском хозяйстве обобществлены.
«Основная линия» Мао Цзэ-дуна нашла свое воплощение в его широко пропагандируемой «теории продолжения революции при диктатуре пролетариата». Сущность этой «теории» выражается в следующем:
Антимарксистская сущность этой «теории» видна совершенно отчетливо, и тем не менее в Пекине продолжают превозносить ее как самый большой «вклад» Мао Цзэ-дуна в развитие марксистско-ленинской теории.
Принципиальные положения маоистской «основной линии» были воспроизведены в Уставе партии, принятом на X съезде КПК в 1973 г., и в новой Конституции, провозглашенной в 1975 г.
В Конституции КНР, принятой 17 января 1975 г. на первой сессии Всекитайского собрания народных представителей четвертого созыва, было записано: «Социалистическое общество охватывает довольно длительный исторический этап. На протяжении всего исторического периода от начала до конца существуют классы, классовые противоречия и классовая борьба, существует борьба между двумя путями — социалистическим и капиталистическим, существует опасность реставрации капитализма, существует угроза агрессии со стороны империализма и социал-империализма. Эти противоречия можно разрешить, лишь опираясь на теорию и практику продолжения революции при диктатуре пролетариата».
Таким образом, в основном законе государства зафиксировано, что социалистическое общество — классово антагонистическое и преодолеть классовые антагонизмы в таком обществе, оказывается, можно лишь с помощью маоистской «теории продолжения революции при диктатуре пролетариата».
Маоизм фальсифицировал марксистско-ленинское понимание диктатуры пролетариата, отбросив ее демократическую и созидательную функцию. В документах и IX (апрель 1969 г.), и X съездов КПК (август 1973 г.) невозможно обнаружить программы созидания: конкретных планов промышленного и сельскохозяйственного производства, развития культуры, науки, образования, повышения жизненного уровня народа.
В отчетном докладе Чжоу Энь-лая на X съезде перед китайским народом были поставлены следующие задачи: «Мы должны строго придерживаться указаний Мао Цзэ-дуна относительно того, что необходимо „готовиться к войне, готовиться к стихийным бедствиям, делать все для народа”, „рыть глубокие убежища, всюду запасать зерно, не претендовать на гегемонию”» [319, 1973, №9, 15]. Включение в эти «указания» демагогического лозунга «делать все для народа» никого и ни к чему не обязывает, потому что отсутствует конструктивная программа повышения жизненного уровня китайского народа.
В то же время, чтобы оправдать произвол над китайскими трудящимися, маоизм преувеличивает роль насильственной функции диктатуры пролетариата. Таким образом, маоистская «диктатура пролетариата» сводится только к насилию.
Не отрицая на словах руководящей роли рабочего класса в системе диктатуры пролетариата, маоистские идеологи полностью извратили данное положение научного социализма. «Руководство рабочего класса есть руководство маоцзэдуновских идей» [319, 1970, №8, 17], «Рабочий класс нашей страны должен образцово осуществлять пролетарскую революционную линию председателя Мао Цзэ-дуна» [338, 24.IV.1973] — вот их характерные лозунги на этот счет. Иными словами, речь шла о полном и беспрекословном подчинении диктатуре Мао.
Ведущей силой в диктатуре пролетариата маоизм считает не рабочий класс, а армию, на которую возлагаются универсальные функции. В борьбе со своими противниками Мао Цзэ-дун постоянно опирался на армию. И хотя в китайской печати встречались призывы «армия должна учиться у народа», это не меняет сути дела. Армия всегда рассматривалась маоистами как наиболее действенное орудие в проведении их авантюристической политики.
На словах маоисты признают, что диктатура пролетариата должна быть направлена против эксплуататорских классов. В китайской печати часто приводились слова Мао Цзэ-дуна о том, что в китайском обществе основным противоречием являются «противоречия между рабочим классом и буржуазией». В действительности же маоистская «диктатура пролетариата» направлена против тех коммунистов и прогрессивных элементов, которые выступали против антинародной политики Мао Цзэ-дуна.
Диктатура пролетариата, говорил В. И. Ленин, представляет собой высший тип демократии в партии и государстве, при которой трудящиеся массы принимают активное участие во всех сферах деятельности. Маоизм перечеркивает эту важную сторону диктатуры пролетариата.
В период «культурной революции» под лозунгом «слома старой государственной машины» в Китае были разогнаны партийные организации, созданные в соответствии с уставом партии, принятым на VIII съезде КПК, и выборные государственные органы, сформированные на основе Конституции КНР.
Последние два партийных съезда (IX и X) проходили в обстановке исключительной секретности. Делегаты съезда не избирались, а отбирались путем «демократических консультаций» из тех, кто был предан лично Мао Цзэ-дуну. В китайской печати почти не было информации о ходе работы съездов. Работа сессии Всекитайского собрания народных представителей, проходившей в январе 1975 г., также была засекречена. Делегаты на сессию не избирались, а подбирались, исходя из их отношения к маоизму. Принятая на сессии конституция носит антидемократический характер.
Социалистическое строительство, учит марксизм-ленинизм, только тогда может успешно продвигаться вперед, если оно опирается на коллективный разум и коллективную волю людей, если оно становится делом самих масс. Маоисты, назойливо твердя об инициативе масс и их праве на управление государством, на самом деле обращались со своим народом как со слепой и безликой толпой.
«Маоизм понимает под диктатурой пролетариата единоличную власть вождя, манипулирующего различными социальными силами, действующего через механизм власти и управления, состоящий из подобранного сверху военно-бюрократического слоя в условиях антидемократизма и произвола» [150, 90].
Марксистско-ленинскому учению о диктатуре пролетариата маоизм всегда противопоставлял «основную линию» Мао Цзэ-дуна и его «теорию продолжения революции при диктатуре пролетариата». Ставка делается на дальнейшее искусственное обострение маоистской «классовой борьбы», на ужесточение военно-бюрократического режима.
Никто не будет отрицать, что в Китае нужно вести классовую борьбу — там есть еще национальная буржуазия, бывшие помещики и кулаки, которые мечтают реставрировать в Китае старые порядки. Но нельзя согласиться с попыткой маоистов представить соотношение классовых сил в стране таким, каким оно было сразу после образования КНР.
То, что маоистские идеологи «восстановили» прежнее классовое деление в китайском обществе, можно видеть на примере новой Конституции КНР, где записано: «Государство согласно закону на определенный срок лишает политических прав помещиков, кулаков, реакционных капиталистов и других вредных элементов».
Как известно, класс помещиков был ликвидирован в Китае в процессе проведения аграрной реформы в 1952 г. Кулачество как класс было ликвидировано во время кооперирования китайской деревни в 1956 г. Очевидно, можно говорить об этих классах только как о «бывших». Маоизм, определяя классы не по месту человека в общественном производстве и не по отношению к средствам производства, а по «идейному критерию», «воскрешает» те эксплуататорские классы, которые давно уже ликвидированы. То же самое можно сказать и о такой дефиниции, как «реакционные капиталисты». В КНР национальную буржуазию в свое время делили на «правую», «левую» и «умеренную». Однако буржуазия по своей классовой сущности остается буржуазией, как бы ее ни дифференцировали, — в этом и состоит классовый, партийный подход. Дефиниция, введенная в новую Конституцию КНР, — «реакционные капиталисты» — означает, что в китайском обществе наряду с ними существуют и «прогрессивные капиталисты». Это в корне противоречит ленинскому критерию определения классов.
В китайской печати часто приводились следующие слова Мао Цзэ-дуна: «Ленин говорил, что мелкое производство рождает капитализм и буржуазию постоянно, ежедневно, ежечасно, стихийно и в массовом масштабе. Это имеет место и среди части рабочего класса, и среди части членов партии. Среди пролетариата и работников учреждений есть люди, перенявшие буржуазные привычки» [319, 1975, №7, 10]. В этом пассаже, что ни слово, то — передержка.
В Китае кооперирование крестьян, кустарей и мелких торговцев закончилось в 1956 г. Каким же образом мелкое производство через 20 лет после своей ликвидации может порождать капитализм? Равным образом, как может расти капитализм «среди части рабочего класса и среди части членов партии»? Ведь ни китайский рабочий класс, ни китайские коммунисты не владеют лично средствами производства, используемыми для обогащения. И даже если некоторые из них, или из «работников учреждений» действительно переняли «буржуазные привычки», это, понятно, еще не означает, что они превратились в капиталистов.
И хотя основным классовым врагом объявлена буржуазия, она по-прежнему не является объектом борьбы — ее не трогают. Острие борьбы направлено против ее «агентов» («главными» из них объявлены Лю Шао-ци и Линь Бяо) и «новых каппутистов» («стоящих у власти и идущих по капиталистическому пути»).
Маоизм рассматривает классовую борьбу в Китае и как борьбу против «ревизионизма», который якобы олицетворяли внутри партии те же Лю Шао-ци и Линь Бяо.
Внутрипартийная борьба, особенно в условиях переходного периода к социализму, несомненно, носит классовый отзвук. Классовая борьба в стране находит свое отражение и в ней, поэтому неправомерно возводить между ними китайскую стену. Однако отождествление внутрипартийной борьбы с классовой ведет к свертыванию внутрипартийной демократии, к насаждению культа вождя, поскольку всякое критическое выступление коммуниста рассматривается как вылазка классового врага, а любое критическое замечание в адрес руководителя — как выпад против партии и ее политики. Подобное положение сложилось в КПК, в которой любой коммунист, усомнившийся в правильности установок Мао Цзэ-дуна, автоматически зачисляется в разряд «ревизионистов», «реакционеров» и «контрреволюционеров», «агентов буржуазии».
«Мошенники типа Лю Шао-ци, — писал журнал „Хунци”, — являются агентами помещиков и буржуазии в нашей партии. Они занимаются ревизионизмом, создают раскол, организуют интриги и заговоры, полностью перечеркивают различие между диктатурой пролетариата и диктатурой буржуазии, злобно нападают на пролетарский социалистический новый Китай» [319, 1973, №3, 4].
В таком же духе писал этот журнал об «антипартийной группировке» Линь Бяо: «Свергнутые помещики и буржуазия не желают своей гибели, поэтому всегда ищут случая расколоть партию, расколоть революционные ряды, подорвать революционное движение. Антипартийная группировка Линь Бяо и является их агентами в партии» [319, 1974, №4, 3].
Анализ маоистских пропагандистских материалов показывает, что такие обвинения никак не аргументируются, а просто постулируются. В ход был пущен испытанный коварный прием, обычно использовавшийся Мао для расправы со своими противниками в партии, — приклеивание всевозможных ярлыков.
Серьезные политические обвинения в адрес Лю Шао-ци и Линь Бяо кочевали из номера в номер в китайской периодической печати. Особенно этим отличалось «Хунци».
Лю Шао-ци и Линь Бяо, длительное время принимавшие участие в национально-освободительном движении китайского народа, были объявлены агентами помещиков и буржуазии в КПК. Линь Бяо окрестили «буржуазным карьеристом», «интриганом», «двурушником» и т.д.
Настойчивое повторение подобных обвинений в психологическом плане преследовало определенную цель — вбить в сознание миллионов людей эти установки Мао Цзэ-дуна, добиться, чтобы они стали стереотипами и не вызывали сомнения.
Нагнетание «классовой борьбы» после «культурной революции», как и раньше, преследовало цель прикрыть расправу с инакомыслящими, отвлечь внимание китайского народа от внутренних трудностей и свидетельствовало о неустойчивости политического положения в стране.
IX съезд КПК как бы зафиксировал временную победу Мао Цзэ-дуна над своими противниками. Вначале создавалось впечатление, что после него в стране наступила относительная политическая стабилизация. Однако «сентябрьские события» 1971 г., связанные с исчезновением Линь Бяо, показали, что эта стабилизация носит эфемерный, призрачный характер. Линь Бяо, имя которого было записано в Уставе партии, принятом на IX съезде, в качестве преемника Мао Цзэ-дуна, оказывается, готовил покушение на «великого кормчего».
Как стало известно из отчетного доклада Чжоу Энь-лая на X съезде КПК, разногласия между Мао Цзэ-дуном и Линь Бяо наиболее рельефно обнажились накануне IX съезда КПК. Линь Бяо считал, что после «культурной революции» следует сосредоточить внимание партии на развитии экономики, однако это противоречило установке Мао Цзэ-дуна на развязывание «классовой борьбы». Вот почему последний отверг подготовленный Линь Бяо проект доклада на IX съезде КПК и заставил его зачитать текст, составленный им самим. Эти и другие разногласия привели к падению Линь Бяо, знаменовавшему собой начало серьезного политического кризиса маоизма. X съезд КПК свидетельствовал о продолжении этого кризиса: если основной темой разговора на IX съезде было «дело Лю Шао-ци», то на X съезде — «дело Линь Бяо». Съезд признал наличие в Китае «антипартийной группировки Линь Бяо».
Маоистские руководители планировали периодически проводить «культурную революцию», чтобы использовать ее для дальнейшей расправы с инакомыслящими и укрепления своего военно-бюрократического режима. На X съезде КПК было обнародовано указание Мао Цзэ-дуна: «Возможно, через несколько лет нужно будет еще раз провести революцию» [319, 1973, №3, 6]. Во всяком случае массовые кампании, направленные против антимаоистов, продолжались. Сразу же после X съезда КПК была развернута шумная кампания «критики Линь Бяо», которая затем, в феврале 1974 г. была названа кампанией «критики Линь Бяо и Конфуция». Последняя квалифицировалась как «серьезная классовая борьба», как «война, объявленная феодализму, капитализму и ревизионизму» [338, 2.II.1974]. Китайская печать не скрывала, что вопрос о Конфуции был поднят отнюдь не для того, чтобы выяснить подлинную роль в истории его учения. Критические выступления против этого мыслителя, жившего 2500 лет назад, преследовали вполне определенные прагматические политические и идеологические цели. «Критика Конфуция, — писал „Хунци”, — отнюдь не является уделом науки, а представляет собой важную составную часть критики Линь Бяо, является серьезной политической борьбой» [319, 1974, №2, 59]. Нападки на Конфуция служили своеобразной «дымовой завесой», прикрывавшей расправу с идейными противниками маоизма и средством оправдания этой расправы.
В первые месяцы 1975 г. была начата новая кампания — «по изучению теории диктатуры пролетариата». Ее организаторы преследовали цель под флагом критики «буржуазного права» расправиться со сторонниками социалистического принципа распределения общественного продукта. По существу, эта кампания вылилась в наступление на жизненные интересы китайского народа: «ограничение буржуазного права» должно было подготовить трудящихся к новым материальным жертвам во имя выполнения великодержавных установок Мао Цзэ-дуна.
Анализ материалов данной кампании показывает, что тезис об «укреплении диктатуры пролетариата» использовался ее организаторами прежде всего и главным образом для узаконения и оправдания существующего в стране принуждения и насилия, политических репрессий, подавления и чисток в отношении тех, кто находился в оппозиции к маоистскому режиму, для усиления военно-бюрократической диктатуры. В ходе кампании постоянно подчеркивалась и по-маоистски интерпретировалась функция подавления, насилия диктатуры пролетариата.
Публикация 4 сентября 1975 г. «Жэньминь жибао» передовой статьи «Развернуть обсуждение „Речных заводей”» положила официальное начало еще одной политической кампании, представлявшей собой новый этап политического и идейного наступления маоистского руководства на оппозиционные силы в стране. Проводившаяся формально в рамках прежних кампаний «критики Линь Бяо и Конфуция» и «изучения теории диктатуры пролетариата», кампания по «разбору и обсуждению романа „Речные заводи”» имела тем не менее самостоятельную четко очерченную политическую направленность: главный акцент в ней был сделан на «критике капитулянтского характера» оппозиции, на попытке изобразить противников «линии Мао Цзэ-дуна» не только «классовыми врагами», но и «национальными предателями», капитулирующими перед новым «императором». Подобные мотивы звучали и в ходе «критики Линь Бяо и Конфуция», однако в данной кампании они приобрели главное значение, определяющее собой все ее остальные стороны. В связи с этим маоцзэдуновская пропаганда снова обратилась к «национальному материалу», избрав мишенью своих нападок один из классических средневековых китайских романов, рассказывающий о крестьянском восстании XII в. Причем в отличие от кампании «критики Линь Бяо и Конфуция», когда таким исходным «национальным материалом» стали изречения Конфуция и Мэн-цзы — древних мыслителей, труды которых трудны для чтения и понимания, на этот раз маоистские идеологи обратились к популярному литературному произведению, известному в устной форме (большей частью) широким народным массам. Ставка, таким образом, была сделана на общедоступность критикуемого материала.
Хотя внешним объектом развернувшейся «критики» являлся указанный роман и особенно один из его героев — Сун Цзян, «капитулянт» и «ревизионист», якобы «подменивший революционную линию крестьянской армии капитулянтской линией получения милости двора» [335, 23.VIII.1975], кампания имела четкий «выход в современность», чего не скрывала и сама маоистская печать. Действительным объектом критики являлись сторонники «контрреволюционной ревизионистской линии Линь Бяо», которые «пошли на капитуляцию перед Советским Союзом» [338, 4.IX.1975]. Рассматриваемая кампания, таким образом, носила откровенный антисоветский характер. «Капитулянтство» в ее ходе трактовалось как возможный возврат к политике дружбы и сотрудничества с Советским Союзом, который стремилось предотвратить тогдашнее маоистское руководство. Весь политический смысл кампании как раз и состоял в том, чтобы еще при жизни Мао Цзэ-дуна попытаться закрепить на будущее его антисоветский курс в качестве краеугольного камня внутренней и внешней политики Китая.
С февраля 1976 г. в китайской печати антимаоистов в КПК стали именовать «внутрипартийной буржуазией» или «буржуазными демократами», которые, по определению Мао Цзэ-дуна, «идеологически до сих пор остаются на этапе демократической революции» [319, 1976, №2, 14].
Во время «культурной революции» много говорилось о тех, «кто стоит у власти и идет по капиталистическому пути». Казалось бы, с такими лицами было покончено. Однако в 1976 г. вновь заговорили на эту тему. 29 февраля 1976 г. «Жэньминь жибао» писала: «Лица, стоящие у власти внутри партии и продолжающие идти по капиталистическому пути, имеют в своих руках огромную власть, поэтому ревизионизм получает столь быстрое развитие, проявляется с большой силой и представляет самую серьезную опасность».
Таким образом, стараясь заглушить недовольство китайских трудящихся и укрепить военно-бюрократический режим, раздираемый борьбой различных группировок за власть, Мао Цзэ-дун непрерывно проводил идеологические и политические кампании, которые изображались как проявление ожесточенной классовой борьбы в стране. Такие кампании свидетельствовали не об укреплении маоистского режима, а о его перманентном политическом кризисе.
С конца 50-х годов китайская экономика стала ареной разгула экономического волюнтаризма, субъективизма и левого экстремизма. Народное хозяйство Китая с этого времени вступило в полосу аритмичного, диспропорционального развития, стержнем которого стала милитаризация. Целью производства было объявлено стремление в кратчайшие сроки, любой ценой создать «мощную, процветающую экономику». Речь шла, однако, не о пропорциональном сбалансированном развитии, направленном на удовлетворение материальных и культурных потребностей трудящихся, а, прежде всего, о форсированном наращивании военно-промышленного потенциала в ущерб нуждам гражданской экономики и потребностям народа. Таким образом, экономическая система маоистов эволюционирует в сторону деформации социалистических основ, постепенно вырождаясь в переходное, временное состояние структуры типа «бункерного социализма». Вина за эти отступления от социализма в экономической области целиком и полностью лежит на Мао Цзэ-дуне и его окружении, на их взглядах, концепциях, на всей практической деятельности маоистов.
Было бы ошибкой, учил В. И. Ленин, те или иные отступления от «господствующей в рабочем движении марксистской теории и марксистской тактики» объяснять лишь случайными событиями, ошибками отдельных лиц или групп; причины их следует искать в социально-экономическом строе и в характере развития страны [34, 62]. Эта мысль полностью может быть отнесена и к экономическим воззрениям Мао Цзэ-дуна. Пробуждение к политической жизни и борьбе в ходе революции гигантских крестьянских масс, огромные социально-экономические преобразования, покончившие с изжившими себя полуфеодальными и полуколониальными отношениями, ликвидация эксплуататорских классов, с одной стороны, средневековая отсталость, истощенная аграрная экономика, абсолютное преобладание в классовой структуре общества разоренного и обнищавшего крестьянства, огромное перенаселение, голод, нищета, большие трудности, возникшие в ходе создания новой экономики, — с другой — вот та социальная обстановка, в которой формировались экономические взгляды Мао Цзэ-дуна, являющиеся ненаучным отражением указанных острых противоречий. Экономические взгляды Мао, нашедшие свое практическое выражение в крупнейших хозяйственных кампаниях, проводившихся в КНР, основываются на его националистическом мелкобуржуазном мировоззрении, фальсификаторском толковании марксизма-ленинизма. Во многом объясняются они и диктаторским характером самого Мао Цзэ-дуна.
Известно положение В. И. Ленина, что каждому этапу революции должен соответствовать свой тип руководителей. В условиях перехода к социалистическому строительству В. И. Ленин требовал подбирать на руководящие посты людей, соединяющих в себе беспредельную преданность делу социализма и пролетарского интернационализма, знания в области управления и экономики, организаторские способности, трезвый ум и практическую сметку. «Всякая работа управления, — говорил он, — требует особых свойств... Чтобы управлять, нужно быть компетентным, нужно полностью и до точности знать все условия производства, нужно знать технику этого производства на ее современной высоте, нужно иметь известное научное образование. Вот те условия, которым мы должны удовлетворять во что бы то ни стало» [71, 215]. Ни одним из названных свойств, как это теперь ясно видно, Мао Цзэ-дун не обладал в полной мере. Полученное им образование состояло в основном из чтения китайских классических текстов. По его собственным словам (в 1959 г.), он «не изучил как следует все разделы марксизма», а «экономику только-только начал изучать», «в строительстве был профаном, ничего не понимал в промышленном планировании» [218]. «Я, [Лю Шао-ци] и премьер, — отмечал Мао в своем выступлении на Лушаньском совещании в июне 1959 г., — совершенно не занимались [планированием], да, можно сказать, и не знаем этого» [там же]. Подобные признания в экономической некомпетентности самого Мао Цзэ-дуна и его ближайшего окружения не раз звучали в выступлениях «великого кормчего» после 1958 г. «Экономика, — говорил он на одном из совещаний в ЦК КПК в 1962 г., — во многом остается для нас еще непознанным царством необходимости. Возьмем к примеру меня. Я не понимаю многих вопросов экономического строительства. И не очень хорошо разбираюсь в промышленности и торговле, разбираюсь немного в сельском хозяйстве, но тоже лишь до какой-то степени, т.е. понимаю в нем немного» [там же].
Единственной специальной работой Мао Цзэ-дуна в области экономической теории является статья «Вопросы кооперирования в сельском хозяйстве» (1955). Отдельные мысли по данной проблематике встречаются в его докладах и выступлениях, а также в заметках, сделанных им в 1960 г. при ознакомлении с советским учебником по политической экономии. Таким образом, говорить о серьезной разработке Мао Цзэ-дуном вопросов экономики не приходится.
Словом, всей своей жизнью, образованием, опытом политической борьбы, практической деятельностью он не был подготовлен к роли руководителя социалистического строительства в отсталой и самой многонаселенной стране мира в условиях развития новой научно-технической революции. Все эти свойства личности «великого кормчего» оставили тяжелый след на характере его вмешательства в управление народным хозяйством.
Прежде всего ограничен сам круг экономических и народнохозяйственных проблем, которыми занимался Мао Цзэ-дун. Часто на первый план выдвигались хотя и важные, но не основные вопросы, последние же просто не затрагивались. Характерны в этом отношении два его программных выступления — «О десяти важнейших взаимоотношениях» (апрель 1956 г.) и «К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа» (27 февраля 1957 г.). В первом докладе из десяти «важнейших взаимоотношений» к экономике имеют отношение только пять: 1) между промышленностью и сельским хозяйством; 2) между промышленностью приморских районов и промышленностью внутренних районов; 3) между экономическим строительством и строительством обороны; 4) между государством, производственными предприятиями и непосредственным производителем; 5) между центром и местами. Во второй работе из экономических проблем автор лишь вскользь касается в разных местах вопросов кооперирования, единого планирования режима экономии и индустриализации.
Например, говоря о «едином планировании и соответствующем регулировании», Мао Цзэ-дун лишь отмечал: «Составляя планы... мы всегда должны исходить из того факта, что наша страна имеет шестисотмиллионное население» [148, 31-32].
В то же время в этих документах либо вообще не названы, либо искаженно представлены основные, определяющие развитие китайского общества противоречия и взаимоотношения -противоречия между прогрессивными производственными отношениями и низким уровнем производительных сил, между производством и потребностями, между возросшими масштабами производства и низким уровнем организации и управления; взаимоотношения между производством и потреблением, между потреблением и накоплением, между первым и вторым подразделениями и др. В указанных выступлениях совершенно не упоминались такие жизненно важные проблемы, как ликвидация безработицы, повышение производительности и эффективности труда и др. В своих работах и речах Мао Цзэ-дун не только не подчеркивал значение научно-технической революции для Китая, а, напротив, неоднократно выступал с проповедью технического невежества, вызывая недоверие к инженерно-технической интеллигенции.
На словах он не отрицал объективного характера экономических законов, тем не менее типичным для него является волюнтаристский, субъективистский подход к решению основных социально-экономических проблем. Лучше всего, пожалуй, существо его исходной позиции выражают любимые им афоризмы: «Все творит сам человек» и «Политика — командная сила». Эти положения, в их маоистском толковании, никак не могут быть отнесены к марксистским.
Выступая против субъективизма в политике, В. И. Ленин со всей категоричностью подчеркивал: «Никаких преобразований, не назревших абсолютно и в экономической действительности и в сознании подавляющего большинства народа, Коммуна, т.е. Советы рабочих и крестьянских депутатов, не „вводит”, не предполагает „вводить” и не должна вводить» [47, 162-163].
Действительно, по своей природе человек — творец, созидатель, его труд является первейшим условием жизни общества. Более того, в известном смысле, по выражению Ф. Энгельса, «труд создал самого человека» [14, 486]. Марксисты — самые решительные противники фатализма, самотека и пассивной созерцательности. Они придают огромное значение творческой энергии, организованности, идейной закалке масс, воле и способностям выдающихся личностей в возникновении и становлении нового общества. Но марксизм учит и тому, что творческая деятельность масс не произвольна, а обусловлена конкретно-исторической обстановкой, и прежде всего уровнем развития производительных сил. «Люди сами делают свою историю, — пишет К. Маркс, — но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им или перешли от прошлого» [2а , 119].
В формуле же Мао Цзэ-дуна «Все творит сам человек» не упоминается о естественноисторической обусловленности человеческой деятельности, вследствие чего это положение носит идеалистический, субъективистский характер.
Но в наиболее грубой и прямолинейной форме экономический волюнтаризм протаскивался Мао Цзэ-дуном в другом его широко известном постулате: «Политика — командная сила», ставшем своего рода универсальным оправданием произвольных действий маоистов в хозяйственной сфере. Теоретики маоизма всячески старались эту формулу выдать за подлинно марксистскую, однако в ней нет и следа марксизма. Суть марксистско-ленинского учения о соотношении политики и экономики заключается в том, что экономика первична по отношению к политике, определяет ее. По классическому выражению В. И. Ленина, «политика есть концентрированное выражение экономики» [77, 278]. В этом качестве политика активно воздействует на экономику, направляет ее развитие. Важнейшее ленинское требование к экономическому строительству — необходимость политического подхода при решении каждого хозяйственного вопроса, т.е. учета соотношения классовых сил как внутри страны, так и за рубежом, политической и организационной готовности масс. В этом смысле политика, по выражению В. И. Ленина, первенствует над экономикой, но ни в коем случае не командует последней.
В указанной же формуле Мао Цзэ-дуна политика отрывается от экономики, не обусловливается ею и не вытекает из нее. Положение Мао не выражает и обратного диалектического воздействия политики на экономику как ее концентрированного выражения, обобщения и завершения. Более того, в этой формуле политика выступает в виде чуждой, внешней силы по отношению к экономике.
Итак, в обоих рассмотренных положениях Мао Цзэ-дуна отсутствует указание на материальную обусловленность как политики, так и деятельности человека, следовательно, и в том и в другом случае фактически отрицается объективность законов общественного развития, что открывает широкий простор для произвола.
Наконец, многие основополагающие «идеи» Мао Цзэ-дуна и его практические действия не могут быть до конца поняты, если не иметь в виду глубинного содержания маоизма, его истинного стержня — национализма, не знающих границ геополитических замыслов, великодержавия.
Исходные мировоззренческие принципы Мао Цзэ-дуна в полной мере проявились в его подходе к решению главных социально-экономических проблем становления нового способа производства в Китае. В теории и на практике он выступил как решительный противник капитального марксистского положения, согласно которому в ходе строительства социалистического общества необходимо соблюдать единство в развитии производительных сил и производственных отношений при ведущей роли первых, т.е. встал на позиции отрицания экономического детерминизма.
После революции 1949 г. и особенно со второй половины 50-х годов в фокусе забот Мао Цзэ-дуна находились вопросы скорейшего превращения Китая в первую державу мира. На опыте строительства социализма в Советском Союзе и странах Восточной Европы он не мог не видеть, что активное воздействие социалистических производственных отношений является мощнейшим ускорителем развития производительных сил. И этот момент, превратно толкуемый Мао Цзэ-дуном, берется на вооружение как важнейшее средство для достижения поставленной цели. В «Заметках...», сделанных им при чтении советского учебника политэкономии, он пишет: «Прежде всего надо изменить производственные отношения, и только потом можно широко развить общественные производительные силы. Это всеобщий закон» [218].
Это в принципе правильное марксистское положение, если его отнести к начальному периоду социалистического преобразования общества. Социалистические производственные отношения, как известно, не возникают внутри предшествующей формации. И первые акты пролетарской власти направлены на подрыв экономических основ эксплуататорских классов — происходит ликвидация собственности помещиков и капиталистов. Решительное проведение этой линии является залогом не только будущего развития производительных сил, но и сохранения самой революционной власти. Поэтому в первые годы после революции в странах с отсталой экономикой установленные в ходе национализации основных средств производства новые отношения собственности по объективным причинам значительно опережают уровень организации производства и состояние материально-технической базы общества. Ликвидация в Китае после победы народной революции полуфеодальных и полуколониальных производственных отношений, создание государственного сектора и различных форм кооперации мелких производителей явились важнейшими предпосылками для развития производительных сил.
Однако Мао Цзэ-дун, говоря о роли преобразования производственных отношений в деле развития производительных сил, имел в виду нечто другое. Подлинный смысл его построений становится понятным из следующего отрывка. «С нашей точки зрения, — пишет он в тех же „Заметках...”, — коллективную собственность прежде всего надо превратить в социалистическую общенародную собственность. Так называемое превращение коллективной собственности в социалистическую всенародную собственность есть не что иное, как превращение в государственные всех колхозных средств производства, превращение всех крестьян в рабочих, которых централизованно обеспечивает государство, выплачивая им заработную плату» [там же].
В этой цитате, как в капле воды, отражается основной порок экономических взглядов Мао Цзэ-дуна. Поэтому проанализируем ее подробнее.
Собственность, являющаяся основой всей системы производственных отношений, понимается им не как объективное экономическое отношение, обусловленное развитием производительных сил, а как правовая категория, выражающая владение, распоряжение и использование. Выходит, что отношение собственности и переход от одной ее формы к другой — не следствие развития производительных сил, а волевой акт. В другом месте своих «Заметок...» Мао категорически утверждал, что «развитие производительных сил не является условием для перестройки производственных отношений». В доказательство он, в полном противоречии с реальными фактами, голословно заявляет, что «в Советском Союзе коллективизация не в полной мере зависит от механизации, поэтому индустриализация не выступает предпосылкой коллективизации» [там же].
В условиях современного Китая совершенно неоправданно выпячивание Мао Цзэ-дуном проблемы превращения коллективной собственности в общенародную. В китайской деревне кооперативная собственность ни сейчас, ни тем более в конце 50-х годов не могла препятствовать развитию производительных сил, так как материальной базой производства была и до сих пор остается в основном ручная техника. Поэтому и обобществление труда там до сих пор носит по преимуществу формальный характер, так как сами ручные средства производства по своим техническим условиям еще не требуют их обобществления 1. Главным условием перехода от формального обобществления труда к реальному является создание крупного машинного производства, когда совместный труд становится технической необходимостью.
Исходя из своих, рассмотренных выше, антимарксистских концепций, Мао Цзэ-дун выступил с критикой известного ленинского положения о том, что в отсталых странах легче начать социалистическую революцию, но труднее довести ее до победного конца. «Чем более отсталой является страна, которой пришлось, в силу зигзагов истории, начать социалистическую революцию, — писал В. И. Ленин, — тем труднее для нее переход от старых капиталистических отношений к социалистическим. Здесь к задачам разрушения прибавляются новые, неслыханной трудности задачи — организационные» [55, 5-6].
Справедливость этих слов давно уже доказана всей историей становления социалистических отношений в различных странах, в том числе и 28-летним опытом социально-экономического переустройства общества в КНР. Трудности, которые в настоящее время переживает китайский народ, зыбкость и неустойчивость коллективных форм хозяйствования в деревне обусловлены именно тем, что под прогрессивные производственные отношения не подведена еще современная производственно-техническая база. Мао Цзэ-дун же, игнорируя фактическое положение вещей, утверждал в своих «Заметках...», что «эта формулировка для сегодняшних условий неверна. На самом же деле чем более отсталой является экономика, тем легче, а не труднее перейти от капитализма к социализму. Чем народ беднее, тем больше он стремится к революции» [218].
Таким образом, выхватив из теории научного социализма глубокую материалистическую идею об огромной роли социалистических производственных отношений, Мао Цзэ-дун берет из нее только то, что отвечает его сокровенным замыслам, выпячивает лишь одну ее сторону, которую прямолинейно «развивает» до тех пор, пока это не заводит его в болото идеализма и утопизма.
«Идеи» Мао Цзэ-дуна о формах и методах обобществления явились теоретическим обоснованием форсирования темпов кооперирования и преобразования кооперативов в «народные коммуны». Такая политика не соответствовала ленинскому требованию учитывать своеобразие текущего момента. В. И. Ленин учил большевиков, что по мере того, как рабочий класс овладевает политической властью и экспроприирует основные эксплуататорские классы, «преимущественное значение приобретает не политика, а экономика» [56, 130], на первый план с естественной необходимостью выдвигается «коренная задача создания высшего, чем капитализм, общественного уклада, именно: повышение производительности труда, а в связи с этим (и для этого) его высшая организация» [57, 187]. Причем, предупреждал он, в экономической области «предстоит борьба во сто раз более трудная» [55, 7], чем захват власти и экспроприация крупной буржуазии. В странах же Востока, большинство которых, по словам В. И. Ленина, находится в «худшем положении, чем самая отсталая в Европе страна — Россия» [68, 328], решать эти задачи, подчеркивал он, будет еще сложнее. Все эти ленинские положения полностью приложимы к Китаю.
После проведения важнейших социально-экономических преобразований в КНР возникла острая потребность в переходе от насильственных методов борьбы за социализм к организационно-хозяйственным методам управления. На первый план во всем народном хозяйстве выдвинулись задачи организации производства, учета, контроля, распределения продуктов, укрепления материально-технической базы, с тем чтобы на этой основе развивать новые формы хозяйствования. Своеобразия этого момента Мао Цзэ-дун не смог или не захотел понять. В ходе попыток превращения кооперативов в «народные коммуны» социалистические устои в китайской деревне не только не окрепли, а, напротив, были существенно ослаблены.
Итак, в вопросах становления нового общества в Китае Мао Цзэ-дун стоял на идеалистических, волюнтаристских позициях. Он механистически, упрощенно трактовал прогрессивное воздействие социалистических производственных отношений на развитие производительных сил, отрицал, no-существу, решающую роль последних в развитии форм собственности и производственных отношений, т.е. фактически не признавал экономический детерминизм. Однако из этого совершенно не следует, что Мао Цзэ-дун не понимал значения современных производительных сил для экономической мощи Китая. Напротив, все его помыслы, теоретические рассуждения и практические действия были направлены на форсирование индустриализации страны. В этом заключено непримиримое противоречие в экономических взглядах Мао Цзэ-дуна, в этом состоит определенная трудность в их понимании.
В. И. Ленин учил большевиков, что в деле экономического строительства нельзя действовать «на ура», партизанскими методами. «Здесь мы по объективному положению дела, — говорил он, — ни в коем случае не сможем ограничиться триумфальным шествием с развернутыми знаменами... Всякий, кто попытался бы перенести этот метод борьбы на организационные задачи, стоящие на пути революции, оказался бы целиком банкротом как политик, как социалист, как деятель социалистической революции» [55, 8]. В таком положении оказались в КНР Мао Цзэ-дун и его ближайшее окружение.
Чтобы оправдать как-то перед партией и своим народом глубокие провалы в экономике, маоистское руководство ухватилось за «идею» «периодического закона» в экономике. Потом его называли «законом» «седлообразного», «волнообразного» и даже «неравномерного» развития. К этому «закону» Мао возвращался много раз. «В ходе социалистического строительства, — говорил он в апреле 1959 г., — надо разбираться в вопросах волнообразного развития... Любое движение развивается волнообразно, он (т.е. «закон». — Авт.) существует объективно и не зависит от воли людей». В 1960 г. в уже упоминавшихся «Заметках...» он обвиняет советских специалистов в области политэкономии в отсутствии у них марксистского подхода, так как в написанном ими учебнике «не упоминается о волнообразном движении вперед в развитии социалистического производства; говорится, что в развитии социалистического хозяйства нет никаких волн. Это даже невозможно себе представить» [218]. В речи на IX пленуме ЦК КПК в январе 1961 г. Мао Цзэ-дун снова возвращается к этой теме: «В деле строительства социализма нельзя так спешить, нужно добиваться волнообразного продвижения вперед» [там же].
Хотя он нигде прямо не отрицал существования закона планомерного развития при социализме, но и «большой скачок» с вызванной им анархией производства — на практике, и «закон» «волнообразного развития» — в теории являлись попытками отвергнуть необходимость планомерности. Порой Мао Цзэ-дун пытался совместить несовместимое: план и «закон» «неравномерного развития». В 1960 г., к примеру, он писал в «Заметках...»: «Так как уничтожена частная собственность и можно организовать экономику на основе плана, то имеется возможность сознательно усвоить и применить объективный закон неравномерности для создания многих относительных равномерностей». Как это ни парадоксально, но руководитель страны выступал открыто с позиций оправдания дезорганизации производства. В другом случае, полемизируя с авторами советского учебника «Политическая экономия», указывающими на огромный вред штурмовщины для производства, Мао Цзэ-дун подчеркивал: «Нельзя полностью отрицать штурмовщину, так как штурмовщина и нештурмовщина являются единством противоположностей... Штурмовщина и нештурмовщина представляют собой волнообразный подъем и спад» [там же].
Решение главной производственной задачи социалистического строительства немыслимо без подъема трудовой активности трудящихся, в основе которой лежат материальные интересы. В этих вопросах Мао Цзэ-дун, несмотря на вынужденное признание иногда принципа распределения по труду, всегда стоял на троцкистских позициях — «ударность» в производстве, уравнительность в потреблении. На совещании в Бэйдайхэ в августе 1958 г. он требовал: «В течение месяца надо отдыхать два дня, в полмесяца — один день. В страдную пору надо отдыхать поменьше, в нестрадную — побольше» [там же]. Когда же стало ясно, что подобное трудовое напряжение непосильно, Мао Цзэ-дун на совещании в Чжэнчжоу (6-10 ноября 1958 г.) предложил несколько урегулировать рабочее время. «Для рабочих и служащих, — говорил он, — приемлема система 8-4-2-10 (т.е. 8 часов в сутки отводится на сон, 4 — на еду и отдых, 2 — на учебу и 10 — на работу. — Авт.), причем нужно составить точный распорядок дня, иначе рабочие долго не выдержат. Воскресенье будет нерабочим днем». «Говоря о потребностях, — утверждал он в то время, — нужно прежде всего говорить о калорийности пищи, 2500 калорий вполне достаточно для человека, потреблять больше этого было бы не под силу даже императорам и князьям, но и меньше потреблять тоже нельзя» [там же].
В данном случае производство явно отрывается от потребления. Суть дела состоит в том, что ударный (более напряженный) труд не может базироваться на ежедневном потреблении 2500 ккал. По данным китайских физиологов, обычные затраты энергии крестьян на сельскохозяйственных работах составляют 3600-4200 ккал. вдень. Следовательно, более ударный труд должен стимулироваться более высоким обеспечением жизненными средствами. Конечно, сами конкретные формы материального стимулирования, как и формы распределения, зависят от уровня развития производства и изменяются вместе с ним. Например, в 1920 г. в условиях острого продовольственного дефицита, по инициативе В. И. Ленина был создан специальный фонд зерна для выдачи премий натурой за ударный труд. Мао Цзэ-дун же решительно отвергает какую-либо связь материальных стимулов и трудовой активности. Так, в своих «Заметках об учебнике „Политическая экономия”» на выдвинутое авторами последнего положение о необходимости использовать материальные стимулы для развития общественного производства он возражает: «Словно творческая деятельность масс зависит от материальной заинтересованности и поощрений». «Выпячивание материальной заинтересованности, — заявлял Мао Цзэ-дун в другом месте, — фактически не что иное, как близорукий индивидуализм». Если, писал он, «пропагандировать материальную заинтересованность, то капитализм победить не удастся» [там же].
В период создания «народных коммун» Мао Цзэ-дун, не считаясь с объективными условиями, выступал за изменение системы распределения и переход от нормированного снабжения основными жизненными средствами к системе бесплатного снабжения, ратовал за обобществление быта и т.д. «Придерживаться системы бесплатного снабжения, вести коммунистический образ жизни, — демагогически заявлял он на совещании в Бэйдайхэ в 1958 г., — значит противопоставить марксистский стиль буржуазному стилю». «Возврат к системе бесплатного снабжения, — говорил он в той же речи, — выглядит словно бы „отступлением”, а на самом же деле такое „отступление” — это продвижение вперед, потому что, когда мы вступили в города, мы отступили» [там же].
В то время Мао Цзэ-дун выступал также с идеей ликвидации денежной формы заработной платы. «Отказ от системы заработной платы, — говорил он на том же совещании, — имеет преимущества. Во-первых, питание обеспечено, и человек не умрет с голоду, во-вторых, сохраняется здоровье человека» [там же]. По инициативе и при поддержке Мао Цзэ-дуна в КНР дважды (в годы «большого скачка» и «культурной революции») отменялись сдельная заработная плата, премии. Негативную позицию занимал он и по отношению к подсобным хозяйствам крестьян. «Если личное подсобное хозяйство будет все время укрепляться, — писал он в уже цитированных „Заметках... ”, — то крестьянин на вечные времена останется крестьянином».
Все эти маоистские положения полностью противоречат ленинскому учению и коллективной практике экономического строительства в социалистических странах. Одно из важнейших условий победы над капитализмом В. И. Ленин видел в умении менять формы борьбы сообразно с изменившимися условиями. «Это — своеобразная эпоха или, вернее, полоса развития, — говорил он о периоде построения социализма, — и, чтобы победить капитал до конца, надо уметь приспособить формы нашей борьбы к своеобразным условиям такой полосы» [57, 178].
Единственным и решающим средством повышения производственной активности масс Мао Цзэ-дун считал их политическое воспитание «в духе революции», следуя лозунгу «Политика — командная сила». Конечно, в социалистических странах уничтожение эксплуатации и возможность работать на себя в огромной мере повышают заинтересованность в труде у широких народных масс. Тем самым моральный фактор превращается в одну из движущих сил развития общества. Соответственно и политическая работа, построенная на социалистической сознательности, приобретает большое значение. Все это справедливо и для Китая, где народ в результате освобождения «воспрянул духом». Духовные стимулы обладают известной самостоятельностью. Однако самостоятельность эта относительна, так как своими корнями сама духовная жизнь в конечном счете уходит в материальную жизнь общества. Поэтому глубоко ошибочна точка зрения Мао Цзэ-дуна, который отрывает моральные стимулы от их первоосновы — материальных стимулов, противопоставляя первые вторым.
Подобный подход ведет к формализации политического воспитания. Вскрывая оторванность народнических теорий от реальных потребностей революционной борьбы, В. И. Ленин еще в начале 90-х годов XIX в. писал воистину вещие слова, которые как будто специально сказаны в адрес маоистов: «Самым высоким идеалам цена — медный грош, покуда вы не сумели слить их неразрывно с интересами самих участвующих в экономической борьбе, слить с теми „узкими” и мелкими житейскими вопросами данного класса... на которые с таким величественным пренебрежением смотрит широковещательный народник» [23, 408].
В 1958 г. на совещании в Бэйдайхэ, отвечая «скептикам», выражавшим сомнения в пользе введения системы «бесплатного снабжения», Мао Цзэ-дун безапелляционно утверждал: «Я не верю, что осуществление системы бесплатного снабжения приведет к тому, что люди разленятся, сократится рационализаторская и изобретательская деятельность, снизится активность». Действительность, как известно, жестоко опровергла эти идеалистические представления. Отказ от использования материальных стимулов оказал катастрофическое воздействие на производственную активность крестьян. В условиях острого продовольственного дефицита бесплатное снабжение через общественные столовые привело к перерасходу продовольствия. Мао Цзэ-дун, еще в 1958 г. утверждавший, что продовольственная проблема в Китае решена, весной 1959 г. вследствие истощения запасов вынужден был обратиться к партийным организациям со специальным письмом, требуя всерьез заняться экономией зерна. Он предлагал «в период сельскохозяйственной страды... потреблять продовольствия больше, в период, свободный от сельскохозяйственных работ, — меньше. Во время страды питаться круто сваренным рисом, в период затишья в работе рис надо варить пожиже, добавляя в пищу батат, зелень, репу, бахчевые, бобы, картофель и т.д. ». Таков естественный итог экономического утопизма и авантюризма.
Вместо «10 тысяч лет счастливой жизни», которые Мао Цзэ-дун обещал народу, призывая его активно включиться в «большой скачок», последний был посажен на более строгие нормы потребления, чем те, которые были раньше. С ухудшением материального положения дискредитировались идеи социализма, бесполезно растрачивался и духовный заряд трудящихся.
Хозяйственная практика — суровый и беспристрастный экзаменатор той или иной экономической теории. Находясь у кормила власти, Мао Цзэ-дун неоднократно предпринимал попытки претворить свои замыслы в жизнь, мобилизуя на это поистине гигантские людские и материальные ресурсы. С большим размахом начинались кампании по образованию «народных коммун», созданию общественных столовых, по кустарной выплавке стали и т.д. Почти два десятилетия вел он упорную борьбу против «ревизионистского экономизма» (т.е. подхода к народнохозяйственному развитию с позиций учета объективных экономических законов социализма). В течение трех лет делались неимоверные усилия внедрить «систему бесплатного снабжения», отменялись сдельная форма заработной платы и премии, ликвидировались приусадебные участки крестьян и т.д. Но жизнь одну за другой отмела экономические установки Мао Цзэ-дуна — отказ от материального стимулирования и внедрение уравнительного распределения, «большой скачок» с законом «волнообразного развития» и т.п. Не удалось маоизму, естественно, и «навсегда покончить» с «черным товаром ревизионистов» — «экономизмом».
Конечным итогом всех многочисленных маоистских экспериментов были два искусственно вызванных экономических спада, ставивших экономику КНР на грань катастрофы. И после каждого потрясения объективная логика развития производства подводила хозяйственников к более широкому использованию экономических законов, восстановлению и усилению экономических методов, материального стимулирования и т.п. Так было после провала «большого скачка», в какой-то степени это повторяется и сейчас. И каждое новое поражение «идей» Мао Цзэ-дуна подтверждает непреходящее значение общности основных закономерностей строительства и функционирования социалистической экономики — объективности экономических законов, единства развития производительных сил и производственных отношений, планомерности, объективной цели производства, объективности механизма товарно-денежных отношений, распределения по труду и т.п. Экономические потрясения порой были настолько разрушительны, что сам Мао Цзэ-дун вынужден был признать себя их виновником. На Лушаньском совещании в 1959 г. он говорил, что «виновен в двух преступлениях: первое — призывал к массовой выплавке стали», второе — к образованию «народных коммун», что «главная ответственность лежит» на нем [218]. Позднее, на IX пленуме ЦК КПК восьмого созыва в январе 1961 г., он опять признавался: «Мы поспешили с переходным периодом, взялись за несколько крупных начинаний: ирригацию, промышленность, экономику коммун, шоссейные и железные дороги; мы добились очень больших успехов, которые нельзя замазывать. И все-таки разве можно было так размахиваться?» [там же]. И тем не менее вся последующая экономическая история КНР вплоть до конца рассматриваемого в книге периода представляет собой, по существу, попытку провести экономические теории Мао Цзэ-дуна в жизнь.
Анализируя маоистские экономические «концепции» и политику в этой сфере, следует всегда иметь в виду их главную сущностную черту — милитаризм.
Идея создания могущественного милитаристского Китая, способного занять руководящее место в мире, для чего все основные материальные средства страны должны использоваться на военные цели, а народное потребление должно максимально ограничиваться и сам народ должен находиться на положении солдат «единого военного лагеря», проходит красной нитью через публицистические выступления Мао Цзэ-дуна, твердо и последовательно проводилась им в жизнь в его практической деятельности.
Милитаристские взгляды Мао Цзэ-дуна, его волюнтаризм в руководстве народным хозяйством, в которых достаточно полно выявляются субъективные черты его характера, сложились в годы длительной гражданской и антияпонской войны и отражают в основном военный опыт маоцзэдуновского руководства.
Добиваясь отмены генеральной линии КПК на переходный к социализму период, принятой ЦК КПК в начале 50-х годов и подтвержденной первой сессией VIII съезда КПК (сентябрь 1956 г.), Мао Цзэ-дун в 1958 г. выдвинул лозунг «возврата к Яньани», т.е. к применению военных методов управления государством, в том числе и экономикой. «На мой взгляд, — говорил Мао Цзэ-дун на расширенном заседании Политбюро ЦК КПК в августе 1958 г., — „деревенский” стиль, партизанские привычки — это все же хорошо... Надо восстановить военные традиции, традиции Красной армии, 8-й армии и Народно-освободительной армии. Я просил товарища Чэнь Бо-да лично подготовить к изданию книгу „Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин об армии”. Я прочитал оттуда одну-две статьи и наткнулся на Мысль, что с древних времен многие начинания осуществлялись прежде всего в армии» [218].
«Яньаньский опыт» — это опыт военного руководства экономикой с «опорой на собственные силы». Он утверждает националистические, великоханьские тенденции в социально-экономической жизни страны, игнорирует другой, положительный опыт китайской революции, особенно на Северо-Востоке в 1946-1949 гг., когда КПК вышла из сельских районов в большие промышленные города и после долгого перерыва смогла восстановить связи с рабочим классом, вовлечь лучших его представителей в партию, начать сотрудничество с СССР и восстановление при участии советских специалистов промышленных предприятий и транспорта.
Между тем Мао Цзэ-дун не только не популяризировал этот опыт, но, наоборот, всякий раз, когда он возвращался к теме участия КПК в управлении городами, подчеркивал опасность городского влияния на партию и искал спасения от «обуржуазивания» партии не в активизации деятельности рабочего класса, выдвижении рабочих на руководящие посты, а в армии, в установлении военного контроля над городами. В 1958 г. Мао Цзэ-дун свою «идею» об установлении военного режима в городах выразил следующими словами: «Именно в городах и надо распространять „деревенский” стиль и партизанские привычки» [218].
Вполне очевидно, что народнохозяйственный опыт северо-восточных народно-демократических организаций не устраивал Мао Цзэ-дуна. Возвышение городов, усиление роли рабочего класса противоречило его «специфически китайскому» образу мышления. Он боялся ослабления националистического, великоханьского духа в партии, который, по его представлению, поддерживался лишь в отдаленных сельских районах Китая. Таким условиям, по мнению Мао, отвечала Яньань. В яньаньский период не проводились социально-экономические реформы, следовательно, не затрагивались традиционно-националистические устои в деревне, а в партии и среди военных кадров под флагом «китаизированного марксизма» насаждались идеи крайнего национализма.
Можно отметить и еще одну особенность «яньаньского опыта» — обособление военных хозяйств от общенациональной экономики, что уже в те годы истолковывалось Мао Цзэ-дуном не как вынужденная мера военного времени, а как особый путь в построении великоханьского Китая. О роли армии как главной руководящей силе в народном хозяйстве Мао Цзэ-дун напомнил партии на завершающем этапе гражданской войны. В телеграфной директиве командующим народно-освободительными армиями (8 февраля 1949 г.) Мао Цзэ-дун писал: «Армия не только боевой отряд, но и главным образом рабочий отряд. Все армейские кадры должны научиться принимать в свое ведение города и управлять ими. В городах они должны знать, как действовать в отношении империалистов и гоминьдановских реакционеров, как действовать в отношении буржуазии; они должны умело руководить рабочими и организовывать профсоюзы, умело мобилизовывать и организовывать молодежь, сплачивать и обучать кадровых работников в новых районах, управлять промышленностью, руководить учебными заведениями, газетами» [215а , т. IV, 1407].
Как видно из этой директивы, Мао Цзэ-дун не ограничивал обязанности военных кадров начальным послевоенным периодом, что было бы вполне оправданно, поскольку основные руководящие кадры КПК в это время находились в армии. Эти же армейские кадры и в последующие периоды после образования КНР являлись руководящим ядром всей хозяйственной, политической и административной деятельности в стране.
В армии, а не в партии он видел главную и руководящую силу для всего «новодемократического» периода. Подтверждением этому служит тот факт, что и в годы войны, и в послевоенный период Мао Цзэ-дун ни разу не обращался с призывом к рабочему классу как к подлинно революционному авангарду общества.
Когда по тактическим соображениям Мао был вынужден отступать от своей теории «новой демократии» и соглашаться с признанием руководящей роли рабочего класса [см. там же, 1473-1486], то под рабочим классом юн имел в виду прежде всего армию. «Народно-освободительная армия, — говорил Мао Цзэ-дун на II пленуме ЦК КПК седьмого созыва 5 марта 1949 г., — является также и рабочим отрядом. По мере постепенного сокращения боевых действий роль армии как рабочего отряда будет возрастать. Возможно, что пройдет не так много времени, народно-освободительную армию надо будет полностью превратить в рабочий отряд» [216, 442].
Лозунг «(возврат к Яньани», выдвинутый. Мао Цзэ-дуном на заседании Политбюро ЦК КПК в Бэйдайхэ, не только относился к нравам и военному стилю работы яньаньского периода, чему Мао уделял также большое внимание, но и служил призывом принять военный путь развития народного хозяйства и на будущее.
Воплощение маоцзэдуновской «идеи» милитаризации экономики началось с создания «народных коммун» в годы «большого скачка» и дополнилось ликвидацией народно-демократической надстройки, сложившейся в первые годы существования КНР на основе Конституции КНР, и установлением военно-бюрократического аппарата всеобщего военного контроля над экономикой в годы «культурной революции».
Следуя «яньаньскому образцу», маоисты, по существу, расчленили экономику на военную, находящуюся в полном ведении военных ведомств и пользующуюся специальным покровительственным режимом, и общегражданскую, существующую на самообеспечении по типу большой бригады «Дачжай» и нефтепромыслов «Дацин», над которыми также осуществляется общий военный контроль.
Маоцзэдуновское руководство, несмотря на явные провалы, вызывавшие задержку экономического развития страны, и ощутимое противодействие со стороны передовой общественности, настойчиво проводило курс на всеобщую милитаризацию страны, превращение ее в «единый военный лагерь». Милитаризм -главное средство маоистов в достижении великоханьских, гегемонистских целей.
С точки зрения периодизации экономической политики маоистов после 1949 г. можно выделить этапы тотальных наступлений и периоды «передышек», вынужденных отходов и выжидания.
Как известно, 1949-1957 годы явились периодом значительных демократических социальных преобразований, восстановления и бурного развития производительных сил китайского общества. Большие успехи экономического развития Китая в этот период правомерно связывать с активностью огромных масс народа, пробужденных революцией. Освобожденные от оков феодализма и империализма, производительные силы Китая возрастали высокими темпами. Огромную роль на этом этапе сыграла советская экономическая помощь. Китайский народ, руководимый КПК, одерживал победу за победой, накапливая необходимый опыт экономического строительства. Во главе партии наряду с Мао Цзэ-дуном и его ближайшими единомышленниками стояли опытные лидеры китайской революции, подлинные интернационалисты и последователи коллективного опыта социалистических стран. Сразу после создания КНР маоисты в силу ряда причин (огромная экономическая помощь СССР, возрастающий авторитет партии и энтузиазм народа, на которых спекулировали Мао и его ближайшее окружение) были вынуждены временно отложить осуществление своих социально-экономических программ. К тому же ряд экономических процессов соответствовал и главным устремлениям Мао. Например, форсированная индустриализация, прежде всего создание основ современной военной промышленности, объективно работала и на один из его идеалов — создание мощного в военном отношении Китая.
Какова же была роль Мао Цзэ-дуна в этот период в руководстве народным хозяйством страны? Несомненно, что его личный авторитет в партии и среди народа был велик. Очевидно, что решения и указания «председателя» накладывали серьезный отпечаток на всю партийную и хозяйственную деятельность в стране. Однако внимательное ознакомление с публичными и официальными документами показывает, что в период 1949-1957 гг. сам он практически не выступал по экономическим вопросам. Всю хозяйственную деятельность в стране осуществляли без него, руководствуясь лишь его выраженными в самой абстрактной форме общими установками. Среди важнейших программных документов по экономическому строительству следует отметить «Тезисы для изучения и пропаганды генеральной линии партии в переходный период», подготовленные ЦК КПК и опубликованные в качестве внутрипартийного документа в 1953 г. В этих «Тезисах...» была развернута широкая картина задач по строительству социализма в Китае, дан глубокий анализ внутренних проблем и противоречий переходного периода. Последующий ход событий внутри КПК свидетельствует, что этот документ не мог быть составлен Мао Цзэ-дуном. В нем содержится много идей, противоречащих маоистским. Первоначально «Тезисы...» были разосланы узкому кругу партийных руководителей. Рядовые члены партии практически о них не знали. После же появления ряда работ Мао Цзэ-дуна, затрагивавших вопросы экономического развития Китая, этот документ и вовсе был предан забвению. Таким образом, хотя хозяйственную политику КПК в указанный период в целом определял не Мао, было бы неправильно отрицать его попытки оказать влияние на ход экономического развития страны.
В условиях, сложившихся в начале 50-х годов, Мао Цзэ-дун и его сторонники, составлявшие мелкобуржуазно-националистическое направление в КПК, были вынуждены согласиться с принятой Политбюро ЦК КПК в 1952 г. генеральной линией партии, которая предусматривала одновременное и постепенное решение основных задач переходного периода в течение довольно длительного времени — осуществление социалистической индустриализации и социалистических преобразований, создание материально-технической базы социализма и утверждение социалистических производственных отношений. Но, как это выяснилось впоследствии, маоисты отнюдь не отказались от своих собственных, «особых» взглядов на темпы, формы и методы решения основных задач переходного периода, от своей собственной «программы» экономического строительства.
В течение 1953-1954 гг. Мао Цзэ-дун приложил немало усилий для укрепления своего единоличного влияния на дела партии и государства, используя для этого инспирированные им «дела» (например, «дело Гао Гана — Жао Шу-ши») и развертывавшиеся по его инициативе политико-идеологические кампании («критика Ху Ши», борьба против «контрреволюционной группы Ху Фэна» и др.), в ходе которых пострадали многие коммунисты, не разделявшие маоистских взглядов. Наряду с этим Мао Цзэ-дун постоянно подталкивал партию на отход от тех или иных положений генеральной линии, в частности на ускорение кооперирования китайской деревни.
В течение 1953-1954 гг. под нажимом Мао задания по объединению крестьянских хозяйств в сельскохозяйственные производственные кооперативы несколько раз пересматривались в сторону их увеличения. А в 1955 г. он навязал партии новую политику в области кооперирования сельского хозяйства. На совещании секретарей провинциальных, городских и областных комитетов КПК в июле 1955 г. Мао Цзэ-дун выдвинул требование о значительном ускорении темпов объединения крестьян в кооперативы, предложив к концу 1957 — началу 1958 г. вовлечь в кооперативы 50% крестьянских хозяйств [см. 145, 27]. Те коммунисты, которые пытались отстаивать установку генеральной линии в вопросах кооперирования в деревне, были обвинены в «правоуклонистском оппортунизме».
Вслед за тем в том же, 1955 г. было выдвинуто требование об ускорении социалистического преобразования кустарной промышленности и капиталистической промышленности и торговли. Примерно с октября 1955 г., когда состоялся VI пленум ЦК КПК седьмого созыва, маоистское крыло в руководстве КПК вопреки соответствующим установкам генеральной линии в переходный период навязало партии курс на максимальное ускорение темпов, форсирование кооперирования сельского хозяйства и кустарной промышленности и преобразования капиталистической промышленности и торговли. В своем выступлении «О борьбе против правого уклона и консерватизма» 6 декабря 1955 г. Мао Цзэ-дун уже прямо потребовал досрочно завершить преобразования и добиться досрочного выполнения главной задачи переходного периода не только в социалистическом преобразовании сельского хозяйства, но и во всех остальных областях социалистического строительства [см. 218]. Тогда же в предисловии к сборнику «Социалистический подъем в китайской деревне» Мао Цзэ-дун еще раз во всеуслышание заявил о необходимости более быстрого завершения социально-экономических преобразований в городе и деревне, увеличения масштабов и ускорения темпов индустриализации страны [см. 179, 6-8]. В январе 1956 г. он вновь отметил, что необходимо «увеличить темпы социалистических преобразований и строительства во всех областях. Примерно еще через три года социалистическая революция будет в основном завершена в масштабе всей страны» [333а , 27.I.1956].
Руководство КПК под нажимом Мао Цзэ-дуна пошло в вопросе о темпах социалистических преобразований и социалистической индустриализации на коренной пересмотр ранее принятой генеральной линии, начало отходить от научно обоснованной программы строительства социализма.
В течение второй половины 1955 — первой половины 1956г. в КНР под настойчивым нажимом сверху, исключительно быстрыми темпами, в основном были завершены массовое кооперирование крестьянства и кустарей и поотраслевое преобразование частнокапиталистических промышленных и торговых предприятий. Задачи, на разрешение которых первоначально предполагалось затратить две или три пятилетки, были «решены» уже на четвертом году первой пятилетки.
Далеко не все китайские руководители, в том числе и наиболее крупные лидеры, были согласны с установкой Мао Цзэ-дуна на форсирование социалистических преобразований. Так, по сообщениям хунвэйбиновской печати, Лю Шао-ци в 1955 г. утверждал, что «без развития промышленности, без индустриализации в сельском хозяйстве невозможно осуществить коллективизацию», а выдвинутый Мао Цзэ-дуном план кооперирования назвал «утопическим аграрным социализмом». Чэнь Юнь, согласно материалам брошюры, в которой хунвэйбины «разоблачали» его «сто преступлений», на совещании секретарей провинциальных комитетов партии ориентировал их на то, что «преобразование [капиталистических] предприятий в государственно-частные должно закончиться к концу 1957 г. », хотя на дважды созванных в то же время Мао Цзэ-дуном совещаниях представителей национальной буржуазии последним давались установки в духе маоистской линии. В 1956 г. Чэнь Юнь говорил о «несвоевременности» преобразования предприятий в государственно-частные, о том, что «надо было не только действовать помедленнее, но и некоторые предприятия вовсе не было нужды превращать в совместно управляемые». Но здоровые реалистические силы не смогли противостоять Мао Цзэ-дуну и его сторонникам. Всякое сопротивление или несогласие с новым курсом подавлялось в ходе широкой «критики» «правого оппортунизма», развернутой в стране после VI пленума ЦК КПК, на котором дебаты и споры по этим вопросам закончились в пользу Мао и его сторонников.
В докладе «О борьбе против правого уклона и консерватизма» Мао Цзэ-дун заявил, что по принципу «еще больше, еще лучше, еще быстрее» «можно осуществить строительство социализма, не оглядываясь все время на Советский Союз». И уже в начале 1956 г. наряду с форсированием социалистических преобразований в Китае стал широко пропагандироваться лозунг «Строить социализм по принципу „больше, быстрее, лучшее и экономнее”», лозунг, которому впоследствии суждено было превратиться в «новую» генеральную линию.
В течение примерно первой половины 1956 г. Мао Цзэ-дун в ряде своих выступлений сформулировал целый комплекс националистических, волюнтаристских «установок», «китайских методов», а также попытался опорочить роль и влияние Советского Союза, его опыт социалистического строительства. Именно в этот период были выдвинуты «идеи» о «волнообразном развитии» экономики, о том, что Китай — это «чистый лист бумаги», что «бедность — это хорошо» и т.п. Особенно отчетливо различные стороны «нового курса» проявились в докладе Мао Цзэ-дуна «О десяти важнейших взаимоотношениях», сделанном 25 апреля 1956 г. на расширенном заседании Политбюро ЦК КПК. В этом выступлении в целом уже были сформулированы основные позиции Мао по вопросу о стратегии в экономическом строительстве. Данный документ он считал началом борьбы за осуществление «новой» генеральной линии 2.
В дополнение к «скачку» в социалистических преобразованиях в городе и деревне с начала 1956 г. под нажимом Мао Цзэ-дуна и его окружения стали предприниматься попытки осуществить «скачок» в индустриализации, форсировать темпы промышленного строительства. Среди партийных и хозяйственных работников, отстаивавших принятую ранее генеральную линию, этот курс получил название «слепого забегания вперед». Против него, как сообщали впоследствии в своих изданиях хунвэйбины, выступали не только партийные и хозяйственные работники на местах, но и многие китайские руководители «первого эшелона», такие, как Лю Шао-ци, Чэнь Юнь, Бо И-бо, Лу Дин-и и др. Чэнь Юнь в начале 1956 г. отмечал: «Современное положение характеризуется тем, что некоторые товарищи.., не считаясь с объективными условиями, приступили к планированию таких действий и упрямо взялись за осуществление таких дел, которые время еще не позволяет выполнить; надо поэтому бороться против „лихорадочного и слепого продвижения вперед”». А Бо И-бо говорил, что «капиталовложения в капитальное строительство на 1956 г. слишком значительны, масштабы намеченного строительства слишком велики», «не только трудно будет выполнить план капитального строительства, но может образоваться диспропорция во многих других отраслях, возникнуть искусственная напряженность». Однако эти выступления не смогли предотвратить проведение Мао Цзэ-дуном первого «опыта» по форсированию промышленного строительства, по «ускоренному осуществлению индустриализации».
Однако необоснованно форсированное ускорение темпов и увеличение масштабов капитального строительства и промышленного производства имело серьезные отрицательные последствия для экономики Китая, сказавшиеся уже в 1956 г. В результате непомерного развития одних отраслей промышленности и отставания от них других усилилась имевшая место и раньше неравномерность их развития. Истощение финансовых и материальных резервов чрезвычайно осложнило проблемы материально-технического снабжения. Уже во втором-третьем кварталах 1956 г. в стране, несмотря на значительное увеличение производства, стала ощущаться серьезная нехватка проката, лесоматериалов и многих других видов оборудования и сырья. Несмотря на увеличение производства хлопчатобумажных тканей и некоторых других товаров первой необходимости, а также продовольственных товаров, в 1956 г. создалось напряженное положение и со снабжением населения предметами потребления. Главной причиной этого был чрезмерный рост числа рабочих и служащих, а также фонда заработной платы.
Попытка поставить страну на рельсы искусственно форсированного экономического строительства, предпринятая в 1956 г., в этом же году и закончилась. Причины, по которым она закончилась «сравнительно благополучно» — «лишь» перенапряжением сил и истощением резервов, не приведя страну к более серьезному экономическому кризису, — состояли в том, что маоистам не удалось дополнить ее «массовыми движениями», навязав их широким массам трудящихся; что в течение нескольких предыдущих лет в народном хозяйстве страны были созданы определенные запасы и резервы; что еще более широкие масштабы в 1956 г. приняла экономическая поддержка со стороны Советского Союза; что здоровые силы, трезво мыслящие элементы в китайской компартии сумели увидеть всю опасность этой попытки и приостановить ее продолжение.
Отрицательные последствия попытки «скачка» и связанные с ней забастовки и волнения на предприятиях и в учебных заведениях, волнения в деревне, имевшие место во второй половине 1956 г., серьезно ослабили позиции Мао Цзэ-дуна и его сторонников накануне VIII съезда КПК. На первой сессии этого съезда нашлись силы, сумевшие отвергнуть навязываемую Мао Цзэ-дуном «линию строительства». На совещании в Чэнду в марте 1958 г. сам Мао признавал, что «в 1956 г. сняли лозунг „Больше, быстрее, лучше и экономнее”» [218].
Серьезные затруднения в промышленном строительстве и материально-техническом снабжении, стихийные бедствия, приведшие к еще большему отставанию сельского хозяйства, почти полное истощение государственных финансовых и материальных резервов — все это заставило правительство КНР при составлении плана на 1957 г. пойти на замедление темпов промышленного производства, снижение ассигнований на капитальное строительство и сокращение численности рабочих и служащих.
Однако поражение маоистской линии на VIII съезде КПК вовсе не означало, что Мао Цзэ-дун и его группа утратили ключевые позиции в руководстве партией и государством. Потерпев неудачу на съезде, Мао Цзэ-дун сохранил очень сильные позиции и влияние в центральных органах партии и государства, что особенно сказывалось при проведении пленумов ЦК и различных совещаний, решения которых зачастую были прямо противоположны решениям съезда. При этом Мао отнюдь не отказался от «своей» собственной генеральной линии, от идеи «скачка» в экономическом строительстве. Уже на II пленуме ЦК КПК в ноябре 1956 г., т.е. вскоре после VIII съезда, была сделана попытка оправдать «скачок» 1956 г. В сообщении о работе пленума отмечалось, что «вложения в капитальное строительство и другие расходы в общем были правильными» [333а , 17.XI.1956]. А в 1957 г. Мао Цзэ-дун и его сторонники развернули широкое наступление на решения VIII съезда и тех, кто их поддерживал.
В феврале 1957 г. на Верховном государственном совещании Мао Цзэ-дун выступил с речью «К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа», явившейся своего рода его собственной теоретической программой, не связанной с решениями VIII съезда и ни словом не упоминавшей о нем. В этой речи он, говоря «о пути дальнейшей индустриализации Китая», отметил, что «темпы индустриализации... не замедляются и даже, возможно, будут более высокими» [147, 47]. Дальнейшее развитие событий показало, что это были не просто прогнозы, а совершенно определенная целевая установка. В китайской печати была развернута пропаганда тезиса, согласно которому «после большого боя и продвижения вперед армия обычно нуждается в отдыхе и комплектовании для дальнейших действий», и прямо говорилось, что «1956 год был годом большого продвижения вперед, а 1957 год является годом передышки и комплектования, накопления сил и подготовки к более успешному движению вперед» [192, 13].
Основное внимание Мао Цзэ-дуна и его окружения в 1957 г. было направлено на внутриполитическую, внутрипартийную борьбу с противниками выдвигавшегося им «нового курса», «новой генеральной линии». Прямой подготовкой к «большому скачку» была развернутая в стране «социалистическая революция на политическом и идеологическом фронтах» — жестокая чистка и преследование политических противников, осуществлявшиеся в ходе таких кампаний, как «пусть расцветает сто цветов, пусть соперничают сто школ», «движение за упорядочение стиля работы», «борьба с правыми буржуазными элементами», «движение за социалистическое воспитание» (которое проводилось среди сельского населения и на предприятиях), «борьба против правого консерватизма».
Политическая борьба маоистов в 1957 г. была направлена на то, чтобы нейтрализовать и опорочить влияние и взгляды тех представителей партийных и хозяйственных кадров, которые более трезво и объективно оценивали возможности и насущные нужды китайской экономики, и тем самым обеспечить возможности для беспрепятственного проведения в жизнь авантюристической политики Мао Цзэ-дуна. С особенной очевидностью это проявилось в широко развернутой примерно с сентября 1957 г. кампании «борьбы против правого консерватизма». В ходе этой кампании, которая вместе с «движением за упорядочение стиля работы» велась прежде всего в партийных и государственных административных организациях, на государственных предприятиях, в учебных заведениях, к «правым консерваторам» причислялись все, кто возражал против осуществления новых волюнтаристских, авантюристических «курсов», «линий», «массовых движений». В результате маоистам удалось избавиться от многих своих противников. Число коммунистов, исключенных из партии или подвергшихся более суровым репрессиям, было довольно большим. «Правыми» были объявлены несколько кандидатов в члены ЦК КПК, а в высшем руководстве партийных комитетов 10 (из 27) провинций и автономных районов были «выявлены» и исключены из партии так называемые «антипартийные клики».
Ожесточенное наступление на решения VIII съезда КПК и поддерживавших их коммунистов и руководителей настолько усилило позиции Мао Цзэ-дуна и его сторонников, что на III пленуме ЦК КПК, состоявшемся в сентябре — октябре 1957 г., Мао потребовал вернуться к лозунгу «Больше, быстрее, лучше, экономнее». В решении пленума указывалось на необходимость «придерживаться курса на ведение социалистического строительства по принципу больше, быстрее, лучше и экономнее». Там же Мао Цзэ-дун заявил, что Китай может «развиваться быстрее и лучше, чем Советский Союз» [218].
По инициативе Мао III пленум принял решение о начале в конце 1957 г. «массового движения» за расширение ирригационного строительства — кампании, которая в известной степени положила начало «большому скачку». Несколько позже, в начале 1958 г., Мао Цзэ-дун говорил, что на III пленуме он «взял верх и воспрянул духом».
В это же время в стране была развернута пропаганда целого набора вариантов курса Мао Цзэ-дуна «идти на двух ногах» и его призыва: «За 15 лет догнать и перегнать Англию по производству стали, чугуна и других важнейших видов промышленной продукции».
В январе 1958 г. на совещании в Ханчжоу Мао Цзэ-дун вновь вернулся к оправданию и даже восхвалению «скачка» в 1956 г., заявив, что «без такого скачка... невозможно было бы выполнить пятилетку». Он указал на необходимость для Китая нового такого же «взлета» в промышленном производстве [см. там же].
11-12 января 1958 г. состоялось совещание в Наньнине, на котором развернулась довольно острая борьба по вопросу о линии дальнейшего экономического строительства. Мао Цзэ-дун прибег к весьма откровенному нажиму на Политбюро и присутствовавших на совещании руководителей различных ведомств, и снова его политика не получила решительного отпора. А в конце января 1958 г., выступая на Верховном государственном совещании, он снова без какого-либо экономического обоснования подчеркнул, что существуют возможности ускорения темпов экономического развития.
В феврале 1958 г. среди китайского руководства были распространены «60 тезисов о методах работы (проект)», автором которых был Мао Цзэ-дун. В этом документе нашли отражение как лозунги и задачи, выдвинутые им несколько раньше, так и некоторые новые положения. В целом в «60 тезисах...» были изложены многие основные моменты будущей генеральной линии. В частности, в них содержались требования добиться того, «чтобы повсеместно стоимость продукции промышленных предприятий... в течение 5, 7 или 10 лет превысила стоимость продукции сельскохозяйственного производства в данной местности»; «увеличить накопления и подготовить большой скачок в производстве» (это, пожалуй, первое употребление термина «большой скачок»); «перенести центр тяжести партийной работы на область технической революции» [там же]. Кроме того, в «60 тезисах...» были выдвинуты лозунги: «Дело десяти лет решается в первые три года»; «В течение трех лет изменить в основном облик большинства районов страны»; «Три года упорного труда». В этом документе Мао Цзэ-дун еще раз объявил, что «неравновесие — это всеобщая объективная закономерность... Неравновесие постоянно, абсолютно; равновесие временно, относительно» [там же].
В первые месяцы 1958 г. подготовка к отказу от прежней генеральной линии партии и переходу к проведению иной экономической политики усилиями Мао Цзэ-дуна и его группы в основном была закончена.
Период осуществления в КНР «большого скачка» и создания «народных коммун» (1958-1960) достаточно широко и обстоятельно освещен в работах советских китаеведов. Здесь мы остановимся лишь на важнейших мероприятиях маоистского руководства, которые находятся в глубоком противоречии с марксистско-ленинской экономической теорией и нанесли тяжелый ущерб хозяйственному развитию КНР.
Мао Цзэ-дун, паразитируя на огромных преимуществах нового строя, на авторитете, завоеванном коммунистической партией и народным государством среди широчайших масс китайского народа в период, когда Китаю наиболее интенсивно оказывали экономическую помощь Советский Союз и другие социалистические страны, начал фронтальное наступление на теорию и практику строительства социализма. Смысл отказа от использования в Китае «традиционных» методов строительства социализма, апробированных в СССР и других социалистических странах, состоял, во-первых, в стремлении перечеркнуть опыт Советского Союза, принизить его авторитет в глазах китайского народа, желательно и народов других стран; во-вторых, в попытке (несостоятельной по самой своей сущности) создать экономический фундамент, обеспечивающий возможность впоследствии играть в мире гегемонистскую роль «великого» Китая; в-третьих, в расчете использовать так называемые «преимущества» Китая, состоящие в его бедности и многочисленности населения. Прожектерствуя, Мао Цзэ-дун стремился новой «стратегией» всего за несколько лет достичь в Китае того, чего не смогли добиться другие страны за многие десятилетия.
Практическое осуществление начала «большого скачка» можно отнести к марту 1958 г., когда в китайской печати были опубликованы новые, повышенные плановые производственные задания на текущий год по ряду важнейших отраслей промышленности.
В том же месяце состоялось длительное совещание в Чэнду, которое занимает особое место в подготовке «большого скачка». Это совещание, прошедшее при полном превосходстве Мао Цзэ-дуна и его сторонников, под их «диктовку», ознаменовало полный отказ от решений VIII съезда КПК и явилось заключительным этапом перед принятием новой генеральной линии и коренным поворотом в экономической политике. В выступлениях на этом совещании Мао Цзэ-дун останавливался практически на всех основных моментах своей экономической политики. Впервые выдвинутый им ранее лозунг «Больше, быстрее...» он назвал «генеральной линией», заключающейся в том, чтобы, «напрягая все силы, стремясь вперед, строить социализм по принципу „больше, быстрее, лучше и экономнее”» [там же].
На совещании в Чэнду Мао Цзэ-дун выдвинул новую задачу — «прежде всего следует добиваться выполнения за три года пятилетнего плана» — и обещал при этом: «Мы через 15 лет догоним Англию, а через 20 — Америку» [там же].
Особое место на совещании в Чэнду во всех выступлениях Мао Цзэ-дуна занимала неприкрытая «критика» Советского Союза с националистических и великодержавных позиций, стремление «доказать», что Китай под руководством маоистов способен на большее и лучшее, чем Советский Союз. Говоря о развитии Советского Союза и Китая, он заявлял, что «наши 8-10 лет будут равнозначны их 40 годам... ибо у нас большое население и совсем другие политические условия — у нас больше жизни и бодрости, больше ленинизма, а они частично утратили ленинизм и погрязли в косности»; что «в вопросе строительства социализма нельзя слепо верить Советскому Союзу»; что в Китае существуют «ведомства, которые многое переняли у Советского Союза и тем самым причинили нам немалый вред» [там же]. Попытки опорочить строительство социализма в Советском Союзе, выступления «против предрассудков» и «слепой веры», имея в виду опыт и авторитет Советского Союза, понадобились Мао Цзэ-дуну именно для того, чтобы протащить свою собственную авантюристическую линию экономического строительства, и находились в прямой связи с его гегемонистскими устремлениями в области внешней политики.
В мае 1958 г. состоялась вторая сессия VIII Всекитайского съезда КПК, на которой был провозглашен и одобрен коренной поворот от научно обоснованного планомерного движения в строительстве социализма к авантюристическому экспериментированию в развитии всего народного хозяйства, переводу экономики страны на путь «скачкообразного», «волнообразного» развития. Вопреки требованиям объективных экономических закономерностей была выдвинута новая генеральная линия.
Эта генеральная линия — без определения исходных и конечных рубежей, без конкретной программы социалистического строительства, без четкого определения основных задач и главных путей и методов их решения, — конечно, не могла служить долговременным и надежным ориентиром в экономическом развитии. Она не имела под собой научной основы, ее появление никак не диктовалось объективной действительностью. Однако неопределенность и расплывчатость новой генеральной линии вполне устраивали маоистское руководство, развязывая ему руки для волюнтаристского и авантюристического экспериментирования.
На второй сессии VIII съезда было ясно сказано о новом пересмотре планов и ускорении темпов экономического строительства: «Темпы роста промышленной продукции в нынешнем году будут значительно выше, чем предусмотрено в ранее принятых планах, и превысят темпы роста за любой год первой пятилетки» [116, 27]. На этом основании строились весьма оптимистические, но ни на чем не основанные прогнозы: «Мы, несомненно, в короткий исторический срок далеко оставим позади себя все капиталистические страны мира» [там же]. Для достижения этой цели указывалось на необходимость «повышать удельный вес накоплений в национальном доходе, с тем чтобы еще больше и еще быстрее осуществлять социалистическое строительство» [там же, 28]. Было объявлено, что в 1958 г. в Китае будет строиться около тысячи сверхлимитных 3 объектов в промышленности, т.е. больше, чем за все годы первой пятилетки, и почти на 300 объектов больше, чем намечалось по плану на 1958 г. Было намечено также построить в 1958 г. 5000 других крупных промышленных предприятий. Наряду с этим планировалось и строительство десятков тысяч средних и мелких промышленных объектов. «Ускоренное развитие местной промышленности, — говорилось в докладе ЦК второй сессии VIII съезда, — является одной из ярких характерных черт промышленного развития в этом году» [там же].
На второй сессии VIII съезда были названы новые, более высокие рубежи для ряда важнейших отраслей промышленности Китая на конец 1958 г.
Летом 1958 г., после второй сессии VIII съезда, прогнозы, связанные с «большим скачком» в развитии народного хозяйства, становились все более радужными буквально «не по дням, а по часам». Оторвавшись от реальной действительности, китайские руководители громоздили одни фантастические «планы» на другие. Уже в июне 1958 г. Мао Цзэ-дун в речи на заседании Военного совета заявлял: «В будущем году, возможно, обгоним Англию» и «дадим 25 млн. т стали». Однако «планы» его шли значительно дальше. «В 1967 г., — говорил он, — мы сможем превзойти Советский Союз и приблизиться к Америке, а через 10 лет сможем перегнать Америку (есть уверенность, что перегоним)», «через 7 лет по уровню развития мы, возможно, приблизимся к Америке, через 10 лет обгоним ее» [там же]. При этом «выработке» всех этих «планов» и «наметок» постоянно сопутствовал достаточно явный антисоветский фон. В них ясно просматривалось пренебрежение к опыту Советского Союза, стремление «обойти», «обогнать», «превзойти» его: весьма откровенно проявлялись заявки на гегемонию, «первенство» в социалистическом лагере. Например, в конце июня 1958 г. на заседании руководителей секций расширенного совещания Военного совета Мао Цзэ-дун говорил, что включенный в решение VIII съезда КПК в 1956 г. вопрос о технической реконструкции «поставлен неправильно»: в его формулировке «чересчур резко подчеркивалась необходимость опоры на Советский Союз... Мы накопили богатый опыт, наш опыт превосходит опыт Советского Союза» [там же].
В июле 1958 г. по заданию Мао Госпланом КНР был «выработан» новый, соответствующий политике «большого скачка» вариант второго пятилетнего плана. По этому совершенно оторванному от реальной действительности «варианту пятилетки» валовое промышленное производство в 1962 г. должно было увеличиться в 6,4 раза при среднегодовом темпе прироста, равном 45%, а сельскохозяйственное производство — в 2,5 раза при среднегодовом темпе прироста 20%. Контрольные цифры по выплавке стали на 1962 г. были установлены в 80-100 млн. т. Главная ставка при этом делалась на «производство стали силами всего народа». В конце июля 1958 г. произошло очередное и весьма значительное увеличение планов по выплавке стали и чугуна на 1958 г. — соответственно до 10 млн. и 20 млн. т.
Летом 1958 г. в Китае по инициативе Мао Цзэ-дуна и ЦК КПК развернулась снискавшая себе печальную славу «битва за сталь» — одно из самых массовых, самых непродуманных и самых тяжелых по своим последствиям «движений» за всю историю КНР. Наряду со строительством многих довольно крупных металлургических предприятий в стране началось движение за развитие «малой металлургии» — выплавку чугуна и стали в доменных и сталеплавильных печах кустарного типа. В деревне начали создаваться первые «народные коммуны».
В августе 1958 г. состоялось расширенное заседание Политбюро ЦК КПК в Бэйдайхэ. На нем полностью господствовала точка зрения Мао Цзэ-дуна и его сторонников. Совещание затронуло практически все основные вопросы экономической политики и приняло решения, которые впоследствии самым печальным образом отразились на развитии народного хозяйства страны.
Прежде всего Мао уверил участников совещания, что в Китае «зерновая проблема в основном решена», что «благодаря обильному урожаю» «зерна у нас теперь много» [там же]. Такая переоценка хорошего урожая 1958 г. была крупнейшей ошибкой, с которой в определенной мере были связаны и другие необоснованные решения. Исходя из того, что «сельское хозяйство наладили, сельское хозяйство поставлено на рельсы, а промышленность еще на рельсы не поставлена», Мао Цзэ-дун потребовал: «Когда вы возвратитесь к себе на места, оставьте все дела и в течение нескольких месяцев занимайтесь исключительно промышленностью... Мы должны во что бы то ни стало в 3-5-7 лет превратить нашу страну в индустриальную державу» [там же].
На совещании еще резче, чем раньше, был подчеркнут приоритет в промышленном развитии лишь двух отраслей — черной металлургии и машиностроения. Кроме того, оно приняло исключительно пагубное по своим последствиям решение «О создании народных коммун в деревне», а также поставило вопрос и об организации «народных коммун» в городах, хотя окончательного решения по этому поводу принято еще не было. Связывая политику «большого скачка» прежде всего с использованием людских ресурсов, загипнотизированный якобы решенной зерновой проблемой и надеждами на еще больший рост сельскохозяйственного производства в ближайшем будущем, Мао Цзэ-дун в своем выступлении в Бэйдайхэ совершенно изменил свою прежнюю точку зрения по вопросу о народонаселении в Китае. Он говорил: «Надо изменить взгляд на проблему роста населения. Раньше речь шла о 800 миллионах населения, а теперь даже миллиард и несколько сот миллионов населения не составляет проблемы» [там же].
В расчете на достижение поставленных целей путем «массовых движений», создания трудовых армий Мао Цзэ-дун совершенно отчетливо поставил вопрос о военизации труда и жизни населения, объявляя ее признаком «коммунизма», а также снова выступил против принципа материальной заинтересованности, материального поощрения трудящихся.
На совещании в Бэйдайхэ политический курс Мао Цзэ-дуна получил новое, более широкое название «политики трех красных знамен», включавшей в себя в качестве составных компонентов принятую в 1958 г. генеральную линию «больше, быстрее...», «большой скачок» и «народные коммуны».
В 1958 г. в Китае была осуществлена реорганизация управления промышленностью, торговлей и финансами. В результате ускоренного перевода промышленности на руководство по территориальному принципу уже к 15 июля в управление провинций, автономных областей и городов центрального подчинения было передано 80% промышленных предприятий, ранее находившихся в ведении центра.
Подобный размах децентрализации управления промышленностью в обстановке 1958 г. лишь усугубил хаос и неразбериху в развитии этой отрасли народного хозяйства. В создавшихся условиях не могло быть и речи ни о каком серьезном общегосударственном планировании, специализации и кооперировании, в сфере промышленного производства и строительства ведущую роль стали играть субъективизм руководителей и стихийность.
На предприятиях упразднялись налаженные с помощью советских специалистов порядки, структура управления и организации производства, принижалась роль квалифицированных руководящих и инженерно-технических кадров, произвольно изменялись производственные нормативы и технология. На многих предприятиях были ликвидированы необходимые технические службы и система технического контроля. В результате всего этого в промышленности в целом создавалась обстановка неуправляемости, безответственности, анархии, хаоса.
На «фронт борьбы за металл», по сообщениям китайской печати, было отвлечено от их повседневной работы и занятий уже к концу сентября 1958 г. около 100 млн. человек [см. 338, 1.X.1958] — рабочих, крестьян, военнослужащих, работников торговли, учащихся, служащих, ученых, врачей, преподавателей. Ради достижения «потрясающих весь мир рекордов» по выплавке металла была заброшена работа на полях, промышленных предприятиях и в учреждениях, студенты и школьники не учились; были потеряны миллиарды рабочих дней, не выпущено продукции на многие миллионы юаней. В печах «малой металлургии», на строительство которых были истрачены огромные средства, первоначально имевшие совершено иное целевое назначение, были сожжены десятки миллионов тонн угля, железной руды и металлолома — самого ценного сырья для современной сталелитейной промышленности. Транспорт страны, совершенно не подготовленный к этому, не оправлялся с перевозками огромной массы грузов, предназначенных для выплавки металла.
Только в течение 1958 г. в Китае было построено около 2 млн. примитивных доменных и мартеновских печей. Если за все годы первой пятилетки в черную металлургию было вложено около 3 млрд. юаней, то за один 1958 г. — 3,8 млрд. юаней, большая часть которых пошла на «малую металлургию». На производство металла кустарными способами к декабрю 1958г. было израсходовано более 80 млн. т угля [см. 338, 2.VII.1958].
Уже к концу 1958 г. стала обнаруживаться полная непригодность в народном хозяйстве большей части чугуна и стали, произведенных кустарными методами (9-10 млн. т чугуна и 4,3-4,4 млн. т стали, на которые было израсходовано 45-50 млн. т угля и 35-40 млн. т железной руды). Только прямые убытки от производства бракованного чугуна и стали составили в 1958 г. 5 млрд. юаней, не считая последующих убытков от брака в машиностроении. С максимальной остротой встали вопросы снабжения «малой металлургии» рудой и углем, которых не хватало и крупным металлургическим предприятиям, проблемы транспорта и обеспечения продовольствием огромной массы людей, занятых кустарным производством металла. Сельское хозяйство и промышленность настоятельно требовали возвращения отнятых у них рабочих рук. Ажиотаж в массовой кампании по выплавке чугуна и стали начал постепенно затухать.
В течение 1958 г. общие затраты на строительство мелких металлургических и других промышленных предприятий составили примерно 10 млрд. юаней, или более половины всех вложений в капитальное строительство в промышленности в этом году и значительно больше всех капиталовложений в промышленное строительство (7,2 млрд, юаней) за 1957 г. Подавляющая часть этих затрат в итоге оказалась бросовой и дала лишь отрицательный экономический эффект.
1958 год характеризовался исключительно высокими темпами капитального строительства крупной промышленности. В течение года велось строительство тысячи с лишним сверхлимитных промышленных предприятий, из которых 700 было полностью или частично построено и сдано в эксплуатацию, включая 46 крупных объектов, в создании которых Китаю помогал Советский Союз [см. 338, 15.IV.1959]. Это превысило общее число сверхлимитных промышленных предприятий, полностью или частично построенных и сданных в эксплуатацию за годы первой пятилетки. В результате капиталовложения, материальные и трудовые ресурсы чрезмерно распылялись.
Осуществление «большого скачка» в 1958 г. протекало не так гладко, как об этом сообщала китайская печать. Уже в октябре — ноябре появились явные признаки неблагополучия в развитии экономики страны, начали поступать сообщения о трудностях в материально-техническом снабжении, перебоях на транспорте, недостатке продовольствия, плохой уборке осеннего урожая, брожении в «народных коммунах» и т.д. В ноябре 1958 г. на совещаниях Политбюро КПК в Чжэнчжоу и Учане китайскому руководству пришлось помимо вопросов, связанных с повсеместным внедрением в деревне «народных коммун», обсуждать ошибки, допущенные в экономическом строительстве. На совещании в Учане была отмечена серьезная нехватка стального проката, которого поступало в 2-3 раза меньше, чем требовали промышленность и строительство. Было также сказано, что в результате массовой «битвы за сталь» 60 млн. человек произвели всего лишь 7 млн. т стали, из которых только 40% оказались пригодными для дальнейшей обработки. Мао Цзэ-дуну пришлось признать и целый ряд других «трудностей», с которыми столкнулся «большой скачок»: «Занялись сталью, не стало угля; в Шанхае, Ухани плохо с питанием»; «Пока не справились с трудностями в производстве оборудования для металлургической промышленности — горнодобывающего и прокатного»; «Транспорт был перегружен»; «Кое-где сидят на голодном пайке (не хватает угля, чугуна, руды), на некоторых заводах затруднения с транспортом доходят до того, что перестают подвозить сырье. Я говорю о сталелитейном производстве, но и в других отраслях положение такое же» [218]. Он был вынужден также отметить, что в стране процветает очковтирательство: «В некоторых местах объявленные рекорды в производстве стали являются дутыми»; «В районах специально выделяют фальсификаторов для составления докладов о состоянии дел на местах» [там же].
За признанием «некоторых трудностей» в осуществлении «большого скачка» не последовало, однако, никакого пересмотра этой политики. Напротив, Мао Цзэ-дун вновь подчеркнул: «Наша линия остается прежней — „напрягая все силы, стремясь вперед, строить социализм по принципу: больше, быстрее, лучше и экономнее”. Наш метод — ставить политику на командное место, проводить линию масс, одновременно развивать многие отрасли народного хозяйства, сочетать кустарные методы с современными». Признавая, что «приказ 60 млн. людей заниматься производством стали — это принуждение», он тут же утверждал, что «без такого рода принудительных мер, без принудительного распределения на работу сейчас еще нельзя обойтись», и «успокаивал» участников совещания: «В Китае есть много раз по 60 млн. человек» [там же].
Жизнь, реальная экономическая действительность очень быстро стала вносить свои поправки в показатели «достижений», опубликованные китайским руководством. С каждым днем, с каждым месяцем 1959 г. все больше и больше, все яснее и яснее обнаруживалось, что «достижения» 1958 г. не так уж велики, а за множеством рапортов об «успехах» и «рекордах» либо стоит никуда не годная, совершенно не удовлетворяющая даже минимальным требованиям и нормам «промышленная продукция», либо вообще нет ничего, кроме стремления отчитаться именно так, как этого ждут «наверху», «быть не хуже других», «идти в ногу со всей страной», «роме переоценки своих усилий, выдачи желаемого за действительное, самообмана и просто прямого обмана и очковтирательства.
Выявились значительные несоответствия в производстве отдельных видов промышленной продукции: производство стали во все большей степени не согласовывалось с прокатными мощностями; себестоимость чугуна, выплавлявшегося кустарными методами, была в 4 раза и более выше, чем на современных предприятиях; уголь, добытый на мелких шахтах, был непригоден для металлургического производства из-за большой засоренности его породой (более 30%) и значительного содержания серы. Валовая продукция кустарной промышленности, имевшая весьма важное значение для жизни народа, в течение 1958 г. сократилась на 73%. Вооруженность труда основными производственными фондами в промышленности в 1958 г. уменьшилась по сравнению с 1957 г. на 31,3%. Ухудшился профессионально-квалификационный состав рабочих и служащих, численность которых в 1958 г. увеличилась на 84,9%, в то время как количество инженерно-технических работников — только на 24,6%. Снизилась общественная производительность труда — выработка на одного рабочего сократилась почти на 9%.
В феврале — марте 1959 г. в Чжэнчжоу было созвано расширенное совещание Политбюро ЦК КПК, носившее строго закрытый характер. Основное внимание на нем было уделено проблемам упорядочения «народных коммун» в деревне. Обсуждались и многие другие вопросы, связанные с просчетами в политике «большого скачка». Мао Цзэ-дун четырежды выступал на этом совещании. После заявления об «огромных успехах» 1958 г., поскольку «в области промышленного и сельскохозяйственного производства произошел большой скачок», ему тем не менее пришлось признать, что в работе «имеются не только великие достижения, но и некоторые недостатки» [218]. Однако материалы совещания говорят о том, что речь шла не просто о каких-то частичных, незначительных неурядицах и неполадках, а о весьма серьезных, принципиальных просчетах и грубых ошибках китайского руководства, допущенных в ходе осуществления политики «большого скачка» и «коммунизации» деревни. Эта политика вызвала недовольство и сопротивление со стороны крестьянства.
Говоря о «некоторой напряженности» в отношениях с крестьянством, Мао Цзэ-дун вынужден был констатировать, что «с ноября прошлого года... люди стали питаться лишь редькой да рисом; сотни миллионов крестьян вместе со своими звеньевыми стали бойкотировать партийные комитеты; на одной стороне оказались ЦК, партийные комитеты провинций, округов, уездов, а на другой — сотни миллионов крестьян вместе со своими руководителями производственных бригад» [там же]. Эти признания говорят о том, что в стране назревал кризис политики «большого скачка» и «народных коммун».
В связи с возникшим беспокойством за состояние дел в сельскохозяйственном производстве на совещании в Чжэнчжоу был поднят вопрос о «чрезмерном развитии промышленности», осуществляемом за счет перекачки средств из сельского хозяйства. Китайское руководство было обеспокоено также огромным ростом числа рабочих и служащих в городах и возникшей в связи с этим нехваткой рабочих рук в деревне.
В начале 1959 г. уже у многих китайских руководителей на различных уровнях, видимо, началось «отрезвление» от угара «большого скачка». Вновь зазвучала критика в адрес экономической политики, навязанной партии и стране Мао Цзэ-дуном. «Критические» же высказывания самого Мао в Чжэнчжоу прежде всего были направлены на то, чтобы предотвратить, смягчить критику со стороны тех участников совещания, кто реалистически смотрел на складывающуюся в стране экономическую ситуацию. За этими высказываниями Мао не последовало никаких практических действий, направленных на решительное исправление допущенных «ошибок».
Совещание в Чжэнчжоу явилось подготовкой к VII пленуму ЦК КПК восьмого созыва, который состоялся 2-5 апреля 1959 г. в Шанхае. Так же как и совещание в Чжэнчжоу, пленум был закрытым, решения его опубликованы не были. Как и на совещании в Чжэнчжоу, на пленуме, видимо, имела место критика осуществляющейся экономической политики со стороны части руководителей КПК. Мао Цзэ-дун, со своей стороны, постарался погасить эту критику, обрушившись на некоторых высокопоставленных деятелей, наиболее энергично выступавших против его курса.
Под давлением Мао Цзэ-дуна и его сторонников VII пленум ЦК КПК, оставив, по существу, без внимания критику в адрес политики «большого скачка» и мнение «некоторых товарищей», настаивавших «на изменении показателей», принял проект плана развития народного хозяйства на 1959 г. в полном соответствии с теми задачами, которые были выдвинуты еще на VI пленуме в декабре 1958 г. Сразу после пленума этот проект был принят на заседании Государственного совета и затем представлен на рассмотрение открывшейся 18 апреля 1959 г. I сессии ВСНП второго созыва, на которой он был утвержден. По принятому плану валовая продукция промышленности и сельского хозяйства должна была возрасти на 40% по сравнению с 1958 г.
Принятый I сессией ВСНП план развития народного хозяйства на 1959 г. был выдержан в духе «большого скачка» 1958 г.: во главу угла вновь было поставлено форсирование развития тяжелой промышленности, а производство стали оставалось «основным звеном» в осуществлении этого курса. Как и в 1958 г., большое значение придавалось повсеместному развитию мелкой местной промышленности, применению традиционных кустарных способов производства, а политические методы и администрирование оставались «командной силой» в экономическом строительстве.
Вместе с тем в плане на 1959 г. содержались уже и кое-какие новые мотивы и моменты. Их появление представляло собой, несомненно, реакцию на те неполадки и трудности, с которыми народное хозяйство Китая столкнулось в процессе «большого скачка» в 1958 г.
Во-первых, при принятии плана было признано наличие этих моментов. Отмечалось, что производство многих важнейших видов сырья и материалов, топлива и электроэнергии, а также пропускная способность транспорта никак не могли удовлетворить предъявленных к ним требований, не поспевали за развитием народного хозяйства. Говорилось и о значительных трудностях в снабжении городов продуктами питания и товарами первой необходимости, основными причинами которых послужило резкое увеличение городского населения.
Во-вторых, в плане на 1959 г. несколько смещалось «направление главного удара», в частности прямо было сказано, что «в области промышленного производства в 1959 г. первоочередное внимание уделяется развитию сырьевой, топливной и энергетической промышленности» [338, 22.IV.1959]. Несколько изменились по сравнению с 1958 г. профиль, роль и место машиностроения, поставленного в 1958 г. наряду с производством стали в центр всего промышленного производства и нацеленного преимущественно на изготовление оборудования для обрабатывающей и металлургической промышленности, а также на удовлетворение собственных нужд.
В-третьих, при обсуждении и принятии плана подчеркивалась исключительная важность единого, централизованного руководства в области как производства и капитального строительства, так и распределения важнейших видов сырья, материалов и оборудования, увеличения штатов рабочих и служащих, изменения системы заработной платы и т.д., а также необходимость систематической эффективной проверки работы всех звеньев производства и строительства.
Однако все эти новые оттенки в плане на 1959 г. не изменяли его основной целенаправленности, отвечавшей политике «большого скачка». Основной курс, как и прежде, держался на дальнейшее максимальное форсирование промышленного производства, и прежде всего тяжелой промышленности.
План был явно несостоятельным, и реальная действительность очень скоро и убедительно доказала это китайскому руководству. Первым весьма чувствительным ударом явилось колоссальное несоответствие между победными реляциями об «успехах» и действительными итогами «скачка» в 1958 г., выявленными в результате проверки в первой половине 1959 г., вторым — результаты выполнения плана в течение первого полугодия 1959 г. Уже в апреле началось снижение объема промышленного производства, сократившегося на 5,1% по сравнению с мартом. В мае оно понизилось еще на 7,2%, а в июне — на 6%.
В этой обстановке все большее число китайских руководящих кадров всех ступеней осознавало, что «большой скачок» не оправдал возлагавшихся на него надежд. Выступления против политики «большого скачка» приняли весьма острый характер.
Сам Мао Цзэ-дун еще в сентябре 1958 г. в беседе с корреспондентом агентства Синьхуа признавал, что «еще встречаются отдельные товарищи, которые не желают, чтобы развернулось широкое движение масс в промышленности; движение масс на фронте промышленности они называют „ненормальным явлением”» [218]. Однако после принятия грандиознейшего плана на 1959 г., когда одна за другой стали обнаруживаться «прорехи» в «успехах» 1958 г., голоса оппозиции, голоса людей, несогласных с левооппортунистической политикой руководства ЦК КПК, стали звучать настолько сильно, критика маоистского руководства с их стороны приняла такие масштабы и формы, что Мао Цзэ-дун и его сторонники должны были прибегнуть к самым жестким мерам, чтобы сохранить свой авторитет и влияние на дела партии. Материалы хунвэйбиновской печати и не публиковавшиеся ранее в Китае выступления Мао Цзэ-дуна дают довольно ясное представление о нарастании критики «большого скачка» и внутренней борьбе в китайском руководстве в этот период.
В июне — июле 1959 г. в Лушани (пров. Цзянси) состоялось совещание руководящих кадров КПК, а вслед за ним — со 2 по 16 августа — VIII пленум ЦК КПК восьмого созыва. Совещание и пленум в Лушани были, пожалуй, самыми беспрецедентными с момента образования КНР по накалу борьбы в руководстве КПК и явились определенным поворотным пунктом в осуществлении политики «большого скачка». Стало ясно, что большинство в руководстве КПК уже поняло пагубность и ошибочность этой политики, применявшихся форм и методов экономического строительства. И хотя большинство выступлений носило в той или иной мере завуалированный характер, широкая оппозиция курсу Мао Цзэ-дуна среди руководства КПК проявилась совершенно отчетливо.
Наиболее полно и откровенно критика политики «большого скачка» была высказана членом Политбюро ЦК КПК Пэн Дэ-хуаем в его выступлениях и письме к Мао Цзэ-дуну от 14 июня 1959 г., распространенном среди участников совещания. Критические замечания Пэн Дэ-хуая касались практически всех важнейших сторон политики «большого скачка», вскрывали основные провалы и ошибки, а в целом — порочный характер этой политики и методов ее осуществления.
Критика была не только негативной — в определенной мере она имела и конструктивный характер, так как была рассчитана на преодоление тех просчетов и перегибов в экономической политике, на которые указывал Пэн Дэ-хуай. Он предлагал при составлении плана на 1960 г. исходить «из реалистического подхода к делу и прочной и надежной основы»; считал, что необходимо «проявить огромную решимость и временно приостановить» сооружение некоторых объектов капитального строительства, завершение которых оказалось невозможным в 1958 г. и первом полугодии 1959 г.; призывал «уделять должное внимание... действительно эффективным мероприятиям в хозяйственной работе»; предложил сделать «систематизированное обобщение» уроков «большого скачка», с тем чтобы «провести четкую грань между правдой и ложью» и «еще лучше воспитывать всех товарищей по партии».
Весьма острую критику «большого скачка» содержало и письмо, направленное Мао Цзэ-дуну в период Лушаньского совещания Ли Чжун-юанем (в то время — заместитель начальника отдела Госплана КНР). Он утверждал, что «с осени 1958 г. в работе партии преобладающими стали ошибки и недостатки», что «массовое движение за производство стали, охватившее десятки миллионов человек, принесло лишь огромные убытки и ни на йоту пользы», что «народные коммуны также были ошибкой». Ли Чжун-юань крайне пессимистически высказывался по поводу капитального строительства и развития сельского хозяйства; истоки левооппортунистических ошибок, считал он, лежат еще в планах «широкого ирригационного строительства».
Эти критические настроения разделяли и многие другие высшие руководители КПК и КНР — Чэнь Юнь, Бо И-бо и другие, однако на Лушаньском совещании и VIII пленуме они не решились выступить открыто, считая, что «момент еще не настал», что «нужно подождать еще полгода». Возможно, что «огонь» своей критики они приберегали к очередной сессии партийного съезда, созыв которой ожидался либо в конце 1959, либо в начале 1960 г.
В этой весьма сложной для него обстановке Мао Цзэ-дун вновь использовал методы политического шантажа и запугивания, приписывания своих собственных ошибок противникам, разобщения и раскола противостоящей ему оппозиции. Основной и наиболее сильный удар был нанесен по Пэн Дэ-хуаю и ряду поддерживающих его деятелей, обвиненных в принадлежности к «правооппортунистической антипартийной группировке», «тайной антипартийной клике Гао Гана». Как в выступлениях Мао, так и в специальном решении VIII пленума «Об антипартийной группировке, возглавляемой Пэн Дэ-хуаем», на последнего и его сторонников были возложены все возможные и невозможные «грехи» и «преступления». Трезвые взгляды и высказывания здравомыслящих партийных и хозяйственных работников были объявлены «главной опасностью в деле социалистического строительства экономики».
В то же время Мао Цзэ-дун постарался отвести от себя и ответственность за полную дезорганизацию планирования в народном хозяйстве. Стремясь нейтрализовать критические выступления значительной части партийных и хозяйственных руководителей высшего звена, присутствовавших на Лушаньском совещании и VIII пленуме, он попытался представить дело так, будто в неудачах и ошибках, выявившихся в ходе «большого скачка», в равной мере повинны и эти деятели, поскольку они принимали участие в совещании в Бэйдайхэ летом 1958 г. и несут ответственность за его решения. Хотя Мао и заявил, что главная ответственность за ошибки 1958-1959 гг. лежит на нем, однако тут же предупредил участников совещания: «Вы должны разделить часть ответственности за то мнимое и действительное, что есть в генеральной линии» [218].
VIII пленум тем не менее был вынужден признать, что намеченные в плане на 1959 г. показатели промышленного и сельскохозяйственного производства завышены и должны быть «соответствующим образом урегулированы», т.е. приведены в соответствие с реальной действительностью. В области промышленного производства были названы два новых показателя плана на конец 1959 г.: производство стали было определено в 12 млн. т (вместо 18 млн. т), а добыча угля — в 335 млн. т (вместо 380 млн. т). VIII пленум указал также, что местные органы должны сами решать вопрос о производстве стали кустарными методами, исходя из конкретных местных условий. Было решено, что полученная таким образом сталь должна идти только для удовлетворения местных нужд, а ее производство больше не будет включаться в государственный план. По существу, это означало отказ от политики производства стали «силами всего народа».
В решении VIII пленума в очень мягкой форме было сказано о неудачах и провалах «большого скачка»: «Некоторые проблемы, возникающие в ходе большого скачка из-за недостатка опыта, были быстро разрешены или разрешаются в настоящее время»; «В ходе большого скачка и организации народных коммун были допущены некоторые временные, частичные, давно уже преодоленные или быстро преодолеваемые недостатки».
Вместе с тем в весьма категоричной форме пленум вновь подтвердил «правильность» новой генеральной линии, его решение ориентировало страну на продолжение «большого скачка», в нем говорилось о «положительном эффекте» мелких кустарных доменных печей, о благоприятной обстановке в экономике. «Генеральная линия, одобренная на второй сессии VIII съезда... — подчеркивалось в этом документе, — является творческой марксистско-ленинской линией, выдвинутой товарищем Мао Цзэ-дуном, обобщившим опыт социалистического строительства в нашей стране. Эта генеральная линия породила в народном хозяйстве нашей страны обстановку большого скачка». В решении утверждалось также, что «в 1959 г. большой скачок в народном хозяйстве продолжался», что «после этапа работы на мелких кустарных печах мы победоносно перешли к этапу работы на небольших домнах». «Для обстановки внутри страны, — утверждалось в нем, — показательно постепенное повышение производства и качества основных видов промышленной продукции. Летом был собран богатый урожай зерновых».
Таким образом, решения VIII пленума ЦК КПК носили двойственный, компромиссный характер. Маоистское руководство как будто бы признало ошибки и неудачи политики «большого скачка» в 1958 — первой половине 1959 г. и пошло на «урегулирование» плановых показателей 1959 г. Но наряду с этим Мао Цзэ-дун и его сторонники нанесли удар по наиболее откровенным критикам их курса, развернули ожесточенную борьбу со всеми прочими «недовольными», выступили против публикации материалов об ошибках и неудачах в экономическом строительстве и вновь подтвердили курс на продолжение «большого скачка».
Вместе с тем с начала 1960 г. наметились определенные сдвиги в экономической политике, продиктованные реальной обстановкой в народном хозяйстве. В статье Ли Фу-чуня «Навстречу новому скачку 1960 года», опубликованной в первом номере журнала «Хунци» за 1960 г., отразились как надежды на продолжение «скачка», так и те изменения в экономической политике, на которые жизнь вынуждала пойти китайское руководство.
Задачи на 1960 г., как их формулировал Ли Фу-чунь, сводились к тому, чтобы «бороться за дальнейший скачок в народном хозяйстве», для чего «при составлении плана развития народного хозяйства на 1960 г. необходимо за основу взять сельское хозяйство... еще лучше увязать пропорциональные соотношения между сельским хозяйством, легкой промышленностью и тяжелой промышленностью; планомерно и последовательно усиливать слабые отрасли, как-то: транспорт, энергетику, горнодобывающую промышленность; создать условия для еще большего, всестороннего скачка в последующие годы. Курс, в котором упор делается на развитие сельского хозяйства, является важнейшим новым вопросом во всей плановой работе. Новое содержание народнохозяйственного плана на 1960 г. состоит в том, что необходимо последовательно осуществлять этот курс, чтобы продвинуть вперед все отрасли народного хозяйства». А в качестве «решающего момента» в осуществлении «задачи продолжения скачка в сельском хозяйстве, легкой промышленности, тяжелой промышленности и на транспорте» он называл «курс на сочетание централизованного руководства с развитием массового движения» и «движение за увеличение производства и соблюдение режима экономии» [143, 18-21].
В 1960 г. в промышленности Китая, как и прежде, проводились самые различные массовые «движения», основной целью которых было стремление добиться тех или иных показателей, залатать обнаруживающиеся прорехи, как-то выскочить из сложившегося тяжелого положения все теми же методами «большого скачка» — за счет экстраординарных усилий рабочих, за счет мероприятий больше политического, чем экономического характера.
В целом развитие промышленности Китая в течение 1960 г. происходило в исключительно сложной, противоречивой обстановке. С одной стороны, в первой половине года китайское руководство еще всячески пропагандировало лозунг «большого скачка», старалось продолжать политику предыдущих двух лет, а с другой — во всем народном хозяйстве, и в частности в промышленности, особенно во второй половине года, обнаруживалось все больше и больше прорех, узких мест, которые делали абсолютно невозможным продолжение ее развития прежними методами, прежними темпами, в прежнем направлении. В самых различных звеньях промышленной системы, будь то снабжение сырьем, оборудованием, топливом, электроэнергией, реализация готовой продукции или выполнение строительной программы и т.п., — практически везде перед государством, перед руководством вставали такие препятствия, преодолеть которые оно было уже не в силах.
Вследствие асе большей нехватки сырья, стройматериалов, топлива, выхода из строя оборудования и т.д. промышленные предприятия начинали работать с недогрузкой и даже останавливались, стройки замораживались, катастрофически падала производительность труда.
На IX пленуме ЦК КПК, состоявшемся в январе 1961 г., был провозглашен курс на «урегулирование, закрепление, пополнение и повышение». Пленум умолчал об истинных причинах изменения курса. Оно было объяснено наличием «временных экономических трудностей в стране», вызванных якобы «небывалыми за последние 100 лет» стихийными бедствиями, а также отзывом из Китая советских специалистов.
Для ликвидации возникших трудностей пленум признал необходимым сконцентрировать все силы на всемерном развитии сельского хозяйства и производства зерна. Пленум также призвал немедленно принять меры для оказания помощи в развитии легкой промышленности, городской и сельской кустарной промышленности, домашних подсобных промыслов.
В области тяжелой промышленности было намечено «урегулировать темпы развития», сократить масштабы капитального строительства, особенно в тяжелой промышленности, и усилить поддержку сельского хозяйства всеми отраслями промышленности.
Конкретное содержание курса на «урегулирование» не получило на пленуме еще четкой формулировки, новые установки были расплывчатыми, носили чрезвычайный характер.
Более четко новый курс в экономической политике был обозначен в передовой статье «Жэньминь жибао» от 29 марта 1962 г., в которой под видом пропаганды конкретного опыта одной стройки были изложены основные положения новой экономической политики. И хотя новый курс по соображениям сохранения престижа выдавался за «совершенствование» прежней генеральной линии, в статье определенно отрицались методы и формы экономического строительства периода «большого скачка».
Переход к новому курсу в экономической политике вовсе не означал, что Мао Цзэ-дун признал свое поражение. На IX пленуме он дал понять, что отнюдь не отказывается от своих основных «идей» и установок, а лишь начинает поиск средств и методов их корректировки с учетом уроков прошлого и новой обстановки. Курс на «урегулирование» маоисты стремились представить как «естественное» и «временное» явление, не выходящее за рамки так называемой теории «волнообразного развития», согласно которой период бурного подъема сменяется фазой спада производства и перегруппировки сил и средств для следующего резкого подъема. «Урегулирование» объявлялось фазой «упорядочения» народного хозяйства, после которого вновь можно будет начать «большой скачок».
С большой неохотой шел Мао Цзэ-дун на сокращение масштабов капитального строительства. На IX пленуме ЦК КПК он говорил: «В этом году (т.е. в 1961 г. — Авт.) не будем начинать новых объектов капитального строительства, продолжим только то, что уже начато, а кое-что не будем продолжать и в этом году, а законсервируем» [218].
Однако часть партийных деятелей КПК придерживалась другого мнения. В частности, Лю Шао-ци настаивал на том, чтобы прекратить строительство абсолютно всех предприятий, которые нерентабельны или не могут сразу же дать прибыль. В качестве обоснования этой позиции Чэнь Юнь указывал на «резкое снижение производительности труда, нехватку сырья и материалов, наличие излишней рабочей силы, дисгармонию между величиной выпускаемой продукции, ее качеством и ассортиментом» [цит. по: 319а , №179, 1969].
Практически уже в 1961 г. было почти полностью прекращено капитальное строительство во всех важнейших отраслях тяжелой промышленности. Общий объем капиталовложений в народное хозяйство в этом году сократился в 4 раза по сравнению с 1959 г., а в промышленность — в 10 раз. Уменьшение капиталовложений в промышленность продолжалось и в 1962 г.
Резкое сокращение капитального строительства в промышленности сыграло известную роль в общем процессе преодоления спада производства. Однако этой меры было недостаточно для упорядочения всей экономики.
В целях смягчения проблемы снабжения городского населения продовольствием и ликвидации излишков рабочей силы в 1961-1962 гг. широко развернулась кампания по «переселению» в деревню значительного числа городских жителей, в том числе рабочих и служащих, занятых в промышленности. Эта кампания осуществлялась под лозунгом сосредоточения людских, материальных и финансовых ресурсов в самых необходимых областях народного хозяйства. Всего за указанные годы в деревню было переселено около 30 млн. человек. В результате численность рабочих и служащих в народном хозяйстве Китая уменьшилась с 44 млн. в 1960 г. до 30-31 млн. в 1962 г., в том числе в промышленности — с 22 млн. до 14,5 млн., а в строительстве — с 6 млн. до 2 млн. [117, 78]. Наибольшее сокращение численности работающих произошло в угольной и металлургической промышленности, в производстве строительных материалов.
Для смягчения продовольственных трудностей Китай в этот период был вынужден осуществлять крупные (в объеме 5-6 млн. т в год) закупки зерна в капиталистических странах. В 1961-1962 гг. за счет импорта покрывалось около 1/3, а в 1963-1964 гг. — примерно 1/4 потребностей города в зерне. Ежегодные расходы на оплату импорта зерна составляли 350-400 млн. ам. долл.
Наряду с осуществлением перечисленных выше чрезвычайных мер политика «урегулирования» сопровождалась восстановлением элементов централизованного и планового руководства экономикой, усилением роли центральных общегосударственных органов планирования, восстановлением экономических методов управления и стимулирования.
«Реабилитация» планирования была, однако, далеко не полной: централизованное плановое начало было совмещено с выдвинутым Мао Цзэ-дуном принципом децентрализации в хозяйственном руководстве. С этой целью была внедрена в жизнь система «руководства по ступеням», которая предусматривала, что централизованное руководство и планирование должно распространяться только на «ключевые пункты», большая же часть предприятий (80%) передавалась в ведение местных органов управления и не подчинялась централизованному руководству 4. Тем самым государство освобождалось от забот о развитии гражданских отраслей экономики, которые в результате заведомо обрекались на замедленное развитие. Иными словами, эта система, созданная в соответствии с «идеями» Мао, была призвана служить не удовлетворению потребностей народа и повышению его благосостояния, а удовлетворению потребностей государства, как такового.
Общегосударственное планирование, исходя из «указаний» Мао Цзэ-дуна, ориентировало народное хозяйство на перестройку соотношения отраслей в последовательности «сельское хозяйство, легкая промышленность, тяжелая промышленность», возводя тем самым временную меру в новую абсолютную формулу индустриализации. Новое обращение к планированию при отсутствии четкой долговременной программы не позволило китайским руководителям выработать единый народнохозяйственный план ни в 1961, ни в 1962 г.
Некоторые шаги были предприняты и для совершенствования планирования сельского хозяйства. Однако общее состояние, в котором находилась система централизованного планирования, ни в коей мере не соответствовало потребностям восстановления сельскохозяйственного производства.
Существенным препятствием на пути дальнейшего налаживания хозяйственного управления стало создание на предприятиях в «народных коммунах» политотделов по армейскому образцу, осуществлявших всеобъемлющий контроль и вмешивавшихся во все сферы деятельности предприятий.
К концу 1962 г., когда в Китае удалось несколько стабилизировать экономику, разногласия между группировками в партии и в руководстве страны распространились практически на все вопросы внутренней и внешней политики. Мао Цзэ-дун и его сторонники приступили к осуществлению серии мероприятий, направленных на то, чтобы укрепить свое положение, создать условия для беспрепятственного осуществления авантюристической внутренней и внешней политики.
Под видом реализации лозунга «Политика — командная сила» в промышленности вновь были упразднены экономические методы управления, с таким трудом возрожденные в начальные годы урегулирования.
Принцип материальной заинтересованности, как и прежде, стал одним из основных объектов нападок маоистов. С конца 1963 г. на страницах китайской печати развернулась широкая «критика» этого принципа, имевшая целью вызвать у трудящихся отрицательное отношение к материальному благосостоянию и максимально возможно ограничить их потребности. «Ни в коем случае нельзя заниматься материальным стимулированием», — подчеркивала «Гунжэнь жибао» 7 января 1964 г. На декабрьской сессии ВСНП (1964) Чжоу Энь-лай не упомянул материальное стимулирование в качестве «активного фактора» в деле развития производства.
Абсолютизация роли моральных стимулов на практике привела ко все более широко распространявшемуся игнорированию экономического стимулирования. Масштабы применения сдельных форм оплаты труда стали резко уменьшаться, повсеместно насаждалась уравниловка.
Другим конкретным шагом к сужению сферы действия принципа распределения по труду на втором этапе «урегулирования» явилось широкое распространение в промышленности системы ученичества и системы «и рабочий, и крестьянин». Положение как «и рабочих, и крестьян», так и учеников существенно отличалось от положения постоянных рабочих. Их заработная плата была значительно ниже, они не пользовались никакими льготами по социальному обеспечению, им было запрещено привозить свои семьи в город.
С середины 1965 г. во многих отраслях промышленности Китая вновь начали прибегать к штурмовщине, сверхурочным работам, нарушать нормы продолжительности рабочего дня, резко интенсифицировать труд. Для строительства и ремонта ирригационных систем привлекались все более значительные крестьянские массы. Маоистская пропаганда призывала «в строительных организациях и на дорожных работах... постепенно внедрить систему обязательной трудовой повинности» [339].
Универсальным средством развития экономики по-прежнему оставались курс «опоры на собственные силы» и «энтузиазм масс». В понятие «опора на собственные силы» маоисты вкладывали узконационалистическое содержание. Внутри страны этот курс был направлен на создание экономически замкнутых «самообеспечивающихся» хозяйственных единиц, «самостоятельность» которых заключалась в «праве» обеспечивать себя всем необходимым без всякой помощи со стороны государства и в то же время предоставлять последнему максимум, производимой ими продукции. Идея создания самообеспечивающихся хозяйств отражала концепцию маоистской модели хозяйствования, зародившуюся еще в яньаньский период, и была призвана решить проблему бедности и голода с помощью теории «уравнительного коммунизма».
Во внешней политике курс «опоры на собственные силы» ориентировал страну на изолированное, обособленное от других социалистических стран развитие, отказ от социалистического разделения труда, за которым последовал разрыв экономических и научно-технических связей с Советским Союзом и другими странами социализма.
Период «урегулирования» ознаменовался началом открытой милитаризации китайской экономики и всей общественной жизни страны. Уже в 1961 г., когда ставилась задача восстановления народного хозяйства, ни слова не было сказано о необходимости удовлетворения потребностей населения и повышения уровня его жизни. «Урегулирование» рассматривалось лишь как необходимый момент создания материальной основы для реализации в дальнейшем гегемонистских устремлений маоистов. На втором этапе «урегулирования» растущее внимание к развитию военного производства и отраслей, обслуживающих военно-промышленный комплекс, явилось важной прогрессирующей тенденцией в экономической политике. Реальным воплощением этой тенденции было разделение производства на две сферы -военную и гражданскую.
Выступая на рабочем совещании ЦК КПК в июне 1964 г. с докладом «О третьем пятилетнем плане», Мао Цзэ-дун открыто противопоставил военную промышленность гражданской, заявив, что «нужно выжимать денежные средства из промышленности, сельского хозяйства, из сферы культуры и просвещения», чтобы в каждой провинции создать объекты военной промышленности.
Если в 1957 г. расходы на оборону составляли 18,1% общей суммы государственных расходов, а в 1959 г. — 14,1%, то в 1964-1965 гг. они достигли соответственно уже 27 и 28%, т.е. увеличились почти в 2 раза по сравнению с уровнем 1957 г., в то время как доля расходов на капиталовложения в другие отрасли народного хозяйства примерно на столько же сократилась.
В 1965 г. капиталовложения на оборону достигли 13 млрд. юаней, что было почти равно общей сумме капиталовложений во все другие отрасли народного хозяйства (13,5 млрд. юаней). 1964 и 1965 годы стали решающими в формировании китайской военной промышленности и разработке ядерного вооружения. За эти годы было произведено два испытания атомной бомбы (по одному в каждом), а в 1966 г. — три испытания атомных и водородных бомб. По имеющимся сведениям, в 1963 г. в Китае была принята десятилетняя программа развития науки и техники, направленная на то, чтобы в 1972 г. создать межконтинентальные баллистические ракеты с ядерными боеголовками.
Общей программе милитаризации страны были подчинены изменения в размещении вновь строящихся промышленных объектов. «Что касается... строительства, — указывал Мао Цзэ-дун в то время, — то мы должны создавать опорные пункты металлургической, оборонной, машиностроительной, химической, нефтяной промышленности, железнодорожного транспорта. Тогда нам не будет страшна война. Если мы не сделаем этого, то что нам делать в случае войны?» [218]. Строительство объектов, связанных с военным производством, начало перемещаться в глубь страны и к границам с СССР, Индией и Вьетнамом; усиленно оно велось в районах Синьцзяна, Ганьсу, Шэньси, Сычуани.
Основной опорой для осуществления своих экономических и политических замыслов Мао Цзэ-дун намеревался сделать армию, превратив ее в «великую школу», в которой «овладевают политикой, военным делом и культурой, организуют средние и мелкие промышленные предприятия для выпуска продукции, предназначенной для удовлетворения собственных нужд, а также для обмена с государством» [338, 1.VIII.1966].
Для оправдания жесткой милитаризации производства и общественной жизни Мао Цзэ-дун в 1965 г. выдвинул так называемые стратегические лозунги: «Быть готовым на случай войны, быть готовым на случай стихийных бедствий, служить народу»; «Вся партия берется за военное дело»; «Весь народ — солдаты». Таким образом, на данном этапе экономического развития Китая победила маоистская концепция милитаризации экономики и общественной жизни страны.
Важнейшим моментом в экономической политике маоистского руководства на этапе «культурной революции» была подмена курса на построение социализма в Китае гегемонистскими и великодержавно-шовинистическими устремлениями, ставкой на создание «великого и мощного Китая» путем милитаризации, наращивания военно-экономического потенциала, усиления военно-бюрократической диктатуры.
В сложившихся условиях китайское руководство столкнулось с объективной невозможностью одновременно создавать военно-экономическую базу для проведения великодержавной политики и обеспечивать последовательное плановое развитие всего народного хозяйства. Был принят курс на милитаризацию, быстрейшее создание мощного военно-экономического потенциала, максимальное использование для этого всех возможных средств и ресурсов. Следствием такого курса явилась попытка снять с центральной власти заботы о развитии гражданских отраслей народного хозяйства, возложив эти заботы на плечи самих трудящихся, вменив это в обязанность «местам».
Выбор главной цели и определил волюнтаристский антинародный характер экономической политики маоистского руководства, сложившейся в период «культурной революции». Ее основными составными частями, определяющими моментами были:
В документах IX (1969) и X (1973) съездов КПК этот курс был закреплен и подтвержден. Суть его красноречиво выразили официальные призывы: «Готовиться к войне, готовиться к голоду, глубже рыть убежища, больше запасать продовольствия».
Период с 1971 г. по 1975 г. в Китае был назван периодом выполнения «четвертого пятилетнего плана». Однако никаких соответствующих контрольных цифр опубликовано не было, перед народным хозяйством на этот период не были поставлены сколько-нибудь конкретные задания. Экономика Китая так же, как и на протяжении предыдущих десяти с лишним лет, развивалась при отсутствии научно-обоснованной программы.
Указанный период для КНР прошел под знаком резкого обострения противоречий во всех сферах социально-экономической жизни. Страна еще не оправилась от потрясений «культурной революции», когда разразились связанные с «делом Линь Бяо» «сентябрьские события» 1971 г., которые обнажили политическую неустойчивость в Китае как результат борьбы за власть среди верхушки маоистского руководства. Этот факт свидетельствовал, что никакие «культурные революции», навязанные маоистами народу, не в состоянии сами по себе, автоматически сохранить и укрепить политический режим, если он насажден путем подавления демократии, уничтожения конституционных органов власти. Созданный в годы «культурной революции», военно-бюрократический режим с самого начала находился в прямом противоречии с социалистическим экономическим базисом и потому делал ставку исключительно на драконовские и деспотические методы управления страной. Маоисты пытались приспособить и использовать в своих гегемонистских великодержавных интересах государственную и кооперативную формы собственности. Вся маоистская надстройка активно противодействовала развитию китайского общества по пути социализма, хотя наличие названных форм собственности создает для этого объективные условия.
В результате в КНР после «культурной революции» искажено действие общих закономерностей строительства социализма. Сузились масштабы действия и интенсивность проявления объективных законов социализма, в том числе его основного экономического закона. Основная цель общественного производства, вытекающая из этого закона, вошла в антагонистическое противоречие со стратегическим курсом Мао на подготовку к войне. Общественное производство в Китае все больше утрачивало социалистическую ориентацию, теряло органическую связь с целью общественного производства при социализме — удовлетворением потребностей народа. Цели и направленность общественного производства все в большей степени определялись маоистским великодержавно-гегемонистским курсом, а результаты функционирования государственной и кооперативной собственности использовались для реализации этого курса.
Между тем искажение цели общественного производства, фактическое отстранение трудящихся от управления предприятиями и распределения доходов, приспособление структуры и нужд общественного производства и воспроизводства к созданию милитаризованной системы, более тесное блокирование во внешней политике с наиболее реакционными силами империалистических стран — все это привело к тому, что внутри государственной собственности накапливались элементы «государственно-бюрократической» собственности в ущерб общенародной. Она во все большей мере приобретала «огосударствленный», «казенный» характер. Государственный бюджет и весь аппарат принуждения во все большей мере обслуживали милитаристские и престижные нужды господствующей маоистской верхушки. За рассматриваемый период в стране особенно активно закладывались основы «государственно-бюрократической» экономической системы, враждебной подлинным интересам китайского народа, китайской революции, общим интересам народов стран социалистического содружества, всех революционных сил современности, интересам мира и прогресса.
К началу 70-х годов в народном хозяйстве Китая довольно отчетливо сформировались два хозяйственных комплекса, один из которых представлен группой отраслей, прямо или косвенно связанных с военным производством, а другой — отраслями гражданского производства, главным образом сельским хозяйством, средней и мелкой промышленностью. Причем второй комплекс рассматривается маоистами как питательная почва для военной промышленности и обслуживающих ее отраслей производства и функционирует на основе принципа «опоры на собственные силы», без существенной помощи со стороны государства.
В течение 1971-1975 гг. экономическая политика китайского руководства в ее главных чертах оставалась прежней; основные усилия руководства были сосредоточены на наращивании военно-экономического потенциала.
Отсутствие четко сформулированной экономической политики, ее целей, важнейших задач, путей и методов их достижения тогдашнее китайское руководство пыталось компенсировать пропагандой ряда «установок», «курсов» и «лозунгов», выдаваемых за «разработку» и «теоретическое обоснование» экономической политики.
X съезд КПК, подтвердив прежние лозунги, охарактеризовал Китай как экономически бедную, развивающуюся страну, но не дал никаких указаний относительно дальнейшего экономического развития и преодоления бедности, кроме новых призывов к «упорному труду» и материальным лишениям, ориентации на такие маоистские образцы социально-экономических ячеек, как нефтепромыслы Дацина и большая сельскохозяйственная бригада «Дачжай».
Созванная в январе 1975 г., после десятилетнего перерыва, сессия ВСНП лишь несколько конкретизировала перспективные экономические цели, выдвинув задачу к концу нынешнего столетия превратить Китай в «могучую державу». Сделать это было намечено в «два шага»: до 1980 г. создать «самостоятельную, сравнительно целостную систему промышленности и всего народного хозяйства»; в последующие 20 лет на основе «всесторонней модернизации сельского хозяйства, промышленности, науки и техники» вывести Китай «в первые ряды стран мира» [319, 1975, №2, 23].
Однако сказанное выше не означает, что в течение 1971-1975 гг. экономическая политика в Китае осуществлялась в ее чисто маоистском виде, в строгом соответствии с экономическими «концепциями» Мао Цзэ-дуна. В эти годы, как и прежде, в ходе внутренней борьбы в китайском обществе в осуществлении экономической политики были заметны определенные «искривления» и «отходы» от маоистской линии, допускавшиеся теми практическими работниками, которые отрицают или не полностью разделяют экономические постулаты Мао Цзэ-дуна.
В практической экономической работе в рассматриваемый период, особенно во второй половине 1971 — первой половине 1973 г., имели место явления, противоречащие или несвойственные концепциям маоизма, например, использование, хотя и очень ограниченное, некоторых форм материального стимулирования трудящихся; известное расширение прав и хозяйственной самостоятельности низовых коллективных хозяйств (больших и малых производственных бригад), а также возможностей крестьян в использовании их приусадебных участков; попытки реального планирования развития народного хозяйства; внимание к вопросам повышения прибыльности предприятий; определенное повышение роли инженерно-технических и планово-экономических работников на производстве и т.п.
В области промышленности политика китайского руководства в течение 1971-1973 гг. была направлена на достижение возможно больших темпов прироста производства, особенно в ряде престижных, а также отстающих отраслей, однако подобный курс постоянно наталкивается на объективно существующие противоречия и трудности. Первоначально основной упор наряду с развитием военной промышленности делался на развернутое несколько раньше массовое строительство мелких предприятий местной промышленности. Однако уже в 1972 г. стала ощущаться ограниченность возможностей экстенсивного развития мелкой промышленности вследствие острой нехватки финансовых средств, рабочих рук, сырья и оборудования. На первый план была выдвинута проблема интенсификации производства и повышения производительности труда. Именно в этот период (1972 г. — первая половина 1973 г.) больше внимания стало уделяться вопросам планирования и централизованного руководства, улучшения управления предприятиями, использования инженерно-технических специалистов и т.п. Большое значение придавалось улучшению экономических показателей работы промышленных предприятий, системе хозяйственного расчета, вопросам повышения качества промышленной продукции.
В результате комплекса указанных мероприятий, но прежде всего в результате напряженнейшего труда китайского народа стране в какой-то мере удалось оправиться от ударов «культурной революции» и добиться определенной, хотя и неустойчивой, стабилизации экономики.
Отступления от маоистской экономической политики подвергались ожесточенным нападкам со стороны «лево»-маоистской группировки, которая видела в них тормоз, препятствие на пути максимально быстрой милитаризации. Так, развернутая в 1974 г. массовая политико-идеологическая кампания «критики Линь Бяо и Конфуция» связывалась также и с наличием определенных тенденций в партии, направленных на внедрение «ревизионистских экономических методов хозяйствования». В ходе этой кампании наряду с попытками укрепить и расширить свое политическое влияние «лево»-маоистская группировка резко выступила против материального стимулирования, против «черного вихря экономизма» (так ее представители характеризуют требования трудящихся о более справедливой оплате, улучшении условий труда и быта), а также против «саботажа со стороны классового врага», под которым маоисты понимают всякое сопротивление народных масс наступлению на их материальные интересы. В адрес тружеников города и деревни и ряда хозяйственных руководителей выдвигались обвинения в «иждивенческих настроениях», «недостаточной опоре на собственные силы», «нежелании идти на выполнение сверхплановых заданий, необходимых государству», и т.п.
Кампания «критики Линь Бяо и Конфуция» в ее экономическом аспекте была направлена на сдерживание и подавление объективного экономического процесса, отражающего прямую зависимость развития общественного производства, успешного экономического строительства от личной материальной заинтересованности трудящихся. Альтернативой этому вопросу, согласно маоистской концепции, является повсеместное и всестороннее внедрение и утверждение политико-административных методов управления экономикой, уравнительного распределения и казарменно-утопических форм организации труда. Как и в годы «большого скачка» и «культурной революции», в ходе рассматриваемой кампании политико-идеологические факторы в противовес материальным были объявлены решающими двигателями в развитии производства.
Нажим со стороны маоистского руководства вызвал ответное сопротивление со стороны рабочего класса и крестьянства. Недовольство рабочих приняло массовый характер и в ряде случаев вылилось в забастовки на предприятиях и на транспорте. Кампания «критики Линь Бяо и Конфуция» крайне отрицательно сказалась на развитии экономики. Сокращение добычи угля, осложнения на транспорте, выступления промышленных рабочих привели к падению и даже остановке производства на ряде предприятий. В итоге оказались невыполненными задания по производству стали, чугуна, цветных металлов, химических удобрений. КНР сейчас сталкивается, вероятно, с самыми серьезными трудностями в торговле и экономике со времен «культурной революции», писала английская газета «Файнэншл тайме» в декабре 1974 г. [см. 347а ]. А гонконгский еженедельник «Чайна ньюс аналисиз» отмечал, что «1974 г. показал, какой большой ущерб может причинить экономике политическая кампания» [326в, №988, 1].
1974 г. был определен китайским руководством как «ключевой год в выполнении четвертого пятилетнего плана» [338, 31.XII.1973]. Однако вряд ли он стал таковым на деле. Ужесточение маоистской линии в экономическом строительстве после X съезда КПК, развязанная в стране кампания «критики Линь Бяо и Конфуция» оказали весьма неблагоприятное влияние на стабильность и развитие народного хозяйства. Итоги 1974 г. были намного хуже тех, на которые рассчитывало пекинское руководство. Общее промышленное производство за год выросло лишь незначительно.
Экономические трудности 1974 г. явились одной из причин начала новой политико-идеологической кампании, развернутой в феврале 1975 г. под лозунгом «изучения теории диктатуры пролетариата». «Отправной точкой» этой кампании послужило «важное указание» Мао Цзэ-дуна по «теоретическому вопросу»: «Китай принадлежит к числу социалистических стран. До освобождения он мало чем отличался от капитализма. В настоящее время все еще осуществляется система заработной платы, распределение по труду и обмен через посредство денег. Все это мало чем отличается от того, что было в старом обществе. Разница лишь в том, что изменилась форма собственности» [338, 9.II.1975].
Данное высказывание призвано породить подозрительность к экономическим законам социализма, как якобы «неполноценным», заимствованным у капитализма, бросить тень на социалистический принцип оплаты по труду, который-де мало чем отличается от системы оплаты при капитализме, принизить значение социалистических преобразований, проведенных в Китае в первое десятилетие после победы народной революции.
В более развернутой форме установки новой кампании были изложены в статьях Яо Вэнь-юаня и Чжан Чунь-цяо [см. 319, 1975, №3, №4], деятелей, относившихся к лидерам «лево»-маоистской группировки, а также в многочисленных пропагандистских материалах.
Начало кампании по «изучению» и «укреплению диктатуры пролетариата» преподносилось маоистской пропагандой как продолжение и углубление «критики Линь Бяо и Конфуция». «Серьезное изучение теории диктатуры пролетариата, — писала „Жэньминь жибао”, — может энергично содействовать широкому, неустанному и углубленному развертыванию кампании „критики Линь Бяо и Конфуция”» [338, 2.II.1975].
Политический смысл кампании под лозунгами «изучение теории диктатуры пролетариата», «укрепление диктатуры пролетариата» рассмотрен выше. В экономическом же плане цель ее сводилась к утверждению и «обоснованию» диктата политико-идеологических методов управления. О хозяйственно-организаторской же функции диктатуры пролетариата («положительная или созидательная работа» [57, 171]), без которой немыслимо решение задач диктатуры пролетариата, в ходе этой кампании в Китае практически не упоминалось.
В связанных с ней пропагандистских материалах экономические аспекты диктатуры пролетариата преподносились по преимуществу негативно, в виде требований критики и нападок на некоторые элементы существующей социально-экономической действительности, максимального ограничения и сужения сферы применения экономических рычагов и стимулов развития производства, подчинения экономики политическому диктату руководителей. Вся совокупность экономических рычагов и материальных стимулов развития народного хозяйства, определявшаяся организаторами кампании как «буржуазное право», стала объектом безудержной критики и грубых нападок. Основное требование — «всемерное ограничение буржуазного права в условиях диктатуры пролетариата».
Маоистская трактовка термина «буржуазное право в условиях диктатуры пролетариата», разумеется, не имеет ничего общего с тем понятием, которое вкладывал в него В. И. Ленин. Это — типичная для маоизма попытка скрыть за ссылками на марксизм свою глубоко враждебную ему сущность.
Требование всемерного ограничения «буржуазного права», по сути, является не чем иным, как требованием безоговорочного принятия и внедрения экономических концепций Мао Цзэ-дуна, требованием ограничить развитие гражданской сферы народного хозяйства и жизнь народа рамками, предусмотренными маоистской «моделью» социально-экономической организации китайского общества на данном этапе.
После принятия новой конституции (1975 г.), в которой был зафиксирован принцип распределения по труду, в ходе кампании по «изучению теории диктатуры пролетариата» прямых нападок на этот принцип не было. Однако вся логика «теоретических» построений у инициаторов данной кампании неминуемо приводила к включению его в «буржуазное право», которое они считали необходимым «ограничивать», т.е. к сужению объективных экономических закономерностей, свойственных социалистическому обществу и строительству социализма. Не чем иным, как плохо замаскированной атакой на распределение по труду, являлась жесткая критика и категорическое отрицание принципа материального стимулирования. В «буржуазное право», помимо распределения по труду, маоистами включались также товарное производство, денежный обмен, различия между городом и деревней, рабочими и крестьянами, умственным и физическим трудом. Призывы к «ограничению» столь широкого спектра социально-экономических явлений путем использования политических, административных методов оборачиваются проповедью эгалитаристских, а в конечном итоге военно-казарменных идеалов.
Организаторы кампании объявили о широком распространении в стране «капиталистического уклона», «капиталистических тенденций», ведущих к расширению «буржуазного права». «Капиталистический уклон, — говорилось в журнале „Хунци” в феврале 1975 г., — имеется и в деревне, и в городе; он имеется и в коллективных хозяйствах, и на государственных предприятиях» [319, 1975, №2, 69].
Одним из основных объектов нападок в кампании стала деревня, крестьянство Китая. Крестьяне обвинялись в наличии «буржуазных тенденций», деревня объявлялась опасным рассадником «капитализма». В «народных коммунах», как заявляла китайская пресса, «не прекращаются подрывные акции классового врага», «постоянно поднимают голову стихийные буржуазные силы».
В чем же усматривали организаторы кампании «капиталистические тенденции» и «буржуазное право» на селе? В качестве пережитков «буржуазного права» атаковались право крестьян иметь личные приусадебные участки и заниматься подсобными промыслами, право продавать свою продукцию на сельских рынках. «Капиталистическими тенденциями» назывались стремление крестьян уклониться от изнурительной и почти неоплачиваемой работы в «коммунах», чтобы уделить больше внимания обработке своих приусадебных участков и подсобным промыслам, а также их желание сбывать свою продукцию на рынке.
Следует отметить, что подобные устремления китайских сельских тружеников далеко не случайны. Они связаны с тем, что экономика «коммун» и бригад оказалась не в состоянии обеспечить приемлемый уровень жизни крестьянства. В ходе критики «капиталистических тенденций» и «буржуазного права», по существу, обнаружилось, что принципы и методы маоистской экономической политики, навязываемой китайской деревне, объективно тормозят процесс воспроизводства в сельском хозяйстве Китая.
Возложив задачи воспроизводства в этом секторе народного хозяйства на плечи крестьян, маоистское руководство изымало средства из деревни с помощью внеэкономического принуждения. В условиях низкой товарности отсталой сельскохозяйственной экономики, лишенной государственной помощи и поддержки, данное изъятие распространялось не только на прибавочный, но и на часть необходимого продукта. Подрывая базу сельскохозяйственного воспроизводства, такая политика ведет к замораживанию и ухудшению жизненного уровня крестьянства, к консервации условий его труда на низком, отсталом уровне.
Колоссальные усилия, предпринимаемые китайскими крестьянами, чтобы свести концы с концами, обеспечить минимальное воспроизводство, часто сводятся на нет неблагоприятными погодно-климатическими условиями. Противостоять стихии призван почти исключительно труд самих крестьян. Государство самоустранилось от строительства ирригационных и других водохозяйственных объектов. В результате стихийные бедствия по-прежнему наносят громадный ущерб урожаю и оставляют крестьян на грани полуголодного существования. Нормы продовольственного снабжения в «коммунах» в таких случаях резко сокращаются. В мае 1974 г. орган ЦК КПК журнал «Хунци» рекомендовал населению для пополнения продовольственного рациона шире использовать дикорастущие растения.
Продовольственные трудности особенно серьезны в тех, достаточно многочисленных крестьянских семьях, где на одного работающего приходится несколько неработающих. Эти, как, впрочем, и многие другие крестьянские дворы, оказавшись не в состоянии выкупать нормы продовольствия, становятся должниками «коммуны». По некоторым данным, в бригадах с относительно хорошими производственными условиями число крестьянских дворов, имеющих задолженность перед «коммуной», составляет от одной трети до половины. В подобной ситуации одним из возможных выходов для крестьян становится ориентация на формы деятельности, связанные с приусадебными участками и подсобными промыслами. Они становятся для крестьян важным средством воспроизводства своих физических сил. Характерно, что после краха «большого скачка» ситуация была аналогичной — за счет подсобного хозяйства крестьянские семьи получали от одной трети до половины своего общего дохода. Именно эти аспекты деятельности сельского населения, обусловленные поисками путей к воспроизводству своей рабочей силы, подвергались ожесточенным нападкам в ходе рассматриваемой кампании как «зловещее поветрие единоличного хозяйствования», поднимаемое «кучкой классовых врагов».
Другой распространенной тенденцией являлся уход крестьян из своей деревни на заработки. Судя по сообщениям китайской печати, в этом их часто поддерживали местные кадровые работники, убеждающиеся в том, что труд в «коммуне» не обеспечивает прожиточного минимума.
Критика «буржуазного права» и «буржуазных тенденций» в китайской деревне свидетельствовала о затяжном кризисе, который переживала вся аграрная экономическая политика маоистского руководства КНР. «Капиталистические тенденции» усматривались не только в деятельности отдельных крестьян, но и целых сельскохозяйственных коллективов. Именно так в ходе кампании квалифицировались сознательное невыполнение многими местными руководителями хозяйственных планов, предусматривавших непосильные поставки зерна по крайне низким государственным закупочным ценам, так называемый «свободный сев», т.е. переориентация хозяйства на выращивание более доходных культур, и массовое организованное использование крестьян в различных подсобных промыслах [см., например, 338, 26.III.1975]. Широкое распространение таких тенденций в китайской деревне свидетельствовало, что вопреки навязывавшимся сверху установкам в хозяйственной деятельности сельских единиц проявлялось действие объективных законов в развитии экономики. За так называемыми «буржуазными тенденциями к обогащению», «приверженностью к свободному севу», «капиталистической деятельностью под флагом интересов коллектива» стояло желание трезвомыслящих местных руководителей обеспечить условия для возмещения производственных затрат и затрат крестьянского труда, дать возможность членам «коммун» прокормить себя и свои семьи. Такие действия местных кадровых работников встречали полную поддержку и понимание со стороны крестьян. В ответ на стандартные обвинения они отвечали: «Зарабатывать деньги для коллектива не означает капитализм». Как отмечал гонконгский еженедельник «Чайна ньюс аналисиз», «сейчас открыто говорят, что крестьяне и кадровые работники выступают совместно, чтобы отстаивать свои общие интересы» [326в, №997, 12].
Таким образом, критика «капиталистических тенденций» в китайской деревне отражала тот реальный факт, что экономическая политика маоистского руководства вошла в противоречие как с личными интересами трудящихся, так и с коллективными интересами деревни. Признавая, что так называемые «буржуазные тенденции» сказываются на осуществлении социально-экономического курса пекинского руководства, организаторы кампании тем самым признали банкротство военно-казарменных методов организации сельскохозяйственного производства.
Кампания по «ограничению буржуазного права» в китайской деревне свидетельствовала о неспособности маоистского руководства выработать сколько-нибудь приемлемую и научно обоснованную программу развития и модернизации производительных сил сельского хозяйства и повышения жизненного уровня основной части населения страны — крестьянства, которая обеспечивала бы добровольное и активное участие последнего в сельскохозяйственном труде в «коммунах» и бригадах. В противовес принципам материальной заинтересованности и оплаты по труду пропагандировался принцип «политика — командная сила», шельмовались те местные руководители, которые отстаивали вместо него принцип «трудоединица — командная сила», т.е. принцип распределения по труду.
Другим важнейшим объектом кампании по «ограничению буржуазного права» являлся рабочий класс Китая. Китайские рабочие стали объектом массированной идеологической обработки, направленной на искоренение в их сознании социалистического принципа оплаты по труду и материального стимулирования. В противовес пропагандировалось установление максимальной уравнительности в распределении. Об этом свидетельствовали нападки на якобы «изжившую себя» восьмиразрядную тарифную сетку оплаты труда в промышленности, предусматривающую дифференцированную оплату труда рабочих, стремление ввести упрощенную трехразрядную сетку, игнорирующую качество труда. Ожесточенной критике подверглись премии и дополнительная оплата за сверхурочную работу, которые якобы представляют собой «буржуазное зло». Прямые политические обвинения адресовались самим китайским рабочим, часть которых обвинялась в «буржуазном перерождении».
Основные требования, которые маоистская пропаганда предъявляла рабочему классу, состояли в том, что «нужно работать, не считая часы и не думая о вознаграждении», «развивать в настоящем и будущем революционный пролетарский „дух голытьбы”», соблюдать строжайшую дисциплину и общественный порядок. А для этого у маоистского руководства было излюбленное средство: «Чтобы поддерживать общественный порядок... нужно навязать диктатуру» [319, 1975, №2, 51].
Рабочих убеждали, что единственно правильным, необходимым и «полностью соответствующим теории диктатуры пролетариата» является добровольный бесплатный труд: добавление к обязательному восьмичасовому рабочему дню еще нескольких часов неоплачиваемого труда. В качестве источника для повышения производственной активности и производительности труда рабочему классу рекомендовалось руководствоваться лишь «пролетарской политикой, революционной линией председателя Мао» [335, 20.III.1975].
Маоистская пропаганда утверждала, что критика «буржуазного права» и «капиталистических тенденций» должна «полностью опираться на рабочий класс, на бедняков и низших середняков», которые якобы призваны быть ее «главной ударной силой».
Однако в действительности все обстояло как раз наоборот. Новое наступление на жизненные интересы трудящихся, на все виды материального стимулирования столкнулось с широким недовольством и сопротивлением со стороны китайских рабочих и крестьян. Крестьяне настаивали на справедливом распределении урожая и оплате труда «в соответствии с трудовыми единицами». Рабочие отказывались работать сверхурочно без дополнительной оплаты. На усиление нажима и принуждения они ответили саботажем и забастовками. Подобное движение протеста приняло широкий размах сначала среди железнодорожников, а затем перекинулось на промышленные предприятия и сельское хозяйство.
Уже в первом квартале 1975 г. вследствие беспорядков серьезно пострадали железнодорожные перевозки в провинциях Аньхуй, Хубэй, Цзянсу, Чжэцзян, Хэнань, Ганьсу, Юньнань и во Внутренней Монголии. По некоторым сообщениям зарубежной печати, потери на транспорте были не менее тяжелыми, чем в 1974 г.
Недовольство трудящихся, серьезное противодействие части руководителей на местах и в центре вынуждали маоистскую группировку маневрировать, замедлять темпы кампании, на ходу «подправлять» свои «теоретические» построения, видоизменять аргументацию.
Начиная с апреля 1975 г. маоистская пропаганда была вынуждена пойти на «смягчение», «разъяснение» выдвинутых лозунгов, требований и задач. Журнал «Хунци» подчеркивал трудность и сложность, постепенность и длительность процесса «ограничения буржуазного права при диктатуре пролетариата», которое «не может быть ликвидировано еще в течение весьма длительного времени» [319, 1975, №4, 32].
Не сумев навязать свои «идеи» одним махом, организаторы кампании начали разъяснять, что «многие вопросы в практической работе довольно сложны и к их разрешению следует подходить осторожно. Это особенно относится к проблемам, связанным с политическими установками, с правилами и распорядком, и если по ним уже разработаны четкие положения, то не надо самовольно вносить в них изменения» [319, 1975, №5, 6-7].
Это отнюдь не означало отказа маоистов от их прежних утверждений и требований. Рядом с такого рода вынужденными заявлениями по-прежнему присутствовали указания на необходимость «придерживаться позиции: пролетарская политика — командная сила», «критиковать ревизионизм», «выступать против материального стимулирования», против «зарплаты как командной силы».
В ходе рассматриваемой кампании обнажились многие острые социально-экономические проблемы и противоречия, в основе которых лежало столкновение политики маоистского руководства с объективными экономическими закономерностями, с материальными интересами трудящихся. Эти процессы происходили как в городе, так и в деревне, они затрагивали как интересы отдельной личности, так и интересы целых трудовых коллективов. Маоистская политика встретила противодействие основных классов и социальных групп китайского общества: рабочих, крестьян, кадровых работников города и деревни.
Если обратиться к внешнеэкономической деятельности маоистов в первой половине 70-х годов, то она свидетельствует о фактическом отказе маоизма от широко разрекламированного им курса «опоры на собственные силы». Произошла лишь переориентация внешних экономических связей маоистского Китая в сторону преимущественного развития сотрудничества с капиталистическими странами. Так, если в 1959 г. доля крупных капиталистических стран во внешнеторговом обороте КНР составляла 30%, а социалистических стран — около 70%, то в 1974 г. соответственно — 56% и 15%.
Таким образом, оценивая в целом экономическую политику маоизма в 1971-1975 гг., можно сделать вывод о том, что указанные годы были периодом вынужденного маневрирования маоистов в различных сферах социально-экономической жизни. Некоторое оживление деятельности группы «прагматиков» в маоистском руководстве в начале 70-х годов, проявившееся в ограниченном использовании форм и методов хозяйствования, свойственных странам с централизованной плановой экономикой (материальное стимулирование, хозрасчет и т.п.), расширение экономических связей с капиталистическими странами привели к ускорению темпов экономического развития страны. Однако, уже со второй половины 1973 г. стало ясно, что этот курс вошел в противоречие с основными маоцзэдуновскими постулатами и вызвал ожесточенное сопротивление так называемой группировки «культурной революции», которая сумела снова навязать стране экономическую политику в ее чисто маоистском духе. Разногласия по вопросу о методах экономической политики вызвали в конце 1975 г. — начале 1976 г. новую вспышку внутриклановой борьбы в маоцзэдуновском руководстве, которая вылилась в кампанию «критики правоуклонистского поветрия пересмотра правильных выводов». Жертвами этой кампании стали заместитель премьера Дэн Сяо-пин и другие сторонники умеренной, «прагматической» линии, проводившейся бывшим премьером Чжоу Энь-лаем. Данная борьба свидетельствовала о неспособности маоцзэдуновского руководства дать стране позитивную научно обоснованную программу экономического развития. Коренная причина этого кроется в том принципиальном противоречии, в котором находится маоизм с объективными экономическими потребностями развития Китая, с социалистической перспективой, которую открыла перед страной победа народной революции 1949 г. Маоизм выступил главным тормозом прогрессивного экономического развития Китая, подчиняя это развитие достижению великодержавных гегемонистских целей, враждебных теории и практике научного социализма.
При всей технико-экономической и культурной отсталости, пестроте и сложности социально-экономической структуры к моменту освобождения в Китае имелись внутренние и внешние условия и предпосылки для осуществления социалистической революции и постепенного перехода к социализму. Однако переходный период в силу сложившихся объективных условий должен был быть более длительным и значительно более трудным по числу и масштабности решаемых задач, чем в СССР и некоторых других социалистических странах.
Задача национализации значительной части средств производства в условиях Китая вследствие вызревания антагонизмов между трудом и капиталом (внутренним и иностранным) была решена в сравнительно короткие сроки, в то время как налаживание и организация общественного производства, «обобществление на деле», привлечение трудящихся к управлению встретили труднопреодолимые для КПК и народного государства препятствия как объективного, так и субъективного порядка. Исключение составляли лишь те районы (например, Северо-Восток) и те отрасли (тяжелая промышленность, железнодорожный транспорт), где решающей силой явилась непосредственная помощь СССР и других социалистических стран и влияние их опыта строительства нового общества.
В первые восемь лет после провозглашения КНР в результате активной деятельности широких народных масс под руководством КПК и тесного сотрудничества с Советским Союзом и другими социалистическими странами постепенно складывались основы социалистических производственных отношений. Создавались условия для действия объективных экономических законов социализма, и прежде всего его основного экономического закона. Утверждению социалистических элементов в экономическом базисе и надстройке в КНР активно способствовали успехи международного рабочего класса и мирового национально-освободительного движения. Плодотворно развивались интернациональные связи китайского рабочего класса и КПК с международным коммунистическим и рабочим движением, утверждая международный и внутренний авторитет рабочего класса Китая.
Одним из важнейших обстоятельств, определившим направление социально-экономического развития Китая в первые восемь-девять лет после победы революции, явилась помощь Советского Союза, постепенное включение Китая в международное социалистическое разделение труда, отрыв страны от международного капиталистического рынка. Именно «эти действующие извне исторические влияния» 5 сыграли огромную роль в выборе социалистического направления социально-экономического развития Китая.
Успехи в экономическом, социальном, политическом и культурном строительстве, достигнутые КНР в первое десятилетие ее существования при тесном всестороннем сотрудничестве с Советским Союзом и другими странами социализма, в значительной степени определили характер индустриализации в этот период и способствовали укреплению и развитию социалистических основ в базисе и надстройке.
Со второй половины 50-х годов внутри КПК особенно явно обозначились две противоборствующие тенденции в области социально-экономического развития: объективная тенденция движения Китая по социалистическому пути и субъективистская националистическая линия маоизма. Первая была выражена и закреплена в таких программных документах, как «Тезисы для изучения и пропаганды генеральной линии партии в переходный период», и решениях VIII Всекитайского съезда КПК. Эта социалистическая тенденция развития соответствовала реальным условиям и особенностям Китая, отражала преимущества социализма и огромные трудности на пути его построения, воплощала общие закономерности развития мирового социализма, в том числе сотрудничество с Советским Союзом. Наряду с этим в КНР все более обнажалась и проявлялась противоположная тенденция, определяемая субъективистской политикой Мао Цзэ-дуна и его окружения. Скрытая и очевидная борьба за власть в партии и в государстве постепенно привели к оформлению политического режима Мао, враждебного коренным интересам социалистического Китая, интересам трудящихся масс. «Идеи» Мао Цзэ-дуна оформляются в официальную идеологию, а его власть — в социально-политическое устройство, искусственно возвышающееся над социалистическим базисом.
Формирование нового социально-экономического строя в Китае и изменения в нем на протяжении более чем четвертьвековой истории существования КНР представляются как сложный, порою противоречивый процесс становления нового способа производства при диалектическом взаимодействии экономического базиса и надстройки в конкретных, меняющихся внутренних и международных обстоятельствах.
Для характеристики этого способа производства следует принимать во внимание ряд обстоятельств. Во-первых, нельзя не упомянуть процесс формирования в КНР основных элементов материально-технической базы социализма в годы первой пятилетки. Во-вторых, социально-экономические изменения в Китае в этот период следует рассматривать как более или менее последовательное становление основ системы социалистических производственных отношений, которых ни «большой скачок», ни «народные коммуны», ни «культурная революция» выкорчевать не смогли, хотя и подрывают их. В-третьих, те новые для Китая политические, правовые, идеологические и иные институты, которые сложились в годы первой пятилетки, также несли в себе социалистические элементы. Именно эти элементы в последующий период подверглись наибольшему разрушению. Тем не менее нельзя утверждать, что они ликвидированы полностью и безвозвратно.
Кроме того, следует иметь в виду, что, несмотря на господствующие позиции маоистов в руководстве, Мао Цзэ-дуну и его единомышленникам далеко не всегда удавалось добиваться осуществления своих целей. Оценивая характер современного китайского государства, нельзя не учитывать и тот факт, что антисоветский курс Пекина во внешней политике в целом в конечном счете объективно не исключает китайский народ из мирового антиимпериалистического движения. Наконец, происходящая в настоящее время в КНР напряженная и тяжелая борьба, несмотря на официально провозглашенное торжество антисоциалистической в самой своей сущности платформы Мао, не позволяет отлучать Китай от социализма, ибо объективно, исторически пролетарско-социалистические силы и тенденции в Китае неодолимы. В целом, на наш взгляд, современный Китай следует отнести к типу государств, которые возникают в условиях, когда страна находится на сложном и длительном этапе перехода к социализму от чрезвычайно отсталого уровня развития.
«Культурная революция» не создала и не могла создать нового, особого способа производства, а следовательно, и нового экономического базиса. Народное хозяйство страны по-прежнему продолжает основываться на господстве двух основных форм собственности на средства производства: государственной и коллективной (групповой). В нем проявляется неодолимая объективная тенденция к плановому ведению хозяйства, тенденция к оплате труда с учетом его количества и качества.
Однако в результате активного проведения антисоциалистической маоистской внутренней и внешней политики социалистические основы экономического базиса , заложенные в период первых восьми лет существования КНР, подверглись определенной деформации. Главной причиной этой деформации, определившей ее антисоциалистический характер, явились реакционные изменения в надстройке в результате утверждения у власти национал-шовинистической группы Мао Цзэ-дуна. Подчеркивая активную роль надстройки по отношению к базису, Ф. Энгельс писал, что «действие государственной власти на экономическое развитие может быть троякого рода. Она может действовать в том же направлении — тогда развитие идет быстрее; она может действовать против экономического развития — тогда в настоящее время у каждого крупного народа она терпит крах через известный промежуток времени; или она может ставить экономическому развитию в определенных направлениях преграды и толкать его в других направлениях. Этот случай сводится в конце концов к одному из предыдущих. Однако ясно, что во втором и третьем случаях политическая власть может причинить экономическому развитию величайший вред и может вызвать растрату сил и материала в массовом количестве» [21, 417]. Второй и третий случаи прямо можно отнести к КНР, имея в виду прежде всего политику «большого скачка» 1958-1960 гг. и «культурную революцию».
Такие изменения в надстройке, как разгром парткомов, ликвидация конституционных органов власти и утверждение с помощью армии режима военно-бюрократической диктатуры группы Мао Цзэ-дуна, установление жесткого военного контроля над производственной, политической и культурной жизнью народа, фактическое устранение рабочих и крестьян от участия в политической жизни и т.п., существенно изменили характер политической власти в Китае. Это, в свою очередь, исказило цели производства, изменило характер расширенного воспроизводства и привело к накоплению элементов деформации самого экономического базиса китайского общества.
Воздействие маоистской политической надстройки на экономический базис усиливалось, во-первых, наличием в руках маоистского государства огромного аппарата принуждения, эксплуатацией и присвоением результатов функционирования государственной и кооперативной собственности, а во-вторых, незрелостью самих социалистических производственных отношений из-за разрыва между передовыми формами собственности и отсталой материально-технической базой производства.
В полемике с «левыми коммунистами», указывая на необходимость «обобществить производство на деле» [57, 171], В. И. Ленин подчеркивал, что национализация и конфискация как юридические акты еще не обеспечивают подлинного обобществления и что для перехода к нему «недостаточно даже величайшей в мире „решительности”» [58, 293]. Для этого, указывал он, нужен высокий уровень развития производительных сил, которые, совершенствуя и углубляя систему общественного разделения труда, усиливают взаимозависимость между отдельными предприятиями и прочно связывают все экономические звенья в единое хозяйственное целое.
Проявлением субъективизма и волюнтаризма политики Мао Цзэ-дуна являлись его постоянные попытки использовать экономический базис социализма в националистических, гегемонистских целях. Сама возможность таких попыток, вне зависимости от их результатов, свидетельствует, что в условиях еще не вызревшего нового способа производства существует не только перспектива поступательного развития по пути общественного прогресса, но и угроза движения вспять. И в этой ситуации взаимоотношения между базисом и надстройкой могут изменяться. Чем прочнее базисные отношения социализма, тем устойчивее и шире сфера действия объективных экономических законов. В условиях незавершенности процесса обобществления, незрелости производственных отношений, противоречий между общественным характером труда и атомизацией производственных ячеек на первый план выступает целенаправленная деятельность государства с его классовыми и общегосударственными интересами. На состояние и перспективы социально-экономического развития КНР непосредственное влияние оказала милитаризация общественной жизни в стране.
Изымая, без объективной необходимости в этом, из народного хозяйства на военные нужды все более значительные материальные ресурсы и финансовые средства, наиболее квалифицированные кадры, китайское руководство существенно сузило базу расширенного воспроизводства в целом в стране, что неизбежно в конечном счете привело к замедлению темпов экономического роста. Милитаризация экономики в Китае обусловила неблагоприятные изменения в структуре народного хозяйства. Следствием ее явилось обострение народнохозяйственных и межотраслевых диспропорций, однобокое развитие экономики, когда преимущество получают отрасли, обслуживающие военные нужды.
В промышленности страны оказались искусственно противопоставленными друг другу два сектора — военный и гражданский. Первый охватывает по преимуществу крупные и средние предприятия, которые развиваются на сравнительно высокой для Китая современной технической основе. Руководство этих предприятий строго централизовано и находится под контролем армии. В результате на значительной части промышленных предприятий преобладают военно-административные методы хозяйствования. Финансируются эти предприятия по большей части государством.
Гражданский сектор, выпускающий средства производства для сельского хозяйства и невоенных отраслей промышленности, а также предметы широкого потребления, включает преимущественно оснащенные технически несовершенным, зачастую самодельным оборудованием и использующие низкокачественное сырье и материалы мелкие и средние предприятия, руководство которыми чаще всего децентрализовано. Создаются и функционируют они в основном в соответствии с принципом «опоры на собственные силы», т.е. за счет местных ресурсов. Уровень квалификации производственного персонала на них очень низкий. Поставленный в подобные условия, гражданский сектор промышленности, по существу, преднамеренно обрекается на отсталость. Результаты производственной деятельности в этом секторе не включаются в общенациональное разделение труда и обслуживают сугубо местные нужды. Иными словами, размывается непосредственно общественный характер труда .
Курс на всемерную подготовку к войне препятствует рациональному территориальному размещению производственных мощностей. С одной стороны, стратегические соображения при решении вопроса о размещении новых предприятий зачастую противоречат требованиям экономической эффективности, а с другой — гонка вооружения заставляет китайских руководителей приносить в жертву коренные интересы экономического развития ради скорейшего получения средств, необходимых для подготовки к войне. В результате в последние годы стала особенно явственно проявляться тенденция к увеличению удельного веса в валовой продукции страны старых промышленных центров, таких, как Шанхай и Тяньцзинь. Препятствием на пути рационализации размещения предприятий является и политика создания самообеспечивающихся комплексов, которая тормозит развитие общественного разделения труда, специализацию и кооперирование производства.
Милитаризация сдерживает научно-технический прогресс, препятствует внедрению достижений научно-технической революции в народное хозяйство, придает развитию науки и техники одностороннюю военную направленность. Тем самым технические достижения в Китае перестают служить целям социального прогресса.
Таким образом, в целом милитаризация страны разрушающе действует на экономический базис общества, подрывая сложившуюся на основе общественной собственности систему производственных отношений как в области производства, так и в области распределения, обмена и потребления.
Существование военно-бюрократического режима лишь до поры до времени может быть совместимо с сохранением социалистической по форме государственной собственности на средства производства. В конечном счете либо должна претерпеть коренные изменения в сторону социализма сегодняшняя социально-политическая организация Китая, либо государственная собственность выродится в своеобразные формы государственно-бюрократического капитала, использующего в своих целях трудящиеся массы.
В результате проводимой сегодня Пекином антисоциалистической внутренней и внешней политики происходят частичные изменения в характере общественных форм собственности на средства производства . Государственная форма собственности постепенно частично утрачивает элементы общенародной собственности, поскольку в условиях военно-бюрократического режима и милитаризации страны она перестает непосредственно служить экономическим и прочим интересам широких трудящихся масс; распределение результатов труда в государственном секторе не подчинено целям улучшения условий труда и повышения уровня жизни работников, а используется правящей военно-бюрократической элитой главным образом в своих эгоистических политических и идеологических интересах. В результате объективно происходит процесс отчуждения непосредственных производителей от общественной собственности на средства производства, утрачиваются элементы непосредственно-общественного, социалистического характера труда. Государственные средства производства начинают противостоять работнику как нечто чуждое ему. В этих условиях пекинское руководство вынуждено прибегать к военно-административным мерам принуждения к труду, и, следовательно, сам труд принимает в определенной степени принудительный характер. Аналогичный процесс отчуждения непосредственного работника от общественных средств производства и изменения характера труда происходит, хотя и в меньшей степени, и в сельском хозяйстве, что, например, проявляется в росте доли доходов от личного хозяйства в общих доходах крестьянской семьи.
Государственные и коллективные средства производства постепенно утрачивают свои сущностные черты, они лишь формально обобществлены, а на деле «огосударствлены», эксплуатируются государством. Общественный характер собственности распадается не только в процессе искажения цели производства, но и под влиянием заметных регрессивных тенденций в характере общественного труда, системы управления и способа распределения. Настойчиво проводимая политика «опоры на собственные силы» в социальном плане означает атомизацию социально-экономической структуры, неестественное расчленение единых экономических воспроизводственных процессов. Исключение составляют военно-промышленный сектор, включающий крупные предприятия промышленности, транспорта, связи и материального обслуживания, где производство ведется на сугубо централизованных, плановых и управляемых началах. Расширенное воспроизводство в этом секторе возможно лишь при наличии перекачки средств из гражданского сектора, в котором с трудом осуществляется и простое воспроизводство. Дальнейшее обособление и отпочкование узкого «казенного» сектора производства от громадного потенциала прочих отраслей не может не послужить причиной как снижения темпов воспроизводства, так и глубоких социальных конфликтов.
Способ распределения в КНР претерпел серьезные изменения. С установлением государственной и кооперативной собственности в стране важной его формой стало распределение по труду. Наиболее последовательно и широко она осуществлялась в государственном секторе промышленности, на железнодорожном транспорте. Однако в целом по стране господствующей формой распределения было обеспечение прожиточного минимума всему народу, что являлось значительным прогрессом по сравнению с периодом гоминьдановского господства. С целью гарантированного распределения ограниченных ресурсов питания и одежды в 1954 г. в стране была введена система нормированного снабжения товарами первой необходимости. В то время это был оправданный шаг, так как в исключительных условиях, при существенном дефиците жизненных благ уравнительное распределение, будучи вынужденной и временной мерой, может служить выходом из тяжелого положения. Но эта система вот уже на протяжении 20 с лишним лет охватывает все слои города и деревни. Рационы питания, нормы выдачи одежды, обуви и других жизненных средств за этот период мало изменились, а в отдельные периоды (особенно в 1961-1962 гг.) значительно снижались. Рационирование, ограждая потребителя от последствий острой нехватки ресурсов существования, учитывает лишь его самые примитивные, ближайшие интересы. Уравнительное снабжение производится по затратам простого физического труда, без учета сложности труда. Квалифицированный труд, как правило, вознаграждается меньшими пайками, чем физический труд с большими энергетическими затратами. Уравнительная система распределения по талонам (пайкам) не учитывает разнообразия индивидуальных потребностей, унифицирует их на низком уровне. Поэтому простое возмещение затрат рабочей силы не служит средством подъема и стимулирования производства. Система распределения в КНР не играет активной стимулирующей роли в развитии производства и подъеме производительности труда. Между тем маоизм все более ощутимо использовал и приспосабливал существующую уравнительную систему рационирования для сдерживания общего уровня потребления, с тем чтобы прежде всего обеспечить нужды маоистского государства и создать накопления «на случай войны, на случай голода».
Деформация экономического базиса находит выражение и в подрыве основы системы социалистического планирования народного хозяйства, заложенной в период первой пятилетки. Пекинское руководство фактически не признает экономического закона планомерного пропорционального развития социалистической экономики. С момента «культурной революции» в стране отсутствует цельная система планового руководства всем народным хозяйством. В последнее время в китайской печати много говорится о выполнении и перевыполнении месячных, квартальных, годовых и даже пятилетних планов. Однако в условиях проведения курса на «самообеспечение» и повсеместного насаждения в промышленности и в сельском хозяйстве ячеек типа «Дацина» и «Дачжая» вряд ли можно говорить о наличии сегодня в Китае какой-либо целостной государственной системы планирования. В то же время несомненно, что военные предприятия и непосредственно связанные с ними крупные промышленные предприятия находятся под эффективным контролем и испытывают плановое воздействие со стороны государства.
К числу важнейших объективных условий, в которых формируется социально-экономический строй современного Китая, относится огромное народонаселение и высокие темпы его роста. В наследство от прошлого КНР досталась аграрная по преимуществу, отсталая по социальной структуре и малокультурная огромная масса населения, постоянно существовавшая армия безработных и усиливающееся аграрное перенаселение.
В новых общественных условиях значительно улучшились условия для воспроизводства населения: значительно снизилась смертность, особенно детская (в результате налаживания общегосударственной системы здравоохранения), и поддерживалась на традиционно высоком уровне рождаемость (как результат существенного понижения брачного возраста и улучшения общих условий вступления в брак). Ежегодный темп роста населения возрос до 2%, общая его численность за 1948-1958 гг. увеличилась с 530 млн. до 663 млн., в период 1958-1968 гг. — с 663 млн. до 751 млн. (среднегодовой прирост — 1,15%), а в настоящее время достигает 850 млн. Однако увеличение населения на 300 млн. человек за 27 лет существования КНР не сопровождалось коренными сдвигами в его социальной и профессиональной структуре.
Если в 1949 г. в Китае насчитывалось 3 млн. промышленных рабочих, что составляло (с учетом членов их семей) менее 2,5% населения, то в начале 70-х годов на долю всех категорий рабочих (включая сезонных и связанных с мелким производством, которых лишь условно можно считать рабочими) приходилось примерно 40 млн. человек, т.е. 9-10% населения. В то же время крестьянство по-прежнему остается наиболее многочисленным классом и составляет свыше 70% населения.
В условиях социализма общественное устройство оказывает коренное и решающее воздействие на характер и структуру воспроизводства населения — прежде всего через характер развития производительных сил и научно обоснованную экономическую политику. Решающую роль при этом играют такие процессы, как обеспечение работой всего трудоспособного населения, последовательная и широкая индустриализация, сопровождающаяся значительным ростом рядов рабочего класса и урбанизацией страны, а также огромный подъем общеобразовательного и профессионального уровня трудящихся.
При отсутствии цельной экономической стратегии, при нерешенности многих кардинальных социально-экономических задач воздействие общественных условий на воспроизводство населения ослабляется. Более того, растущее население оказывает все большее влияние на ход экономического развития, затрудняя и расширенное воспроизводство материальных благ, и воспроизводство экономических отношений. Своевременная и правильная реакция руководства КНР на наличие огромного народонаселения требовала всестороннего учета фактора живого труда и оптимального использования его в экономической жизни. Однако маоисты и в этом вопросе проявили недальновидность и крайнюю непоследовательность. На протяжении первых 10 лет после образования КНР они пытались одним махом, кампаниями, административными методами разрешить проблемы безработицы и аграрного перенаселения. Мао Цзэ-дун стремился представить огромное население лишь как благоприятный, активный фактор в развитии экономики («большое население — это хорошо»). Экономические ресурсы распределялись без учета необходимости создания дополнительных рабочих мест. В городах лишь одна женщина из десяти имела возможность участвовать в общественном производстве.
Второе десятилетие, особенно с 1961 г., характеризуется резким пересмотром маоистской концепции народонаселения в целом. Маоисты стали на путь принудительного воздействия на уровень рождаемости, склоняя и принуждая китайцев к отсрочке вступления в брак и ограничению числа детей в семье (не более одного-двух). При этом применялась «активная» демографическая политика, состоящая во введении нового официального брачного возраста (25 лет для женщин и 28 лет для мужчин), в составлении индивидуальных планов рождения детей с разрешения местных партийных и административных органов, в агитации за массовые операции по стерилизации и прочих мерах по ограничению деторождения и, наконец, в прямых экономических санкциях за «нарушение» новых установок по вопросам народонаселения. Широко пропагандировались тезисы Мао Цзэ-дуна: «Человечество должно контролировать свою численность»; «Если население Китая возрастет до 800 млн. человек, то будет уже поздно» [см. 338, 12.VI, 30.VII, 23.VIII.1973].
Эффект от подобной негуманной демографической политики крайне ограничен, ибо Китаю в настоящее время и в ближайшие десятилетия необходимо обеспечивать жизненными средствами и работой уже существующее население.
Маоисты прибегали к методам массового использования изнурительного тяжелого физического труда, который при хроническом недопотреблении укорачивает продолжительность трудовой жизни миллионов китайских трудящихся. Ускорение «оборота» трудовых поколений в Китае, т.е. высокая смертность и короткая продолжительность жизни, как метод разрешения проблемы огромного населения и преодоления экономической отсталости, является глубоко антинародным и антигуманным, принципиально противоположным социалистическим идеалам. Постоянно «экономя» на затратах на воспроизводство рабочей силы, маоисты поставили целью извлечь «пользу» из беды Китая. Экономическая политика маоистского руководства КНР свидетельствовала о том, что маоисты пытались восполнить рынок рабочей силы не расширенным воспроизводством полноценной рабочей силы, а, говоря словами Маркса, быстрой сменой «хилых и недолговечных поколений» [3, 150]. Очевидно, что этот путь чреват серьезными социальными конфликтами в китайском обществе и привел маоистский режим к глубокому кризису.
Вопросы экономической стратегии являются сегодня предметом споров в пекинском руководстве. Стране объективно требуется обоснованная программа экономического строительства, которая могла бы мобилизовать народ на ее выполнение. Несомненно, определенная программа всемерного наращивания военно-экономического потенциала в интересах достижения гегемонистских целей существует, однако нынешние китайские руководители не смеют ее обнародовать, поскольку понимают, что она вызовет не только недовольство подавляющего большинства населения внутри страны, но и резкое осуждение со стороны мирового общественного мнения. Поэтому ее осуществление проводится скрытно, втайне от своего народа и от мирового общественного мнения. Тем не менее день ото дня истинные цели этой политики становятся все более очевидными для большинства людей как внутри страны, так и вне ее.
Вопросы же общего экономического положения страны, проблемы обеспечения расширенного общественного воспроизводства из года в год будут оказывать все возрастающее давление на внутреннюю и внешнюю политику пекинского руководства.
Опыт пролетарских революций показал, что переход от капитализма к социализму совершается на основе общих закономерностей, имеющих универсальное значение. Исторический опыт вместе с тем показывает, что эти общие закономерности реализуются по-разному, с учетом конкретных национальных особенностей, поэтому механическое перенесение опыта одних стран в другие без учета их особенностей может принести вред строительству социализма. Однако преувеличение национальной специфики, особенностей той или иной страны, выпячивание «особых черт» того или иного пути к социализму является в корне антимарксистским. Именно этой застарелой болезнью «национального коммунизма» страдают маоисты. Маоизм сознательно перечеркивает весь интернациональный опыт социалистического строительства, считая его непригодным к условиям Китая. На деле игнорирование коллективного опыта братских партий понадобилось для попытки дискредитировать прежде всего богатейший опыт КПСС и подорвать ее огромный международный престиж. Ради этого Мао Цзэ-дун пошел на ревизию и полную «отмену» всех общих закономерностей строительства социализма.
В процессе деформации политического строя КНР изменилась цель производства. Раньше Мао утверждал, что цель социалистической революции состоит в высвобождении производительных сил, которое создаст социальные условия для мощного развития промышленного и сельскохозяйственного производства. В настоящее же время цель производства в Китае сводится к быстрейшему созданию военно-промышленного комплекса и все средства мобилизуются прежде всего для решения этой задачи.
Таким образом, экономическая система маоистского государства и экономическая политика маоизма превратились в тормоз социального прогресса Китая.
Важнейшая особенность маоистского подхода к вопросам социалистического строительства заключается прежде всего в подчинении идеалов и методов социализма достижению великодержавно-шовинистических гегемонистских целей. Не случайно поэтому марксисты применяют термин «социал-шовинизм» для характеристики идеологии маоизма.
Главную ценность научного социализма маоисты видят, по сути дела, не в программе коренного социально-экономического переустройства общества после победы революции и установления диктатуры пролетариата, а в его необычайной привлекательности для самых широких масс. Великую идею социализма, способную поднять всех трудящихся, они стремятся использовать для осуществления великодержавных, гегемонистских целей, для подготовки новой мировой войны.
Так, выступая на всекитайском совещании по вопросам пропагандистской работы в марте 1957 г., Мао Цзэ-дун заявил: «Мы должны видеть, что на базе социализма мы построим великое государство» [218]. В одном из выступлений в 1959 г. он подчеркнул, что главной заботой Китая должно быть «достижение единой цели: создание усилиями всей нации за несколько пятилеток могущественного государства». Далее он изложил откровенную гегемонистскую программу глобальных масштабов: «Мы должны покорить земной шар. Нашим объектом является весь земной шар... Что касается работы и сражений, то, по-моему, важнее всего наш земной шар, где мы создадим мощную державу. Непременно надо проникнуться такой решимостью» [там же].
Средствами достижения своих великодержавно-шовинистических целей маоизм провозгласил насилие, войну, милитаризм: «Весь мир можно преобразовать лишь с помощью винтовки»; «Винтовка рождает власть» [см. 319, 1967, №12, 44].
Маоизм, таким образом, проявил себя как идеология и политика, в корне враждебные великим гуманистическим идеалам социализма.
Для коммунистов идеи гуманизма являются не абстрактными рассуждениями о «доброй» или «злой» природе человека, о любви к людям, а практическим руководством к действию.
Еще в «Манифесте Коммунистической партии» основоположники научного коммунизма записали, что коммунисты ставят своей целью создание такого общества, в котором «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех» [9, 447].
Программа КПСС, принятая в 1962 г., исходит из принципа «все во имя человека, для блага человека». В ней говорится: «Коммунизм выполняет историческую миссию избавления всех людей от социального неравенства, от всех форм угнетения и эксплуатации, от ужасов войны и утверждает на земле Мир, Труд, Свободу, Равенство, Братство и Счастье всех народов» [99, 6].
Повседневная деятельность Коммунистической партии Советского Союза, братских марксистско-ленинских партий стран социалистического содружества наглядно и ярко демонстрирует действенность социалистического гуманизма. Это говорит о том, что гуманизм — не отдаленная мечта, а дело сегодняшнего дня. Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев подчеркивал: «Советское общество сегодня — реальное воплощение идей пролетарского, социалистического гуманизма. Производство материальных благ и достижения духовной культуры, всю систему общественных отношений оно поставило на службу человеку труда» [89а , 568].
Чем более значительны и привлекательны успехи социализма, с тем большим ожесточением антикоммунисты силятся очернить, оклеветать его. В этом плане противники научного социализма нашли себе прямого союзника и пособника в идеологии маоизма.
Маоистская теория ревизует принципы научного социализма, отвергает идеи гуманизма, рассматривая их как буржуазные. Одновременно соответствующей этому практикой маоизм дискредитирует социализм, вооружает врагов марксизма-ленинизма «аргументацией» для борьбы с подлинным, научным социализмом. В Тезисах ЦК КПСС к 100-летию со дня рождения В. И. Ленина подчеркивалось: «„Левый” ревизионизм атакует теорию и практику научного коммунизма, стремится подменить его реакционно-утопическим и военно-казарменным „социализмом”. Его мелкобуржуазно-националистическую сущность выдает проповедь мессианской роли отдельных стран, массовая обработка умов в духе гегемонизма, шовинизма, воинствующего антисоветизма» [98, 168]. Это ставит перед марксистами задачу решительного разоблачения антигуманистической военно-бюрократической трактовки социализма маоистскими идеологами.
В работах советских и зарубежных марксистов на основе тщательного анализа теории и практики группы Мао Цзэ-дуна убедительно показано, что ее идеологическая платформа — это отнюдь не марксизм, отнюдь не пролетарское мировоззрение [см., например, 106; 138; 150], а антипод научного социализма. Разумеется, находясь длительное время у руководства Компартией Китая, Мао Цзэ-дун вынужден был использовать отдельные положения марксистской теории. Однако при переходе к социалистическому строительству все больше начали обнаруживаться мелкобуржуазная сущность и теоретическая беспомощность маоизма. И что еще хуже, маоизм постепенно вырождался в орудие военно-бюрократического режима, насаждавшегося Мао Цзэ-дуном и его окружением.
В конце 50-х годов в политике китайского руководства произошел резкий поворот, в его деятельности начали все больше нагромождаться ошибки и извращения. Братские коммунистические и рабочие партии по-товарищески предупреждали лидеров КПК об ошибочности и опасности этого курса. К сожалению, китайское руководство не прислушалось к мнению мирового коммунистического движения. Усугубление волюнтаристских ошибок во внутренней политике в совокупности с выходом на первый план в Китае отсталых мелкобуржуазных казарменно-уравнительных представлений о социализме и шовинистических экспансионистских, великодержавных целей во внешней политике привело к появлению особой идейно-политической платформы, фактически означающей полный отход от принципов научного социализма и мирового социалистического строительства, вылившийся в откровенную враждебность марксизму-ленинизму.
В. И. Ленин, критикуя народничество, указывал на одну из существенных его ошибок — «отсутствие социологического реализма» [25, 539]. С этим он связывал «полное недоверие и пренебрежение народника к самостоятельным тенденциям отдельных общественных классов, творящих историю сообразно с их интересами. Отсюда то поразительное легкомыслие, с которым пускается народник (забыв об окружающей его обстановке) во всевозможное социальное прожектерство» [25, 539]. Для народника трудящиеся, народ, классы — это объекты его деятельности, которые он должен вести, направлять и т.д.
Аналогичные черты явно просматриваются и в маоизме. Именно о его склонности ко «всевозможному социальному прожектерству» свидетельствуют политика «народных коммун», кампания «массовой выплавки стали» и «культурная революция».
Не менее вопиющим является разрыв маоизма с принципами научного социализма и в области политической организации общества. Социализм не может успешно развиваться без вовлечения трудящихся масс в активную политическую деятельность, в решение государственных и общественных дел. Этот коренной принцип социализма, диктатуры пролетариата был растоптан маоистами, насаждавшими произвол, беззаконие, военно-полицейские методы, полностью ликвидировавшими самые элементарные нормы социалистической демократии в партии и стране. С помощью милитаризации страны и ликвидации социалистической демократии маоисты стремились превратить весь китайский народ в «лист чистой бумаги», «нержавеющие винтики» в «покорных буйволов председателя Мао».
Полный разрыв с марксизмом-ленинизмом продемонстрировала национальная политика группы Мао. В ее основе лежала идеология великоханьского шовинизма, не только обрекающая 50 неханьских народностей Китая, насчитывающих более 60 млн. человек, на бесправие и дискриминацию, но и ставящая под угрозу их существование как самостоятельных этнических единиц. Был взят курс на насильственную ассимиляцию национальных меньшинств. В результате такой политики за последние 15 лет резко сократилась, например, численность маньчжуров, монголов, особенно уйгуров (с 7 млн. до 4 млн. человек). Мао Цзэ-дун и его сторонники, всячески выставлявшие себя главными защитниками национально-освободительной борьбы народов мира, у себя в стране выступили как душители прав малых народностей, как продолжатели великоханьской политики феодальных правителей Китая и гоминьдановцев.
Внутренняя политика Мао Цзэ-дуна и его группы особенно наглядно показала, что мелкобуржуазные политические течения, хотя они и связаны своим происхождением с классом мелкой буржуазии, отнюдь не способны выражать и защищать его интересы. Наоборот, мелкобуржуазные массы Китая, прежде всего крестьянство, стали наряду с рабочим классом жертвой политики Мао Цзэ-дуна, политики, шедшей вразрез с коренными интересами китайских крестьян, обрекавшей их на отсталость, бедность, лишения и политическое бесправие.
Исходные установки маоцзэдуновского «социализма» (подмена материальных предпосылок построения нового общества аскетическим порывом масс, ставка на уравнительность, сведение к предельному минимуму экономических и культурных потребностей и т.д.) во многом перекликаются с некоторыми до-марксовыми течениями социалистической мысли — «феодальным» и мелкобуржуазным «социализмом», а также анархистскими представлениями, которые Маркс называл «казарменным коммунизмом».
Причем «идеи» Мао и его политика представляют собой большой шаг назад даже в сравнении с этими утопическими разновидностями социализма прошлого, ибо маоизм выхолащивает из учения о социализме его живую душу — идею служения общества интересам человека, его счастья, его блага, порывая тем самым с многовековой социалистической традицией. На смену идеалу общества, построенного ради блага и счастья трудящегося народа, он выдвигает другие «идеалы»: беспрекословное служение народа «великому вождю», торжеству его «идей», победе его политики. Эти установки Мао Цзэ-дуна получили воплощение в политической практике Китая в виде пропаганды лозунгов «духа абсолютного бескорыстия»: «В производстве добиваться высокого уровня, в жизни придерживаться низкого уровня; лишения — это слава, это счастье» [337, 7.I.1956]. Во имя указанных «идеалов» китайский народ призывается «не бояться смерти, не бояться лишений».
В соответствии с указаниями Мао в Китае в конце 50-х годов взят курс на долговременную консервацию бедности и низкого уровня жизни народа. Была официально провозглашена политика «низкой и рациональной заработной платы» вне зависимости от количества и качества труда. Вслед за панегириками Мао по адресу бедности в 1957 г. была выдвинута печально известная формула политики в области распределения, которая, по словам ее авторов, «направлена на то, чтобы пищу, рассчитанную на трех человек, потребляли пять человек» [337, 1.III.1957]. Китайских трудящихся открыто призвали «жить в бедности» [338, 14.IV.1973], «меньше есть, находясь дома», ибо «меньше риса — больше винтовок» [319, 1772, №12, 3]. Маоизм в этом вопросе, по сути дела, смыкается с троцкистскими взглядами. Ведь Троцкий в свое время также требовал ударности в производстве и уравнительности в потреблении.
С помощью этих установок маоисты пытались помешать трудящимся выступать в защиту своих прав, выдвигать требования о повышении благосостояния и улучшении условий труда и быта. Любые подобные выступления (например, забастовки железнодорожников, шахтеров, демобилизованных солдат в Гуанчжоу в 1974 г.) объявлялись выражением «ревизионизма», «реставраторских тенденций», «поветрием экономизма».
Для правильной научной оценки маоистской трактовки социализма принципиальное значение имеет ленинское указание о том, что лишь общее теоретическое признание теми или иными политическими группами социализма как цели борьбы еще не свидетельствует об их принадлежности к научному пролетарскому социализму. Не случайно, что В. И. Ленин в этом случае термин «социализм» брал в кавычки. «„Социализм” вообще, как цель, в противопоставлении капитализму (или империализму), — писал он, — признается теперь не только каутскианцами и социал-шовинистами, но и многими буржуазными социальными политиками. Но теперь дело идет не об общем противопоставлении двух социальных систем, а о конкретной цели конкретной „революционной массовой борьбы” против конкретного зла» [46, 214].
Таким конкретным злом в Китае после победы революции были экономическая, культурная и научная отсталость страны, крайне низкий материальный и культурный уровень жизни трудящихся.
Генеральная линия строительства социализма в КНР, выработанная в 1953 г. и закрепленная и развитая в решениях VIII съезда КПК в 1956 г., намечала пути созидания нового общества в Китае, превращения его в великую современную социалистическую державу с передовой промышленностью и сельским хозяйством, современной наукой, культурой.
В программном введении Устава КПК, принятого тем же съездом, подчеркивалось: «Основная цель всей работы партии — максимальное удовлетворение материальных и культурных потребностей жизни народа» [151, 509].
Когда же националистическая группировка Мао Цзэ-дуна в конце 50-х годов узурпировала ключевые позиции в партии и государстве, она отбросила генеральную линию строительства социализма и решения VIII съезда КПК. То, что марксисты Китая считали конкретным злом, маоисты считают главной добродетелью.
«Бедность — это хорошо, — заявил Мао Цзэ-дун в 1957 г., — трудно представить, что будет, когда все будут богатыми» [218]. Бедность и неграмотность были объявлены достоинством китайского народа.
В 60-х годах Мао Цзэ-дун объявил стратегической идеей развития экономики страны тезис: «Готовиться к войне, готовиться к голоду и страданиям». В начале 70-х годов он дополнил его призывом «глубже рыть подземные убежища, больше и шире запасать продовольствие».
Противоположность подхода научного социализма и маоизма к гуманистической природе социализма проявляется также в трактовке сущности диктатуры пролетариата и роли насилия.
Касаясь этого вопроса, В. И. Ленин подчеркивал созидательные, гуманные стороны диктатуры пролетариата, целью ее он называл создание таких политических, экономических, социальных условий, в которых личность получила бы подлинно свободное и всестороннее развитие.
«Но не в одном насилии сущность пролетарской диктатуры, и не главным образом в насилии, — писал В. И. Ленин. — Главная сущность ее в организованности и дисциплинированности передового отряда трудящихся, их авангарда, их единственного руководителя, пролетариата. Его цель — создать социализм, уничтожить деление общества на классы, сделать всех членов общества трудящимися, отнять почву у всякой эксплуатации человека человеком. Эту цель нельзя осуществить сразу, она требует довольно продолжительного переходного периода от капитализма к социализму, — и потому, что переорганизация производства вещь трудная, и потому, что нужно время для коренных перемен во всех областях жизни, и потому, что громадная сила привычки к мелкобуржуазному и буржуазному хозяйничанью может быть преодолена лишь в долгой, упорной борьбе» [65, 385-386].
Мао Цзэ-дун сводил диктатуру пролетариата к диктаторству, к насилию, и только к насилию: «Первой ее функцией является подавление внутри страны реакционных классов и тех эксплуататоров, которые сопротивляются социалистической революции, подавление тех, кто подрывает социалистическое строительство, иначе говоря, разрешение противоречий между нами и нашими врагами... Диктатура имеет и вторую функцию, а именно: защиту государства от подрывной деятельности и возможной агрессии со стороны внешних врагов. В этом случае перед ней встает задача разрешить противоречия между нами и нашими внешними врагами» [147, 6-7].
В то время как марксизм-ленинизм рассматривает насилие лишь как одно из неизбежных средств подавления сопротивления эксплуататорских классов, отказывающихся принять мирный путь преобразования общества, Мао Цзэ-дун призывал шире использовать подобные методы, «брать пример с Цинь Ши-хуана», древнекитайского деспота. В 1958 г. Мао Цзэ-дун на одном из совещаний призывал «соединить Маркса с Цинь Ши-хуаном» и откровенно сетовал, что в Китае еще якобы недостаточно широко применяются «методы Цинь Ши-хуана», т.е. жесточайший террор, преследование интеллигенции, деспотизм, полное подавление всякой свободы мысли и инициативы масс, сознательная линия на оглупление народа [см. 218].
В последующие годы, особенно в период «культурной революции», в «деле Лю Шао-ци», «деле Линь Бяо» и других «делах» Мао и его группа с лихвой наверстали «упущенное». Количество жертв маоистских репрессий и травли достигло пяти миллионов, в стране был установлен режим военно-бюрократической диктатуры, возрождена феодальная и гоминьдановская система взаимной слежки и взаимного доносительства (баоцзя) на службе и в жилых кварталах, милитаризована вся жизнь. Чтобы оправдать свои попытки представить военно-бюрократический казарменный режим «диктатурой пролетариата», маоисты прибегали к самым разнообразным трюкам, вплоть до использования исторических аналогий и фальсификации истории. Этому была посвящена, в частности, развернувшаяся в 1973 г. кампания «критики Конфуция» и восхваления Цинь Ши-хуана.
Говоря словами пекинских пропагандистов, группа Мао «вовсе не от безделья и не из намерения свести счеты с умершими две тысячи лет тому назад людьми» обратилась к столь далеким от нашего времени сюжетам.
Цель довольно ясна — использовать критику реакционных сторон конфуцианства, которая стояла в центре знаменитого движения «4 мая», чтобы попытаться изобразить пресловутую «культурную революцию» продолжением и развитием революционных традиций этого движения.
Маоисты сознательно фальсифицировали сложную и противоречивую роль создателя китайской империи Цинь (III в. до н.э.) — Цинь Ши-хуана, чтобы ссылками на него оправдать свои бесчинства и террор в отношении народа и лучших представителей новой, социалистической интеллигенции Китая, свои действия в духе этого деспота: «книги — в огонь, ученых — в яму». Пытаясь задним числом оправдаться и уйти от исторической ответственности за уничтожение культурных памятников китайского народа толпами невежественных хунвэйбинов, маоисты тщетно стремились изобразить свои действия «революционной критикой». Одновременно пекинская пропаганда стала изображать советских ученых и даже КПСС... «поклонниками Конфуция».
Чтобы заслониться хоть чем-нибудь от справедливой критики марксистов-ленинцев, разоблачавших военно-бюрократическую диктатуру маоистской группы, использование ею деспотических методов императора Цинь Ши-хуана, в Пекине существующий режим попытались представить как «диктатуру пролетариата».
Маоистский подход к социализму находит свое воплощение на практике в военно-казарменных принципах организации общества, охватывающих политическую, социальную, культурную сферы, область распределения и т.д.
Организационной ячейкой и образцом «коммунизма» по-маоистски еще в 1959 г. была провозглашена так называемая народная коммуна, сразу же объявленная «золотым мостом в коммунизм». Ее преимущество, по утверждению Мао Цзэ-дуна, состояло в том, что она может объединить в себе промышленность, сельское хозяйство, торговлю, просвещение и военное дело.
Сельские «коммуны» в Китае действуют на принципах «самообеспечиваемости», «опоры на собственные силы», без всяких государственных дотаций. Используя эту форму организации, маоистский режим осуществлял в замаскированном виде внеэкономическое принуждение миллионов крестьян, выкачивание ресурсов из деревни для ускоренного развития военно-промышленного потенциала и проведения гегемонистской внешней политики.
Сплошная «коммунизация» китайской деревни представляет собой, по сути дела, не что иное, как реакционно-утопическую попытку внедрить в современных условия нечто похожее на описанный К. Марксом «азиатский способ производства» (когда государство, как таковое, непосредственно эксплуатирует конгломерат сельских патриархальных общин).
В сельских «коммунах» первоначально было введено уравнительное натуральное распределение на низком уровне путем нормированного питания всех их членов в общественных столовых, полного обобществления личного имущества, введения бесплатного обеспечения одеждой, обувью, общественного содержания детей, стариков (в «домах счастья»), организации общественных свадеб и похорон, бесплатного обучения, медицинского обслуживания и т.д. Организационной основой работы «коммуны» были объявлены армейские принципы, жизнь их членов была полностью военизирована. Эта утопическая попытка введения «уравнительно-коммунистического» принципа распределения, «рывка в коммунизм» в сочетании с политикой «большого скачка» в промышленном строительстве очень быстро привела Китай на грань экономической катастрофы. Созданные ранее запасы продовольствия были непроизводительно растрачены, ликвидация материальных стимулов резко снизила производственную активность крестьян. В стране начался массовый голод, в 1958-1961 гг. имели место народные волнения.
Вследствие всего этого под давлением здоровых сил в КПК уравнительное распределение было отменено, в организационном плане китайская деревня фактически вернулась к кооперативам, которые были созданы до «коммунизации», хотя вывеска «народной коммуны» осталась.
Однако маоисты не были обескуражены грандиозным провалом своих замыслов. Всю вину за неудачи Мао Цзэ-дун попытался взвалить на «стихийные бедствия» и «низовых кадровых работников», якобы не понявших его «мудрых указаний». Несмотря на сопротивление здоровых сил в партии и стране, Мао Цзэ-дун после 1963 г. вновь возвращается к своей идее «образцовых ячеек». Он пытается с помощью широкой чистки, проводимой под ширмой «социалистического воспитания», создать идейно-политические и организационные основы для проведения прежнего курса «коммунизации» в сочетании с тотальной военизацией всей жизни страны, однако теперь действует более осмотрительно.
Конкретными образцами такой ячейки Мао Цзэ-дун объявил Дачжайскую сельскохозяйственную бригаду и Дацинские нефтепромыслы. Общественной силой, которая должна распространять их опыт по стране, была провозглашена армия, в которой перед этим, после 1959 г., была проведена широкая чистка командно-офицерского состава и всеобщая обработка в духе националистических «идей» Мао 1.
Именно этим целям должен был служить лозунг «Вся страна учится у армии, весь народ — солдаты», вновь возрожденный Мао Цзэ-дуном в 1964 г.
Однако здоровые силы в партии отвергли эти установки Мао, пассивно саботируя их выполнение. Потребовалась пресловутая «культурная революция», чтобы Мао снова смог вернуться к своим планам создания «новой» производственно-социальной структуры общества — по общинному принципу, правда внесколько видоизмененном виде. На этот раз на первый план была выдвинута организация замкнутых самообеспечивающихся экономических ячеек по отраслевому и территориально-производственному признаку.
Наиболее полно социальные идеи Мао Цзэ-дуна были изложены в его письме к Линь Бяо от 7 мая 1966 г.: «Народно-освободительная армия должна стать великой школой. В этой школе овладевают политикой, военным делом и культурой и в то же время занимаются сельским хозяйством, организуют средние и мелкие промышленные предприятия для выпуска некоторых видов продукции, предназначенной для удовлетворения собственных нужд, а также для эквивалентного обмена с государством. Эта школа ведет работу среди масс и принимает участие в движении за социалистическое воспитание... Таким образом, совмещаются военное дело и учеба, военное дело и работа среди масс.
В результате многомиллионная армия будет играть огромную роль» [цит. по: 247а , 104].
На основе этого указания Мао в Китае были созданы печально известные замаскированные трудовые лагеря — «школы 7 мая». «Это чрезвычайно важное указание председателя Мао, — писала в августе 1966 г. газета „Жэньминь жибао”, — является новым эпохальным развитием марксизма-ленинизма, великой программой, обеспечивающей постепенный переход Китая к коммунизму. Следуя этому указанию Мао, можно значительно укрепить пролетарскую идеологию широких революционных масс Китая, содействовать идейной революционизации людей и строить социализм в еще большем соответствии с принципом „больше, быстрее, лучше, экономнее”». Все это, по мнению газеты, будет способствовать полной ликвидации в стране социальной и идеологической основы капитализма и «ревизионизма», приведет к постепенному уменьшению различий между рабочими и крестьянами, между городом и деревней, между умственным и физическим трудом, позволит воспитать всесторонне развитых новых людей коммунистического склада, обладающих высокой политической сознательностью, умеющих работать за станком и в поле, умеющих воевать и писать сочинения, будет способствовать претворению в жизнь лозунга «Весь народ — боевой отряд» и тем самым укреплению обороноспособности страны.
Что же собой представляют эти самообеспечивающиеся производственные ячейки, которые, по мысли Мао, должны были стать для Китая «мостом в коммунизм»? Это те же, но несколько видоизмененные «коммуны» 1958 г.
Дацинские нефтепромыслы строятся как большая «коммуна», как самообеспечивающееся хозяйство, сочетающее промышленность и сельское хозяйство, состоящее, как пишут китайские авторы, из нескольких крупных и нескольких десятков средних промышленно-сельскохозяйственных деревень, а также многих населенных пунктов.
Журнал «Лаодун», пропагандируя этот маоистский замысел, писал, что «генеральным курсом строительства» такой ячейки общества является «благоприятное для производства, удобное для жизни сочетание города с деревней». «Общежития рабочих и служащих, общежития для семейных, — разъяснялось далее, — следует рассредоточивать, не нужно строить их в одном месте, не нужно строить больших городов; семьи должны быть хорошо организованы, мужчины должны работать в промышленности, женщины — в сельском хозяйстве, быть и рабочими и крестьянами, необходимо сочетать промышленность, торговлю и сельское хозяйство» [310, 24].
Особенно четко социальные аспекты дацинского эксперимента были подчеркнуты «Жэньминь жибао»: «Дацинские нефтепромыслы — это передовой коллектив, отмеченный председателем Мао Цзэ-дуном... Особенно драгоценно то, что Дацин твердо идет по пути „7 мая”, осуществляет смычку между рабочими и крестьянами, между городом и деревней, дав хороший опыт в деле постепенного уменьшения различий между рабочими и крестьянами, между городом и деревней и между умственным и физическим трудом. Мы должны подходить к опыту Дацина с высоты диктатуры пролетариата» [338, 11.III.1975].
Упоминание о подходе к «опыту Дацина» с «высоты диктатуры пролетариата», очевидно, должно было означать, что маоисты намерены административным путем, методами насилия насаждать этот «опыт».
Таким образом, если верить маоистам, дацинский эксперимент якобы ведет к ликвидации различий между городом и деревней, между умственным и физическим трудом, между трудом промышленным и сельскохозяйственным. Однако даже материалы маоистской пропаганды убедительно свидетельствуют о реакционном утопизме «опыта Дацина». Так, противоположности между городом и деревней снимаются тем, что, как неоднократно писало в своих сообщениях агентство Синьхуа, «между нефтяниками и крестьянами близлежащих деревень почти не наблюдается никакой разницы в жилищных условиях», ибо и «сегодня на этой крупнейшей в Китае нефтяной базе рабочие и служащие все еще живут простой и скромной жизнью. И поныне их жилища — глинобитные постройки или простые кирпичные дома. Они стараются использовать отбросы, собирают отработанные концы и обрезки ткани и регенерируют их».
Различия между умственным и физическим трудом преодолеваются не менее просто: инженерно-технические работники живут вместе с рабочими, не пользуются никакими привилегиями [см. 338, 9.VII.1966], «регулярно трудятся на полях, спят в построенных ими самими деревянных бараках, занимаются исследованием и конструированием на собственных кроватях» [338, 6.I.1966].
Во всем этом нельзя не видеть наглядного проявления мелкобуржуазного «казарменного социализма», который критиковали еще основоположники научного коммунизма. Подобно мелкобуржуазным социалистам прошлого, Мао Цзэ-дун не понимал необходимости и прогрессивного характера процесса возрастания городского населения и поэтому всячески пытался привязать рабочий класс к земле. Отсюда бесконечные кампании выселения горожан в деревни, жесткие препоны на пути консолидации и роста кадрового промышленного рабочего класса.
Ныне Китай является единственной в мире страной, где насильственные меры по ограничению городского населения и свертыванию урбанизации привели к тому, что доля городского населения сокращается или держится на одном уровне, а сельскохозяйственное население — постоянно увеличивается. На последней сессии ВСНП (январь 1975 г.) было заявлено, что только за последние несколько лет из городов было выселено свыше 10 млн. человек грамотной молодежи [338, 20.I.1975].
В ответ на раздававшиеся в китайском обществе обвинения в том, что камлании то отправке молодежи в горные и сельские районы, где и так избыток рабочей силы, равно как и отправка кадровых работников и интеллигенции в «школы 7 мая», представляют собой «попытку скрыть массовую безработицу» и «внедрить систему принудительного труда», маоистская пропаганда тщилась доказать, что эти меры якобы соответствуют «принципам диктатуры пролетариата» и преследуют цель «предотвратить появление новых буржуазных элементов» и «реставрацию капитализма» [см. 338, 1.III.1975]. На самом же деле это вопиющее свидетельство неспособности маоизма решать стоящие перед страной проблемы.
В маоистской трактовке социализма отсутствует самый главный момент — а именно то, что этот строй является системой общественных отношений, соответствующей высокоразвитым производительным силам, что социалистическая революция не может до конца решить своих задач без организации производства на основе новейших достижений науки и техники.
Ф. Энгельс, указывая на социально-экономические причины возникновения отсталых представлений о социализме, писал: «Незрелому состоянию капиталистического производства, незрелым классовым отношениям соответствовали и незрелые теории» [12, 194].
«Этот коммунизм, — писал К. Маркс о примитивных, уравнительных мелкобуржуазно-коммунистических идеях, — отрицающий повсюду личность человека, есть лишь последовательное выражение частной собственности, являющейся этим отрицанием... Что такое упразднение частной собственности отнюдь не является подлинным освоением ее, видно как раз из абстрактного отрицания всего мира культуры и цивилизации, из возврата к неестественной простоте бедного и не имеющего потребностей человека, который не только не возвысился над уровнем частной собственности, но даже и не дорос до нее» [6, 587].
Маоизм, подобно домарксову утопическому социализму, менее всего обращает внимание на экономическое обоснование социализма, он пытается, «изобретя» «новую» систему общественного устройства, сначала внедрить ее в виде «идеального» образца, а затем распространить посредством насильственной индоктринации и террора. Именно в этом был смысл шумихи вокруг промышленно-сельскохозяйственных поселений, «опыта» Дачжайской производственной бригады и Дацинских нефтепромыслов, «изучения теории диктатуры пролетариата», кампании «критики Линь Бяо и Конфуция» и т.п.
На примере «образцов» маоистского мелкобуржуазного «социализма» виден его крайний субъективизм и волюнтаризм в подходе к классам и экономическому строительству.
В области социальных отношений маоистский «социализм» характеризуется административно-принудительным нивелированием социальной структуры общества, торможением роста кадрового состава индустриального рабочего класса, сознательным расчленением трудящихся (рабочих, крестьян, трудовой интеллигенции) на враждующие группировки, обособлением деревни и города, противопоставлением их друг другу, крайним антигуманизмом, пренебрежительным отношением к интеллигенции, низведением человеческой личности до положения безмолвной и бесправной частицы единой государственной машины, попыткой превратить общество в совокупность автономных ячеек, состоящих из массы «однородных нержавеющих винтиков», «послушных буйволов», «солдат», которые получают самовыражение лишь через личность «великого кормчего».
В рамках маоистского военно-казарменного «социализма», естественно, не остается места для человека как творца своего счастья, хозяина страны. Вполне логично, что в эту систему никак не вписываются идеи социалистического гуманизма и все, что связано с созданием условий для практического осуществления этих идей в жизнь, — свободный труд, расцвет культуры, развитие и совершенствование социалистической демократии.
Любое выражение идей гуманизма вызывало у маоистов приступ злобы и немедленно клеймилось и преследовалось самым жестоким образом. Призыв к «человеческому отношению к человеку» осуждался как «реакционный». Гуманизм маоисты называют буржуазной идеологией, реакционным идеологическим оружием [338, 20.III.1974].
Еще в начале 60-х годов наша партия отмечала большой вред, наносимый попытками группы Мао Цзэ-дуна противопоставить гуманизм и коммунизм. «Выступая против гуманизма, — говорилось в одной из посвященных этому вопросу статей, — китайские руководители суживают тем самым социальную базу коммунистического движения, ибо прежде всего на гуманных принципах марксизма-ленинизма можно сплотить трудящиеся массы, всех прогрессивных людей вокруг коммунистического движения, можно убедить людей, что только путем классовой борьбы, путем пролетарской революции, установления диктатуры пролетариата можно свергнуть капитализм и построить новое общество» [134, 30].
Маоизм отвергает чистоту и благородство социалистических принципов, ему ближе лозунг иезуитов — цель оправдывает средства. Поэтому ради уничтожения капитализма и «строительства в тысячу раз более прекрасной цивилизации» Мао Цзэ-дун считал возможным пожертвовать третью и даже половиной человечества.
Маоистский способ преодоления различий между физическим и умственным трудом носит антигуманистический характер, тормозит рост квалифицированного рабочего класса, подрывает его единство и союз с трудовым крестьянством, а также ведет к разрушению личности труженика.
Характер труда, способ включения индивида в коллективный и общественный труд имеет, как известно, решающее значение для формирования личности. Однако труд в Китае принял принудительный характер, а организация его во многом милитаризована. Рабочие и крестьяне лишены права выбора сферы деятельности, профессии и свободной смены ее. Мао Цзэ-дун хотел преодолеть нынешнее разделение труда в обществе на базе существующих ныне в Китае сравнительно неразвитых производительных сил. Он полагал, что это можно сделать за счет «диктатуры пролетариата», методами политического насилия. Образцом такого решения проблемы он преподносил упоминавшийся выше «опыт» Дацинских нефтепромыслов и Дачжайской производственной бригады. Мао пытался на базе уравниловки преодолеть объективное неравенство социалистического принципа распределения по труду.
Маоизм огульно выступает против социалистического принципа распределения по труду, называя его «чистым буржуазным правом», усматривает в нем социальный источник возникновения «новой буржуазии» и реставрации капитализма. В то же время решение практических задач, ведущих к постепенному преодолению остатков буржуазного права при социализме, — создание необходимых объективных социально-экономических, культурных предпосылок для этого в результате совершенствования производственных отношений, развития социалистической демократии, осуществления подлинной культурной революции, ликвидации неграмотности, популяризации культуры и науки, воспитания социалистической личности и т.д. — остается вне поля зрения теории и практики маоизма.
В феврале и марте 1975 г. в Китае были опубликованы «новые указания» Мао Цзэ-дуна, направленные на дальнейшее ограничение и без того суженной сферы распределения по труду и постепенное возвращение к уравнительным принципам «народных коммун» образца 1958 г.: «Ныне в нашей стране осуществляется товарная система, существует еще неравенство в системе заработной платы, то есть практикуется 8-разрядная система заработной платы и т.д. Их можно ограничивать только в условиях диктатуры пролетариата... В настоящее время все еще осуществляется 8-разрядная система заработной платы, распределение по труду и обмен через посредство денег. Все это мало чем отличается от того, что было в старом обществе. Разница лишь в том, что изменилась форма собственности» [319, 1975, №3, 4]. Разъясняя эти «указания», член Политбюро ЦК КПК Яо Вэнь-юань, пришедший на смену опальному Чэнь Бо-да в качестве «пера председателя Мао», писал: «Если не ограничить буржуазное право, оно ограничит развитие социализма, будет способствовать развитию капитализма» [там же].
Как видно, Мао Цзэ-дун и его окружение прямо отождествляли социалистический принцип распределения по труду и вытекающую из него материальную заинтересованность труженика в результатах своего труда с буржуазным правом.
По сути дела, Мао игнорировал тот имеющий основополагающее значение факт, что социальная сущность распределения всегда связана с его источником: является ли он частным или общественным, индивидуальным или коллективным.
Маоисты грубо извращают и классовую природу социалистического распределения, говоря, что оплата по труду ведет якобы к возникновению «классовой дифференциации» и «реставрации капитализма». Они подменяют социально-экономические критерии классообразования идеологическими и этическими принципами.
Маоисты игнорируют то обстоятельство, что распределение по труду обусловлено не субъективным желанием людей, а уровнем развития производительных сил; они не желают признавать, что этот принцип играет прогрессивную роль в социально-нравственном развитии личности.
По словам же В. И. Ленина, только последовательное осуществление принципа распределения по труду открывает путь к тому, чтобы «вслед за осуществлением равенства всех членов общества по отношению к владению средствами производства, т.е. равенства труда, равенства заработной платы... идти дальше, от формального равенства к фактическому, т.е. к осуществлению правила: „каждый по способностям, каждому по потребностям”» [49, 99].
Проблему человека маоизм сводит к вопросам «преобразования субъекта», «революционизации сознания масс» в ходе очередной кампании «за социалистическое воспитание», «учебы у Лэй Фэна», «критики трансцендентального априоризма» или «эмпиризма», Ян Сянь-чжэня или Конфуция и Линь Бяо и т.д.
В этих условиях личность подавляется, она приносится в жертву «массе», рассматривается лишь как «„булыжная мостовая”, по которой ступает нога великого кормчего».
Отсюда рождается и сонм маоистских героев, главная добродетель которых — полное отрешение от человеческих потребностей, аскетизм и фанатическая преданность председателю Мао. В отличие от марксизма маоизм идейно ограничивает природно-чувственную основу человека. Человек упрощенно сводится к «чистой» совокупности общественных качеств, идеалом которых объявляются маоистские нравственные догмы «образцового солдата председателя Мао». В качестве такого образца для подражания, «идеального героя эпохи Мао Цзэ-дуна» пекинская пропаганда в ходе начавшейся в 1963 г. шумной кампании подняла на щит Лэй Фэна (солдата, погибшего при автомобильной аварии).
Радио и пресса на все лады призывали «учиться у Лэй Фэна» крайней неприхотливости в жизни, абсолютной преданности Мао Цзэ-дуну, готовности быть его «солдатом», автоматическому послушанию, бездумному преклонению перед вождем. Постоянно подчеркивалось, что Лэй Фэн без конца читал произведения Мао Цзэ-дуна, зачитывал их «до дыр», заучивал наизусть и больше никаких книг в руки не брал.
В брошюре, включающей «дневник» Лэй Фэна и статьи о нем, говорилось: «Самое хорошее, самое главное, благодаря чему Лэй Фэн стал великим бойцом, заключается в том, что он многократно читал труды председателя Мао, с исключительной добросовестностью слушался председателя Мао, каждое мгновение действовал согласно указаниям председателя Мао, всем сердцем и всеми помыслами был хорошим солдатом председателя Мао», рассматривал «идеи Мао Цзэ-дуна как пищу, как оружие, как компас» [208, 2].
Воспитание «винтиков» составляло главную цель и содержание пропаганды и искусства, всей воспитательной работы маоистов. Маоистский стереотип воспитания, как говорится в романе «Сон в красном тереме», — «на тысячу песен один лишь мотив, у сотни героев похожие лица».
В противоположность ленинизму маоизм чужд и враждебен гуманистическим, демократическим традициям не только мировой, но и собственной китайской культуры. Он проповедует все самое примитивное, пытается консервировать культурную отсталость и просто неграмотность сотен миллионов китайцев, ибо в таких условиях легче насаждать слепое поклонение Мао Цзэ-дуну, легче отгораживать народ новой китайской стеной от влияния передовой культуры других народов.
В своем рвении пекинские воители против гуманизма замахнулись на всю мировую культуру. Расхрабрившись подобно известному лусиневскому герою А-Кью, пекинские сокрушители классики призывали «провести генеральную уборку» в китайской и мировой науке и культуре, заявляя, что это, дескать, необходимо для того, чтобы «сбить спесь» со «всяких иностранцев» и «стимулировать развитие социалистической (?) науки и культуры». Официоз маоистов — журнал «Хунци» называл такой поход против мировой культуры «революционной задачей», «за которую нужно крепко взяться и выполнить до конца во что бы то ни стало» [цит. по: 226, 33].
Редакторы этого журнала, спрятавшись за подписью некоего «шанхайского кружка революционной массовой критики», прямо призывали покончить «с так называемой буржуазной западной классикой»: «литературой и искусством эпохи Возрождения (XIV-XVI вв.), эпохи Просвещения (XVIII в.) и критического реализма (XIX в.)» [там же].
О глубине и широте понимания маоистскими «критиками» того, что они призывают «убрать во что бы то ни стало», свидетельствовало следующее их заявление: «Вся буржуазная культура... строится на жестоком выжимании крови и пота из трудового народа и ставится на службу политическим интересам буржуазии. Таковы были литература и искусство эпохи Возрождения и Просвещения, таковы были и литература и искусство критического реализма в XIX в. Разница лишь в том, что в первый период буржуазия еще переживала свой золотой век и поэтому появился из-под пера Дефо Робинзон Крузо — образ „покорителя”, т.е. колонизатора с алчными устремлениями; а в последний период буржуазия уже „еле дышала и доживала свои последние дни”, поэтому-то и появились, начиная с Бальзака и кончая Львом Толстым, писатели критического реализма, создавшие образы „лишнего человека”. Но разве они действительно „не одобряют капитализм”? Нет! Они всеми силами пытались спасти прогнившее реакционное господство своего класса от крушения и гибели» [226, 17-18].
И эта писанина преподносилась как образец «классового анализа», как «освобождение от всякого рода лжи» [там же, 18]!
Нападая на тех, кто высоко оценивает творчество великого русского революционного демократа Н. Г. Чернышевского (как известно всем мало-мальски знакомым с историей марксизма-ленинизма, среди ценителей Н. Г. Чернышевского был В. И. Ленин), маоистские теоретики, демонстрируя свое дремучее невежество, называли его «буржуазным писателем», «проповедником идей эксплуататоров и кровопийц всех мастей».
Все это откровенное глумление над передовой мировой культурой демагогически маскировалось разглагольствованиями о «линии масс», об «изображении в искусстве и литературе рабоче-крестьянских масс» и т.д., хотя совершенно очевидно, что насаждение такого отношения к духовным ценностям человечества ведет к оглуплению масс, консервации невежества трудящихся, унаследованного от старого общества.
Причем все это являлось не случайным заблуждением маоистов, а сознательной, целенаправленной линией, которая отражала их подход к культуре как части дела социализма, соответствующий маоистской военно-казарменной трактовке этого строя. Данный момент, впрочем, не скрывали и сами текинские деятели, заявляя, что их прежде всего не устраивает, что литература и искусство эпохи Возрождения, Просвещения, произведения писателей критического реализма отражали становление идеи гуманизма. «Представители Возрождения изо всех сил проповедовали „гуманизм”, — писал журнал „Хунци”, — т.е. „человечность”, говоря, что никто до них не „открывал” и не „утверждал” человека» [226, 5]. Свое презрение к идеям гуманизма и человеку авторы этой статьи выразили с помощью кавычек. Не иначе, как в кавычках, маоистские теоретики употребляли и слово гуманисты: «„Гуманисты” проповедовали, что земное счастье превыше всего. На самом же деле они противопоставляли открытую невоздержанность буржуазии аскетизму или скрытой невоздержанности класса феодалов» [там же].
Приняв ханжескую позу средневековых инквизиторов, они обвиняли Данте и Боккаччо, Петрарку и Рабле, Вольтера и Руссо, Гете и Шиллера в проповеди «буржуазного эгоизма, эпикуреизма и необузданной страсти к обладанию» [там же, 6].
Развязанная группой Мао в 1966 г. пресловутая «культурная революция», сопровождавшаяся массовыми репрессиями в отношении коммунистов, рабочих, партийно-государственных работников, крестьян, интеллигенции, разрушением местных бесценных исторических памятников Китая, кострами из книг классиков, явила миру подлинное лицо маоистских культуртрегеров.
Таким образом, идеология и культура общества, строящегося на маоистский казарменный лад, характеризуются откровенным отрицанием социалистического гуманизма, сознательной консервацией культурной отсталости, полной изоляцией от мировой цивилизации и традиционных ценностей национальной культуры, проповедью китаецентризма, ксенофобии и антисоветизма, непрерывными идеологическими кампаниями по «промыванию мозгов» и насильственному насаждению маоизма в качестве единственного способа мышления.
Анализ маоистской трактовки социализма показывает, что она является карикатурой на этот передовой общественно-политический строй. Не случайно поэтому антикоммунисты всех мастей, не упускающие ни одного повода для того, чтобы попытаться ослабить притягательную силу примера подлинного социализма, изображают маоистские извращения его «действительным воплощением», а практику СССР и стран социалистического содружества как отход от принципов Маркса — Ленина.
В результате «культурной революции» в Китае была установлена антинародная диктатура военно-бюрократической группировки Мао Цзэ-дуна. Слом системы государственных органов КНР, основывавшихся на конституции социалистического типа, разгон КПК и общественных организаций привели к коренной перестройке государства, возникшего в результате победы народной революции в 1949 т.
Основным орудием контрреволюционного переворота была армия, направившая и поддержавшая бесчинства хунвэйбинов, и цзаофаней. Под контроль армии были поставлены репрессивные органы государства, средства массовой информации, а также отраслевые органы управления.
Уничтожение маоистами демократических институтов во всех звеньях политической системы КНР было не случайным явлением, так как установление военно-бюрократической диктатуры несовместимо с осуществлением воли и интересов широких трудящихся масс Китая. Такая акция требовала отрыва механизма власти от масс, превращения его в послушное орудие маоистской группы.
Наиболее важным документом последнего времени, закрепляющим политическую систему КНР, порожденную «культурной революцией», явилась Конституция 1975 г.
Как известно, прежняя конституция КНР (1954 г.) фактически прекратила свое действие к середине 60-х годов в период «культурной революции», когда были ликвидированы важнейшие конституционно-правовые институты страны, включая основанную на конституции систему государственных органов, а также основных гражданских прав.
Фактическую отмену конституции, скрыть было невозможно, да и возникшему в результате «культурной революции» военно-бюрократическому режиму требовалось законодательное оформление, которое не могло быть произведено в рамках прежней конституции.
Конституция 1954 г. была документом, обобщавшим опыт государственного строительства в Китае в сочетании с опытом других стран, ранее вступивших на путь строительства социализма. В докладе о проекте этой конституции так и говорилось: «Несомненно, что опыт передовых социалистических стран, возглавляемых Советским Союзом, оказал нам очень большую помощь, в нашем проекте конституции опыт Китая обобщен с международным опытом» [153, 23]. Конституция КНР 1954 г. была интернационалистским документом, закреплявшим в форме основного закона существовавшие тогда «отношения нерушимой дружбы с великим Союзом Советских Социалистических Республик и со странами народной демократии» [135, 30-31]. Этой конституцией устанавливалась социалистическая политическая система, основанная на массовых представительных органах типа Советов — собраниях народных представителей. Представительными органами формировались и им были подотчетны все другие звенья государственного аппарата. В основу организации и деятельности органов власти и управления Конституцией 1954 г. были положены принципы демократического централизма, коллективного руководства, участия широких народных масс. В основе конституционной системы судебных органов лежали демократические принципы осуществления правосудия только судами, участия в судебном процессе народных заседателей, гласности суда и обеспечения обвиняемому права на защиту. В основу организации и деятельности прокуратуры Конституцией 1954 г. были положены ленинские принципы единства в осуществлении функции надзора за соблюдением законов, обеспечиваемого централизованным построением прокуратуры и независимостью прокуроров от местных властей; законности как обязательного и единственного для прокурорского надзора критерия. Конституция провозгласила равенство граждан перед законом и материально гарантировала социально-экономические и общественно-политические права и свободы граждан. Она намечала пути социалистического развития страны и социалистических преобразований в формах собственности и была, таким образом, широкой программой социалистического строительства в Китае.
В сентябре 1954 г. первой сессией ВСНП первого созыва вместе с конституцией были приняты пять органических законов, т.е. законов, которые на ее основе более подробно регулировали организацию и принципы деятельности отдельных видов государственных органов (самого ВСНП, Государственного совета, местных органов государственной власти и управления, органов суда и прокуратуры). Эти законы развивали соответствующие конституционные положения.
Но механизм власти, основанный на конституции и органических законах КНР и соответствующий целям и задачам всемерного развития социалистического общества, был в своей основе чужд маоистскому пониманию содержания и формы власти. Мао Цзэ-дуну, стремившемуся к насаждению культа своей личности, диктаторских методов правления, милитаризации государства и общества, мешала линия Конституции 1954 г. на демократическую организацию политической жизни, повышение уровня сознательности, развертывание творческой инициативы масс. Последовательное осуществление провозглашенных в этой конституции принципов организации и деятельности государственного аппарата, соблюдения законности и уважения демократических прав и свобод граждан создавало бы непреодолимое препятствие для концентрации всей власти в стране в руках Мао Цзэ-дуна и его ближайшего окружения, для расправ с политическими противниками Мао и маоизма.
Конституция 1954 г. была тормозом на пути устремлений Мао Цзэ-дуна, и, когда его попытки приспособить к своим целям основанный на ней механизм власти потерпели провал, он использовал «культурную революцию» для укрепления своей власти незаконным и антиконституционным путем. Основной закон государства Мао превратил в клочок бумаги.
С принятием новой конституции маоисты явно не спешили. Оформлять новую политическую систему страны они начали с «упорядочения» (практически создания заново 2) партии. Сначала (на IX съезде КПК в апреле 1969 г.) были созданы высшие органы партии и лишь затем развернулся процесс постепенного создания низовых и территориальных парткомов. На съезде был принят новый Устав КПК, впоследствии подтвержденный X съездом партии (1973) с незначительными изменениями. Возникшая после «упорядочения» новая КПК утратила характер руководящей силы общества и являлась фактически интегрированной в государственный аппарат исполнительной организацией военно-бюрократического режима, выполнявшей вместе с тем функцию поддержки режима и идеологической обработки масс. Даже высшие ее органы были лишены самого главного своего права — определять политическую линию партии, ибо, как было заявлено в отчетном докладе ЦК КПК X съезду, «председатель Мао Цзэ-дун разработал для нашей партии основную линию и политику на весь исторический этап социализма и определил специфические линии и политические установки для конкретной работы» [338, 1.IX.1973].
В течение почти десятилетия высшие органы партии 3 подменяли высшие государственные органы власти и управления (вряд ли положение коренным образом изменилось после последней сессии ВСНП). У новых парткомов на местах официально был создан единый рабочий аппарат с «ревкомами» (точнее, поскольку «ревкомы» были созданы ранее парткомов, их аппарат был объявлен и аппаратом парткомов). Тенденция к слиянию аппарата административных и партийных органов прослеживалась и до «культурной революции», но тогда она выражалась в замещении одними и теми же лицами главных партийных и административных постов, в подмене политического руководства со стороны парткомов администрированием. После же разгрома конституционных органов государства и уставных органов партии, в процессе организации «ревкомов» была выдвинута установка Мао Цзэ-дуна, согласно которой новые органы власти «должны осуществлять центральное руководство, отказаться от дублированного административного аппарата» [338, 6.IV.1968].
Под последним Мао имел в виду партийный аппарат КПК. Это его указание полностью противоречит ленинским принципам государственного строительства. Как известно, В. И. Ленин резко выступал против отождествления государственной власти с руководством партии, смешения функций государственных и партийных органов. Он выступал за четкое разделение партийного и государственного аппарата [см. 84, 122], требовал «разграничить гораздо точнее функции партии (и Цека ее) и Сов-власти; повысить ответственность и самостоятельность совработников и совучреждений, а за партией оставить общее руководство работой всех госорганов вместе» [83, 61].
Согласно же маоистским установкам стирается отличие политического руководства от административного управления. При их отождествлении партия утрачивает характер политического руководителя государства и общества и становится частью государственного административного аппарата.
После того как были сделаны первые шаги по оформлению нового положения партии в политической структуре страны, последовало официальное объявление о предстоящем принятии новой конституции КНР в созыве для этой цели ВСНП. Состоявшийся в конце августа — начале сентября 1970 г. пленум ЦК КПК девятого созыва «в основном одобрил» проект новой конституции, который 12 сентября того же года был разослан местным руководящим органам (группам партийного ядра 4 провинций, городов центрального подчинения и автономных областей) и Военному совету ЦК КПК. К письму было приложено Уведомление ЦК КПК, в котором указывалось, что Мао Цзэ-дун в марте 1970 г. предложил созвать Всекитайское собрание народных представителей для пересмотра конституции и при этом внес предложение не учреждать должность председателя государства. Далее в Уведомлении сообщалось, что в том же месяце Политбюро ЦК КПК начало подготовку «Проекта пересмотренной Конституции КНР», а 12 июля была создана комиссия по подготовке проекта конституции, председателем которой стал Мао Цзэ-дун, а заместителем председателя Линь Бяо. 23 августа Политбюро и комиссия представили «Проект пересмотренной Конституции КНР» II пленуму ЦК КПК девятого созыва. В Уведомлении содержалась краткая характеристика новых положений конституции, причем на первое место среди ее достоинств было выдвинуто «четкое определение руководящего положения великого председателя Мао и его близкого соратника заместителя председателя Линь Бяо». Так трактовалась ст. 2 проекта конституции, гласившая: «Председатель Мао Цзэ-дун является великим вождем всех наций и народностей всей страны, главой нашего государства пролетарской диктатуры, верховным главнокомандующим вооруженными силами нашей страны. Заместитель председателя Линь Бяо является близким соратником председателя Мао и его преемником, заместителем верховного главнокомандующего вооруженными силами. Идеи Мао Цзэ-дуна являются руководящим курсом всей деятельности народа всей страны».
Согласно Уведомлению, группы партийного ядра провинций, городов и областей и Военный совет ЦК КПК могли доводить проект до сведения нижестоящих инстанций, но не должны были его копировать и обнародовать каким-либо способом.
Несмотря на то что проект конституции официально не публиковался, содержание его довольно быстро стало известно за рубежом по копиям, вывезенным из КНР 5. После опубликования новой Конституции КНР окончательно отпали имевшиеся у некоторых исследователей Китая сомнения в подлинности этого документа, поскольку большинство его статей совпадают с конституцией текстуально.
Существенным изменениям была подвергнута лишь ст. 2, текст которой приведен выше. Причем первый раз она подверглась переделке задолго до официального принятия конституции — при составлении ее второго проекта, утвержденного в 1973 г. I пленумом ЦК КПК десятого созыва сразу после X съезда КПК. Одной из главных задач съезда было организационное оформление устранения Линь Бяо и группы его сторонников. На этот раз ст. 2 проекта конституции не содержала уже упоминаний о Линь Бяо, однако первая ее часть, касавшаяся Мао Цзэ-дуна, была сохранена в полном объеме [см. 323, №117, 31].
Необходимо отметить, что в период перед X съездом КПК начался процесс воссоздания и такого звена политической структуры, как массовые общественные организации. До провинциального уровня были созданы организации профсоюзов, комсомола и федерации женщин. Кроме того, началась подготовка к созданию провинциальных организаций бедняков и низших середняков (в 1973-1974 гг. съезды представителей бедняков и низших середняков состоялись лишь в семи провинциях).
При этом следует отметить, что в профсоюзы в спешном порядке в начале 1973 г. были переименованы так называемые «конференции представителей революционных рабочих» (гундайхуй), которые в свое время пришли на смену организациям цзаофаней. Гундайхуй были очень далеки по принципам организации и деятельности от подлинных профсоюзов. В центре их деятельности стояли политические задачи (главным образом изучение и внедрение «идей» Мао Цзэ-дуна) и вопросы интенсификации труда. Задача улучшения благосостояния трудящихся и защиты их интересов перед гундайхуй фактически не ставилась. Такое положение сохранилось и после переименования этих организаций в «профсоюзы». Функции комсомольских и женских организаций, судя по материалам соответствующих съездов, также были сведены к изучению и претворению в жизнь «идей» Мао Цзэ-дуна.
Таким образом, воссозданные общественные организации выполняли задачи идеологической обработки масс в духе поддержки маоистского режима, мобилизации их усилий на осуществление великодержавных и гегемонистских целей китайского руководства. Они не имели ничего общего с одноименными общественными организациями социалистических стран, служащими делу вовлечения широких масс в управление обществом и государством, являющимися важнейшими средствами осуществления социалистической демократии.
Однако и в существующем виде указанные организации проявляли чрезвычайно малую активность, действуя почти исключительно лишь в связи с массовыми политическими кампаниями. Значительно большую активность стало проявлять в период после X съезда КПК переформированное городское ополчение, ставшее наряду с «отрядами теоретиков» ударной силой в этих кампаниях. Городское ополчение выполняло полицейские-функции и являлось средством милитаризации рабочего класса, В период, непосредственно «предшествовавший первой сессии ВСНП четвертого созыва, над политической жизнью страны доминировала политико-идеологическая кампания «критики Линь Бяо и Конфуция», которая преподносилась как продолжение «культурной революции». В ходе кампании действия маоистов направлялись на утверждение в стране культа насилия и жестокости, обеспечение беспрекословного слепого повиновения всего населения правящей верхушке и ее антинародной политике. Организаторы кампании прежде всего стремились преодолеть негативное отношение к «культурной революции», усилить контроль центра над периферией, обеспечить выдвижение своего актива («свежей крови») на руководящие посты в партийно-государственном аппарате, расширить идеологическую базу маоизма путем раздувания крайнего национализма, повернуть «дело Линь Бяо» против несогласных с маоизмом. Кампания «критики Линь Бяо и Конфуция» способствовала созданию в стране атмосферы духовного террора, в которой любое проявление критического отношения к «линии Мао» квалифицировалось как попытка «реставрировать капитализм». Потенциальные противники маоизма заранее ставились вне закона, в борьбе против них оправдывалось и поощрялось применение любых методов расправы. Данная кампания явилась, таким образом, продолжением того контрреволюционного переворота, каким была «культурная революция», с той существенной разницей, что антисоциалистический процесс шел уже в рамках нового режима, с использованием готового аппарата насилия. В целом кампания, по расчетам маоистов, должна была подготовить условия для законодательного оформления созданного ими антинародного режима. Проведение ее, несомненно, отодвинуло сроки созыва сессии ВСНП (в докладе Чжоу Энь-лая на X съезде было обещано провести ее «в ближайшее время»). Это время было использовано различными фракциями китайского руководства для подготовки к сессии, которую они рассматривали прежде всего с позиций дележа руководящих государственных постов и закрепления выгодных им результатов «культурной революции».
Сессия ВСНП состоялась в январе 1975 г. Основным ее актом было принятие новой Конституции КНР, законодательно оформившей и закрепившей антинародную, антисоциалистическую политику Мао Цзэ-дуна. Именно этой цели были подчинены доклады на сессии о работе правительства (Чжоу Энь-лай) и о внесении изменений в Конституцию (Чжан Чунь-цяо). В них всячески оправдывались и восхвалялись те коренные социально-политические изменения, которые повлекла за собой «культурная революция», а созданный ею маоистский режим преподносился как закономерный результат развития китайского общества. Как говорилось в докладе Чжан Чунь-цяо, «главная задача» при пересмотре Конституции состояла в том, чтобы «подытожить наш новый опыт, закрепить наши новые победы» [319, 1975, №2, 15]. Самой важной из этих «новых побед», подчеркнул Чжан Чунь-цяо, является «восьмилетняя культурная революция» [там же, 16].
Конституция 1975 г. в основном построена на положениях, выдвинутых в различное время Мао Цзэ-дуном и в значительной части представляет собой своего рода сборник его раскавыченных цитат. Она начинена псевдосоциалистической терминологией, служащей маскировкой фактически антисоциалистического характера маоистского режима. В этом отражалось стремление группы Мао Цзэ-дуна паразитировать на социализме, его авторитете среди трудящихся.
В конституцию вошли основные программные установки «культурной революции». Она пронизана духом маоистской «идеи» «продолжения революции при диктатуре пролетариата», означающей на практике перманентное применение насилия по отношению к китайским коммунистам и всем трудящимся, несогласным с маоистскими псевдосоциалистическими установками. Авторы новой конституции пытались узаконить непрерывные потрясения китайского общества с целью подавления неизбежно возникающего сопротивления маоизму, а также с целью идеологической обработки масс для выполнения любых начертаний военно-бюрократической верхушки. Этому же служат пронизывающие новую конституцию «идеи» обостряющейся классовой борьбы на всем протяжении существования социалистического общества. Апробированные практикой мирового социализма методы государственного управления и хозяйствования приравниваются к опасности «реставрации капитализма». Конституция призывает «готовиться к войне», «строить социализм в духе независимости и самостоятельности, опоры на собственные силы» (в маоистской практике, как известно, этот тезис означает разрыв сотрудничества с социалистическими странами и переориентацию внешнеэкономических связей Китая на капиталистические страны), «бороться против политики агрессии и войны, проводимой империализмом и социал-империализмом». Последний призыв, трижды повторяющийся в небольшой по объему конституции (всего 30 статей), имеет прямую антисоветскую направленность, так как «социал-империалистическим» маоисты именуют сейчас и первое государство социализма, созданное В. И. Лениным. Маоисты пытаются таким образом «отлучить» СССР от социализма, развалить социалистическое содружество и вместе с тем замаскировать собственное предательство интересов мирового социализма. Чего может после этого стоить другое положение преамбулы: «В международных делах мы должны твердо придерживаться пролетарского интернационализма»? И хотя в том же документе пекинские лидеры пытались уверить мировую общественность, что Китай «никогда не будет сверхдержавой», весь дух конституции является великоханьским и гегемонистским. Слова конституционной преамбулы о стремлении «внести сравнительно большой вклад в развитие человечества» — всего лишь смягченный вариант установки Мао Цзэ-дуна: «Нашим объектом является весь земной шар... где мы создадим мощную державу» [218].
Великоханьский характер конституции не ограничивается великодержавным шовинизмом во внешней политике. Из преамбулы конституции исключены положения о путях решения в Китае, являющемся многонациональным государством, национального вопроса 6. Во введении же нынешней конституции осталась лишь формула о «многонациональном народе нашей страны», как будто вопроса об обеспечении подлинного равноправия национальностей в Китае вопреки очевидным фактам не существует. В новую Конституцию КНР не вошли прежние установления, запрещавшие дискриминацию и гнет в отношении любой национальности. Положения о национальной автономии в Конституции 1975 г. остались, но в отличие от Конституции 1954 г. автономные права национальных районов не определяются, а органы их самоуправления заранее устанавливаются в формах, определенных для обычных административно-территориальных единиц. Тем самым районы национальной автономии фактически сводятся к этим единицам.
Анализируя новую Конституцию КНР, нельзя не остановиться на фразеологии некоторых ее статей. Если ориентироваться только на нее, не учитывая при этом реального положения в Китае, то может показаться, что в стране произошли большие позитивные сдвиги в сторону социализма. Так, в ст. 1 КНР определяется как «социалистическое государство диктатуры пролетариата» (в прежней конституции говорилось о государстве демократической диктатуры народа); в ст. 5 декларируются «главным образом две формы собственности на средства производства: социалистическая общенародная собственность и социалистическая коллективная собственность трудящихся масс» (Конституция 1954 г. говорила о многоукладной экономике и соответствующих ей формах собственности), из смысла второй части той же статьи вытекает запрещение эксплуатации человека человеком («государство разрешает... заниматься личным трудом без эксплуатации чужого труда»); в ст. 9 декларированы отсутствовавшие ранее социалистические принципы «кто не работает, тот не ест» и «от каждого по его способностям, каждому по его труду». Однако эти положения носили фиктивный характер, поскольку на самом деле КНР не являлась ни государством диктатуры пролетариата, ни даже государством демократической диктатуры народа, а государством военно-бюрократической диктатуры, в котором к тому же до сих пор существует сословие национальной буржуазии, получающей нетрудовые доходы. Это реальное обстоятельство сводит на нет многие конституционные декларации маоистов.
В области регулирования политической системы усилия авторов Конституции 1975 г. были направлены на закрепление выгодных маоистам результатов «культурной революции». Разумеется, в первую очередь была проявлена забота о конституционном закреплении личной власти Мао Цзэ-дуна, а также в качестве государственной идеологии — его «идей». Однако это сделано не так прямолинейно, как в конституционных проектах. В ст. 2 конституции совсем не говорится о главе государства и лишь упоминаются «маоцзэдуновские идеи», кощунственно объединяемые с марксизмом-ленинизмом, в качестве «теоретической основы, определяющей идеи нашего государства». В то же время в ст. 15 конституции указывается: «Председатель Центрального комитета Коммунистической партии Китая возглавляет вооруженные силы всей страны». Такое изменение текста конституции, как представляется, вызвано в основном двумя причинами: во-первых, сам Мао Цзэ-дун после низвержения Лю Шао-ци активно не претендовал на пост главы государства, добиваясь лишь ликвидации должности председателя КНР, за которую вели борьбу его политические конкуренты; во-вторых, главным для Мао Цзэ-дуна было закрепить за собой в конституции безраздельное руководство вооруженными силами. Кроме того, он, вероятно, не пожелал связывать срок действия конституции со сроком своей жизни, а по возможности обеспечить ее действие и на период после своей смерти. Поэтому имя Мао упоминается в конституции лишь в связи с его «идеями». Кроме ст. 2 о них говорится в преамбуле конституции в связи с необходимостью «неуклонно продолжать революцию при диктатуре пролетариата» и в ст. 11, в которой декларируется необходимость их изучения государственными учреждениями и государственными служащими. Таким образом, в целом Конституция 1975 г. не только не ограничила режима личной власти, но и подвела под него правовую базу.
В связи с изучением политической структуры современного Китая следует обратить особое внимание на расширение в новой конституции положений, касающихся вооруженных сил (ст. 15). Во-первых, само понятие «вооруженные силы» трактуется в конституции расширительно — в них включается народное ополчение, а не только Народно-освободительная армия. При этом, правда, подчеркивается, что руководит вооруженными силами Коммунистическая партия Китая. Но данное указание имеет особый смысл в ведущейся ныне в Китае внутриполитической борьбе и отнюдь не продиктовано подлинной заботой об усилении руководящей роли партии по отношению к вооруженным силам. Более того, положением о председателе ЦК КПК как главнокомандующем вооруженными силами это указание сведено на нет, ибо тем самым определенное лицо делается независимым от каких-либо коллегиальных органов.
Во-вторых, функции армии новой конституцией распространены на хозяйственную сферу, вооруженные силы объявлены не только боевым, но и «рабочим и производственным отрядом» (этим, с одной стороны, сеются иллюзии о «самообеспечивающейся» армии, с другой — узаконивается ее вмешательство в экономику). В-третьих, внешней функции вооруженных сил дана определенная политическая ориентация — «защита родины от подрывной деятельности и агрессии со стороны империализма и социал-империализма и их приспешников» 7. Антисоветская направленность этой установки очевидна, вместе с тем примечательно и указание на возможность использования вооруженных сил не только против агрессии, но и «против подрывной деятельности», чем легализуется применение китайской армии для вооруженного вмешательства за пределами территории страны вне связи с агрессией против КНР. Таким образом, милитаристский характер конституции очевиден.
Следует отметить, что маоистские «идеи» милитаризации государства весьма сродни троцкизму. Как известно, Троцкий призывал «отбросить» демократию и заменить ее «рабочим механизмом», «концентрированной властью». Идеалом государственной организации для него была армия. В соответствии с его установками в основу государственной системы должны были лечь территориальные военные округа, а местные военные органы должны были одновременно осуществлять и военное обучение, и управление, и организацию хозяйства на основе принудительного труда, поддерживаемого в конечном счете военной силой государства. Таким образом, маоисты фактически взяли на вооружение идеи Троцкого о военно-бюрократической диктатуре. Это не удивительно: в обоих течениях проглядывают сходные черты, обусловленные мелкобуржуазной идеологией «ультрареволюционности».
Конституцией закреплены порожденные «культурной революцией» «революционные комитеты» («ревкомы»). Сейчас за ними зафиксирован фактический статус органов, составляющих политическую основу государства. Формально маоисты не отказались от представительных органов — собраний народных представителей (СНП), и «ревкомы» по конституции всего лишь их постоянно действующие органы. Но при этом им предоставлены равные с СНП полномочия, поэтому о созыве сессий последних для решения вопросов, находящихся в компетенции местных органов власти, никакой необходимости нет. Местные СНП вопреки избирательному закону КНР не созывались для выборов депутатов ВСНП четвертого созыва. В сущности сейчас нельзя говорить даже о формальном существовании в КНР представительных органов, поскольку новая конституция процедуру избрания депутатов подменила «демократическими консультациями», означающими на практике отстранение избирателей от формирования собраний народных представителей, которые ныне образуются в результате обсуждения в кругу активистов режима. Местные СНП, если даже они и будут созываться в дальнейшем, не могут быть ничем иным, как парадными форумами маоистского актива. Иными словами, введение новой конституции не привело к восстановлению в КНР представительной системы социалистического типа.
В связи с этим следует подчеркнуть, что избираемые народом органы трактовались в произведениях Мао Цзэ-дуна не как органы власти, а скорее как «коллегии» для формирования таких органов. Например, в известной своей работе «О новой демократии» он писал: «Органы государственной власти должны избираться собраниями народных депутатов» [146, т. 3, 222]. Соответствующие положения Конституции 1975 г. показывают, что Мао Цзэ-дун не отказался от своих прошлых взглядов на структуру государственных органов. Если сравнить новую конституцию с Конституцией КНР 1954 г., то приходишь к выводу, что содержащиеся в последней положения о структуре органов власти не отражали взглядов Мао Цзэ-дуна и были приняты вопреки его мнению.
Фактическая ликвидация выборных собраний народных представителей — еще одно свидетельство нарушения маоистами принципов социалистической демократии. В. И. Ленин учил: «Без представительных учреждений мы не можем себе представить демократии, даже и пролетарской демократии» [49, 48]. Возглавляя первое в мире социалистическое государство, он заботливо пестовал созданные пролетарской революцией народные представительные органы нового типа — Советы депутатов трудящихся. В. И. Ленин указывал, что Советы, являющиеся продуктом революционного творчества народных масс, представляют собой формулу демократизма, не имеющую себе равных ни в одной стране [см. 53, 305]. Он писал, что демократизм и социалистический характер рабоче-крестьянской власти выражаются в том, что «верховной государственной властью являются Советы, которые составляются из представителей трудящегося народа (рабочих, солдат и крестьян), свободно выбираемых и сменяемых в любое время массами» [60]. Особо В. И. Ленин подчеркивал значение выборов для формирования высших органов государственной власти. Он указывал, что «только выборные могут говорить государственным законодательным языком» [54, 109]. Советы рассматривались В. И. Лениным как «такой шаг вперед в развитии демократии, который имеет всемирно-историческое значение» [53, 305]. Жизнь подтвердила глубину гениального ленинского предвидения.
Нынешняя политическая система КНР, фактически лишенная народного представительства и выборного начала, полностью противоречит социалистическим идеалам, ленинскому учению о социалистическом государстве.
В новой Конституции КНР нашли соответствующее закрепление и такие порождения «культурной революции», как «соединение представителей старшего, среднего и молодого поколения» в руководящем составе государственных учреждений (формула, при помощи которой «левые» маоисты старались провести своих сторонников во все звенья политической структуры), а также сыда — «четыре больших», а именно «большой крик, большая воля (в смысле: дозволено всё. — Авт.), большие дебаты, большие стенгазеты — дацзыбао» (на деле все это — средства инспирирования публичных расправ, организации доносов, принуждения людей к покаяниям). Конституционно закреплены в качестве организаций, в которых «слиты воедино низовая государственная власть и хозяйственное управление» (ст. 7), и появившиеся ранее «культурной революции» — во время «большого скачка» конца 50-х годов — «народные коммуны».
Сельская «народная коммуна» в качестве органа власти распространяет власть на всю территорию своей компетенции. б том числе и на лиц, не являющихся ее членами и даже формально не имеющих никакого отношения к созданию коммунальных органов. Это нарушение прав части населения, впрочем, не имеет существенного значения при замене выборов «демократическими консультациями».
Еще одно серьезное изъятие из принципа выборности (даже в его маоистской трактовке — в виде «демократических консультаций») допускается новой конституцией при формировании ВСНП: согласно ст. 16, «в случае необходимости можно специально приглашать в качестве депутатов некоторых патриотических деятелей». Это положение открывает дорогу для введения в маоистский форум представителей китайской эмигрантской буржуазии. Содержит в себе оно, возможно, и аванс тайваньским политикам.
Серьезные изменения претерпела по сравнению с Конституцией 1954 г. глава, регулирующая государственную структуру. Одновременно с постом председателя КНР, который по конституции возглавлял вооруженные силы, оказались упраздненными такие институты, как Государственный комитет обороны (председатель КНР был по должности председателем этого комитета) и Верховное государственное совещание (председатель КНР созывал его и на нем председательствовал). Характерно, что в новой конституции число статей, регулирующих государственную структуру, сокращено с 64 до 10 при неизменном названии главы и одинаковых объектах регулирования. При этом органические законы не приняты. Их отсутствие при более чем краткой конституции, не становящейся от краткости более ясной, создает широкие возможности для субъективистского толкования и применения полномочий государственных органов, которые в нынешней конституции изложены крайне обще и нечетко.
Полномочия ВСНП значительно сужены. В частности, его права по формированию других высших органов государства сведены конституцией только к освобождению от должности премьера Госсовета и других лиц, входящих в состав этого органа. В конституции даже не зафиксирована ответственность и подотчетность перед ВСНП его Постоянного комитета. Теперь ВСНП не имеет отношения к формированию Верховного суда КНР, а Верховная прокуратура конституцией не предусмотрена. В нынешнем основном законе КНР в отличие от прежнего ничего не говорится о контроле со стороны ВСНП за проведением в жизнь конституции, о решении им вопросов войны и мира, а также относительно амнистий, утверждения государственного устройства. Из нынешней конституции исключены положения о правах и гарантиях прав депутатов ВСНП, например о праве запроса депутата в Госсовете и министерствах (с обязанностью этих органов дать ответ депутату), о праве депутатской неприкосновенности и т.п. В Конституцию 1975 г. не вошли имевшиеся в прежней конституции положения о постоянных комиссиях ВСНП — национальностей, законодательных предположений, бюджетной и др., а также о комиссиях по расследованию определенных вопросов. Этим самым работа ВСНП сведена к ежегодным сессиям, которые к тому же могут «в случае необходимости» и не созываться в установленные сроки.
Сильно урезаны новой конституцией и полномочия Постоянного комитета ВСНП — с восемнадцати до шести конституционных установлений. В Конституции 1975 г. ничего не говорится о контроле со стороны Постоянного комитета ВСНП в отношении других высших государственных органов (Госсовета, Верховного суда), о назначении им должностных лиц (кроме полномочных представителей в иностранных государствах), о принятии им решений о помиловании, об объявлении состояния войны.
Самым общим образом в конституции сформулирована и компетенция Государственного совета (правительства). Число установленных в основном законе полномочий Госсовета сокращено сейчас с шестнадцати (в Конституции 1954 г.) до пяти, в том числе полностью исключены отраслевые функции (например, по защите интересов государства, поддержанию общественного порядка, руководству работой в области культуры, просвещения и здравоохранения, руководству строительством вооруженных сил и т.д.) и право утверждения административного деления автономных округов, уездов, автономных уездов и городов. Ничего в новой конституции не говорится о компетенции министров и председателей комитетов, хотя в прежней конституции ей была посвящена специальная статья (51).
Третья глава конституции — «Основные права и обязанности граждан» — не содержит уже положения о том, что «все граждане Китайской Народной Республики равны перед законом» (ст. 85 Конституции 1954 г. [135, 50]). Основным правом и основной обязанностью граждан объявлена «поддержка руководства» КПК.
Особенно большой шаг назад по сравнению с прежней конституцией сделан в вопросах регулирования социально-экономических прав граждан (т.е. права на труд, отдых, образование, материальное обеспечение в старости, в случае болезни и потери трудоспособности). В Конституции 1954 г. каждому из этих прав была посвящена отдельная статья, в которой все они подкреплялись соответствующими материальными гарантиями (ст. 91-92, 94-95). Материальные гарантии предусматривались и для общественно-политических свобод (ст. 87).
Из Конституции же 1975 г. все положения о материальных гарантиях гражданских прав исключены, поскольку многие из них оказались в явном противоречии с постулатами и политической практикой маоизма. На самом деле, с точки зрения Мао Цзэ-дуна, явным «экономизмом» и «ревизионизмом» являются такие, например, гарантии права на труд, как «улучшение условий труда и повышение реальной заработной платы» (ст. 91 Конституции 1954 г.). В сегодняшнем Китае нет законодательно установленной системы отпусков рабочих и служащих и ограничений рабочего дня, являющихся гарантиями конституционного права на отдых. Подавляющее большинство китайских граждан не пользуется правом на социальное обеспечение. Систематически сокращая средства на санитарно-медицинское обслуживание населения, маоисты навязали систему так называемых «босоногих врачей», т.е. наскоро подготовленных общественных санитаров. Каждые четверо из десяти китайских детей школьного возраста не могут посещать школу, а государство, уменьшая расходы на школьное образование, стремится переложить их на производственные бригады «народных коммун» и население городских кварталов.
Из Конституции 1975 г. исключено положение о том, что государство «обеспечивает гражданам свободу научно-исследовательской деятельности, литературно-художественного творчества и другой культурной деятельности», «поощряет творческую работу граждан в области науки, просвещения, литературы, искусства и другой культурной деятельности и оказывает им в этом содействие» (ст. 95 Конституции 1954 г.).
В новой конституции аннулированы прежние положения, предусматривавшие право граждан КНР на свободу жительства и переселения, охрану законом тайны переписки. Положения о неприкосновенности личности граждан оставлены, но лишены правовых гарантий от произвола, так как ныне, когда прокурорские органы ликвидированы, законность обыска или ареста санкционируется самими производящими их органами общественной безопасности, которые тем самым поставлены вне всякого контроля.
Примечательно закрепление в нынешней конституции среди прав граждан «права на забастовку», которое, как было заявлено в «Докладе о внесении изменений в Конституцию КНР», включено по инициативе самого Мао Цзэ-дуна. Это положение конституции следует рассматривать как легализацию задним числом действий цзаофаней времен «культурной революции», прибегавших к забастовкам для «захвата власти» (т.е. смещения неугодных маоистам руководителей) на предприятиях, а равно и возможных действий подобного характера в дальнейшем. Недаром в том же докладе заявлено: «Некоторые предприятия формально являются социалистической собственностью, но фактически руководство там находится не в руках марксистов и широких народных масс. Многие позиции, если их не занимает пролетариат, захватываются буржуазией» [319, 1975, №2, 18-19].
В целом новая Конституция КНР, несмотря на претензии ее составителей, не является свидетельством прогресса китайского общества, а во многих положениях (особенно касающихся государственной структуры и гражданских прав) представляет собой явный регресс по сравнению с прежним основным законом. Конституция 1954 г. не исчерпала своей исторической роли. Ее действие было прервано искусственно, потому что основанный на ней механизм государственной власти, как уже отмечалось, был чужд маоистскому пониманию содержания и формы власти.
Новый основной закон, как явствует из его анализа, главным своим назначением имел не возвращение страны в рамки конституционной законности, а закрепление выгодных маоистам результатов «культурной революции». Вместе с тем он, несомненно, носил следы компромисса между различными группировками китайского руководства (например, наряду с призывом о подготовке к войне в конституцию включены пять принципов мирного сосуществования; общему духу конституции явно не соответствуют фразы о постепенном повышении материального и культурного уровня жизни народа в ст. 10, об оплате по труду в ст. 9 и т.п.). Это обстоятельство создает возможность использования в будущем некоторых ее положений в интересах социализма и прогресса. Однако гораздо больше возможностей текст конституции дает для ее использования маоистами в антинародных целях — для оправдания любых поворотов политического курса китайского руководства, новых репрессий и беззаконий. Предоставляя правящей верхушке мандат на осуществление безудержных репрессий против любых противников режима, маоистская конституция является свидетельством того, что китайское руководство намерено было сделать упор на ужесточение военно-бюрократической диктатуры, на дальнейший зажим демократии, на углубление идеологической обработки населения (в духе маоизма, на широкое использование административно-принудительных методов поддержания трудовой активности населения.
Новый основной закон КНР призван был придать необратимый характер маоистскому курсу. Он не только легализовал практику «культурной революции», но и создал формальные преграды, препятствующие возврату Китая на путь подлинного социалистического развития и дружбы с социалистическими странами.
Пропагандисты пекинского режима особые старания прилагали к тому, чтобы скрыть истинную роль армии в современной политической системе КНР. На разные лады они повторяли тезис: «Наш принцип — партия командует винтовкой; совершенно недопустимо, чтобы винтовка командовала партией». Однако при персональной иерархической унии военных властей с партийным руководством этот тезис совершенно неприменим к условиям современного Китая.
Падение Линь Бяо и его ближайших сторонников из числа представителей военной верхушки осенью 1971 г., так же как и перестановки командующих округами в конце 1973 г., не означали ослабления влияния военных в политическом механизме страны. Была сменена лишь часть, военных руководителей. Но от этого суть военно-бюрократической диктатуры не изменилась.
Военно-бюрократическая диктатура неотделима от военного насилия и принуждения, от милитаризации государственной и общественной жизни.
В этом признавалась и газета «Жэньминь жибао». Она писала 25 октября 1972 г., что «в соответствии с нуждами революции кадровые работники из числа военных назначаются на работу на места, кадровые работники с мест назначаются на работу в армию, что является нашей партийной традицией». Такая «перекачка» кадров понятна. Маоисты продолжали рассматривать армию как «школу идей Мао Цзэ-дуна», как идеал строительства общества. Они не могли держаться у власти с помощью демократических институтов. Лишь военно-бюрократические методы руководства и управления, связанные с постоянным присутствием военных в партийно-государственном аппарате, с распространением военных порядков на хозяйственное управление, позволяли им навязывать китайскому народу политический режим, глубоко противоречащий коренным интересам трудящихся КНР.
К подлинному социализму Китай может прийти лишь через ликвидацию режима военно-бюрократической диктатуры, восстановление братской дружбы со всеми социалистическими странами, тесного контакта с международным коммунистическим и рабочим движением. Это — путь опоры на отечественный и международный пролетариат, путь диктатуры рабочего класса. Существование же военно-бюрократической диктатуры для китайского народа чревато новыми неоправданными жертвами и лишениями, так как эта диктатура, будучи иерархической властью, сильно подверженной произволу, может еще более резко повернуть Китай против социалистических стран и тем самым в еще большей степени осложнить социально-экономическое и политическое развитие страны.
Ликвидация маоистами политической системы социалистического типа, установление ими военно-бюрократической диктатуры могут привести к еще более тяжелым историческим последствиям для революционных завоеваний китайского народа.
В течение последних пятнадцати с лишним лет маоистами тяжким деформациям были подвергнуты правовая система и законность. Коренные принципы и положения социалистического права были объявлены «буржуазным хламом». Под знаком вульгаризаторских «идей» Мао Цзэ-дуна началось разрушение права и законности, возникших в результате победы народной революции и образования КНР.
Нарушения законности и правопорядка особенно широкий характер приняли во время «культурной революции» — беспрецедентной кампании, направленной своим острием против конституционных органов государства и уставных органов КПК и массовых организаций трудящихся. В те годы повседневным явлением стал кровавый террор против революционных кадров, работников науки, культуры и образования, осуществлявшийся штурмовыми отрядами хунвэйбинов и цзаофаней, за спиной которых стояли и действиями которых руководили обработанные в маоистском духе военные. Террор маоистских штурмовиков был легализован резолюцией XI пленума ЦК КПК, собравшегося в Пекине в августе 1966 г., т.е. когда «культурная революция» была уже в разгаре.
Один из пунктов многословной резолюции этого пленума был по-своему уникален — «революционные учащиеся» заранее освобождались от ответственности за все совершенные в ходе «движения» преступления и правонарушения, кроме убийств, отравлений, поджогов, вредительства, хищения государственных тайн и контрреволюционных преступлений, «о которых действительно имеются доказательства». На практике же хунвэйбины пошли значительно дальше — они безнаказанно совершали и убийства.
Возникают вопросы: каким образом руководящим органом коммунистической партии мог быть принят документ, легализующий произвол и беззаконие? Как могли быть так жестоко попраны человеческие и гражданские права в стране, вставшей на путь социализма? Для того чтобы ответить на эти вопросы, нам необходимо обратиться к событиям, непосредственно следовавшим за образованием КНР.
Правовое развитие Китая в это время характеризовалось борьбой двух тенденций. С одной стороны, было несомненным влияние права страны победившего социализма — СССР. Советские юристы в качестве советников и специалистов участвовали в подготовке ряда важнейших нормативных актов КНР, работали преподавателями в различных юридических учебных заведениях (во всех такого рода заведениях преподавалось советское право), большой отряд китайских юристов был подготовлен в советских вузах, было переведено и издано большое количество трудов советских юристов и различные нормативные акты СССР и других социалистических стран. Влияние советского права, поддерживаемое коммунистами-интернационалистами в руководстве КПК и юридических кругах, обусловливало прогрессивную тенденцию в создании правовой системы КНР. Однако ей с самого начала противостояла другая тенденция, выражавшая националистические мелкобуржуазные взгляды части руководителей КНР — группы Мао Цзэ-дуна. Эта тенденция, или линия, характеризовалась пренебрежительным отношением к праву и законности. На первой сессии VIII съезда КПК в 1956 г. в выступлении тогдашнего председателя Верховного народного суда, члена Политбюро ЦК КПК Дун Би-у были вскрыты социальные корни такого рода взглядов. «Мелкая буржуазия, — говорил Дун Би-у, — является самым многочисленным из всех классов нашего общества. Большую часть членов нашей партии также составляют выходцы из мелкой буржуазии... Мелкая буржуазия легко поддается настроениям пренебрежения ко всякой законности. Идеология мелкой буржуазии легко смыкается с анархизмом. Мы можем сказать, таким образом, что всякие взгляды, выражающиеся в пренебрежении к законности, по сути дела, являются отражением анархистской идеологии мелкой буржуазии» [151, 251]. Этот анализ правилен, но к сказанному здесь надо добавить, что часть руководителей КНР уже в то время стала в своей деятельности проводить политику пренебрежения к праву и законности. Эти руководители менее всего хотели связывать себя строгими правовыми рамками — большинство изданных и формально действующих и сейчас нормативных актов являются «временными» или «экспериментальными» (конечно, и в праве эксперимент — дело возможное и неплохое, но он не может продолжаться десятилетиями).
Все это не означает, конечно, что в те годы совсем не издавались сравнительно совершенные законы и другие нормативные акты. В числе таких законов могут быть, например, упомянуты Конституция 1954 г. и принятые вслед за нею законы об организации органов власти, управления, суда и прокуратуры. Это были, как уже отмечалось, законы социалистического типа, учитывавшие опыт правового развития СССР и других социалистических стран и отражавшие вместе с тем китайскую специфику.
Но не эти законы определяли складывающееся в правовой области положение. Проходили годы, а КНР оставалась государством, в котором не было принято ни одного кодекса. Меры наказания при разрешении, например, уголовных дел определялись на основании закрытых обобщений судебной практики, рассылавшихся по судам. В 1957 г. было объявлено о введении проекта уголовного кодекса для экспериментального применения судами. Этот проект опубликован не был, он рассылался по судам и, не будучи публичным, ничем не отличался от закрытых инструкций. Закрытой инструкцией определялся и порядок рассмотрения судебных дел. Существовало и много других правовых предписаний, распространяемых в закрытом порядке по государственным учреждениям. Постепенно такой порядок стал нормой государственной жизни. Число публикуемых актов сначала сократилось, а затем нормативные акты перестали публиковаться совсем.
В одном из выступлений на первой сессии VIII съезда КПК была выражена озабоченность неудовлетворительным положением с изданием законов: «У нас отсутствуют крайне необходимые нам, сравнительно полные основные нормативные акты, например уголовный кодекс, гражданский кодекс, процессуальные кодексы, закон о труде, закон о землепользовании и другие... Если и дальше будет существовать или надолго затянется положение, когда отсутствует система законов, то это безусловно станет серьезным недостатком» [151, 247-248]. Резолюция съезда по политическому отчету требовала: «Государство должно исходя из потребностей постепенно и систематически выработать совершенные законы, все государственные органы и государственные служащие должны строго соблюдать законы государства, с тем чтобы демократические права полностью охранялись государством» [там же, 481].
Тревога, выраженная съездом по поводу состояния законности в стране, не была напрасной. Несмотря на то что в КНР была заложена основа использования активной творческой роли права в проведении социалистических преобразований, на этом пути встречалось много трудностей, связанных с преодолением тяжелого наследия прошлого, в частности забитости крестьянства, общей культурной отсталости, юридической безграмотности широких слоев населения.
Как известно, В. И. Ленин постоянно подчеркивал неразрывную связь законности с культурой и придавал большое значение использованию законности для поднятия культуры народных масс [см. 85, 201]. Подготавливая наброски для доклада на II Всероссийском съезде политпросветов, он подчеркивал необходимость «научить бороться культурно за законность, ничуть не забывая границ законности в революции» [82, 465].
Эту мысль В. И. Ленин высказывал не раз, отмечая, что само по себе принятие законов, создание тех или иных органов еще не решает дела. Преодоление культурной отсталости вообще и правовой безграмотности в особенности является необходимым условием укрепления законности. Для того чтобы трудящиеся могли использовать и защищать свои демократические права и свободы, бороться с бюрократизмом, взяточничеством и другими отрицательными явлениями в жизни общества, они должны знать и уметь применять соответствующие правовые нормы. Говоря о борьбе за законность, В. И. Ленин указывал: «Нельзя ее сделать одной пропагандой, а можно завершить, только если сама народная масса помогает» [80, 171].
Народному Китаю предстояло сделать еще многое для того, чтобы социалистические принципы государственно-правового развития были претворены в жизнь. Однако курс VIII съезда КПК не стал путем дальнейшего развития страны. Маоистской группе в руководстве КПК удалось свернуть страну на путь мелкобуржуазного авантюризма, неотделимого от произвола и беззакония.
Готовя авантюристический «большой скачок», маоисты начали в июне 1957 г. массовую политическую кампанию борьбы с «буржуазными правыми элементами», первоначально внешне заостренную против буржуазной либеральной интеллигенции из демократических партий и группировок. Однако вскоре эта кампания была перенесена в ряды коммунистической партии и на государственные учреждения. Кампания быстро переросла в погром коммунистов, искренне стремившихся к выполнению решений VIII съезда КПК, демократизации государственной и общественной жизни страны, братскому сотрудничеству с Советским Союзом и изучению его опыта социалистического строительства. Особенно тяжелый удар был нанесен по политико-юридическим учреждениям — были сняты с постов и отнесены к числу «пролезших в партию правых элементов» многие работники суда, прокуратуры, государственного контроля, «виновные» в отстаивании конституционных положений об осуществлении правосудия только судами, о независимости судей и подчинении их только закону, о централизованном подчинении органов прокуратуры и государственного контроля и независимом осуществлении ими своих функций. Под предлогом борьбы с буржуазными юридическими конструкциями тогда были отброшены прогрессивные, демократические правовые принципы и институты на том лишь основании, что в буржуазной юридической литературе или действующем буржуазном праве содержатся аналогичные формулировки. Так, было объявлено «буржуазным» и поэтому неприемлемым положение, согласно которому уголовная ответственность несется лишь за преступные деяния, предусмотренные законом, сочтен «буржуазным» и отвергнут принцип, по которому человек не считается виновным, пока его вина не доказана в установленном законом порядке.
Отказ от демократических принципов маоисты маскировали фарисейской заботой о «руководящей роли партии» и «массовой линии». Так, принцип независимости судей критиковался ими за то, что он якобы подрывает руководящую роль партии, которая, в свою очередь, трактовалась как право партийных комитетов давать указания судам при разрешении конкретных дел. Апологеты маоизма заявляли: «Отрицать партийное руководство в конкретном деле — значит отрицать это руководство вообще» [цит. по: 166, 77]. На самом деле партийное руководство не имеет ничего общего со вторжением в решение конкретных дел. Законы выражают политику партии, и если судьи строго подчиняются закону при разрешении конкретных судебных дел, то тем самым они в своей деятельности осуществляют политику партии. Сведение же партийного руководства судами к даче указаний, как разрешать те или иные конкретные дела, фактически оправдывает произвол и беззаконие, так как дает основание любому работнику местного органа КПК навязывать суду свою волю при вынесении приговоров и решений.
Известен ряд записок В. И. Ленина, относящихся к 1921 г., в которых он решительно выступил против того, чтобы решение партийного комитета по конкретному делу являлось партийной директивой для суда и предопределяло судебное решение [см. 89, 362-363].
В Китае же уже давно произошла противоречащая ленинизму подмена партийного руководства вмешательством партийных функционеров в конкретную деятельность судов. Ни у кого не вызывало удивления, если секретарь местной парторганизации вдруг отстранял судью и начинал решать дела за него. Наоборот, об этом писали как о положительном факте, а не как о грубом попрании законности [см., например, 325, 1958, №6, 57]. Во время «большого скачка» ярко проявилась тенденция к необоснованным решениям, цель которых состояла в том, чтобы расправиться со всеми, кто хотя бы в малейшей степени был действительным или потенциальным противником авантюристической политики маоистов, запугать народ и тем самым предотвратить взрыв недовольства, вызванного провалами в экономике и политике.
Для того чтобы «облегчить» репрессии в период подготовки «большого скачка», Госсоветом было принято печально известное постановление от 1 августа 1957 г., согласно которому стало возможным практически бессрочное заключение любого гражданина в воспитательно-трудовой лагерь без суда и следствия, по постановлению административных органов. Критерии административного лишения свободы, приведенные в указанном постановлении, настолько универсальны и расплывчаты, что на основании их можно лишить свободы каждого. И действительно, через воспитательно-трудовые лагеря прошли многие миллионы людей, в том числе практически все интеллигенты неханьской национальности. Одновременно усилились и судебные репрессии.
«Большой скачок» был и большим ударом по правам китайских трудящихся. Рабочие, крестьяне, часть служащих оказались тогда на казарменном положении, все виды отпусков (а иногда и еженедельные выходные дни) были отменены, а рабочий день увеличен на несколько часов без выплаты сверхурочных; да и в немногие часы отдыха трудящихся принуждали выплавлять в кустарных печах низкокачественный чугун. Трескотня вокруг «большого скачка» дополнялась нагнетанием страха перед якобы нависшей военной опасностью, повсеместным формированием на предприятиях, в учреждениях и сельскохозяйственных «коммунах» народного ополчения, милитаризацией промышленного и сельскохозяйственного труда. Так были попраны конституционные права и свободы граждан.
В период «большого скачка» в китайской политико-юридической литературе возникла целая концепция о допустимости постоянного выхода за пределы законов, что было объявлено «нормальным явлением». Один из ведущих китайских правовых журналов так излагал эту «теорию»: «Непрерывное революционное движение масс, руководимое партией, и стремительное развитие строительства, при котором „один день равняется двадцати годам”, непрерывно выходит за пределы некоторых нормативных установлений, статей закона... С нашей точки зрения, это нормальное явление» [там же, 44]. Требования усилить надзор за законностью стали рассматриваться как попытки «ослабить диктатуру, связать диктатуру по рукам и ногам», квалифицироваться как проявление буржуазного юридического мировоззрения, как «правоуклонистская деятельность» [325, 1963, №3, 28]. Право в КНР стало рассматриваться исключительно как орудие подавления, принуждения, необходимое лишь «для борьбы с врагами народа», его «коренной ролью» объявлялось «подавление врагов», применение правовых норм стало сводиться к репрессиям. Такое понимание социалистического права ведет к отрицанию его как средства регулирования экономических отношений, как средства воспитания нового человека. Кроме того, полностью игнорировалась одна из самых главных функций права — служить средством контроля за мерой труда и мерой потребления. Таким образом, маоистами были преданы забвению известные слова В. И. Ленина о том, что при социализме право необходимо «в качестве регулятора (определителя) распределения продуктов и распределения труда между членами общества» [49, 94].
Маоисты исказили самую суть марксистского понимания права. Известно классическое определение права К. Марксом как возведенной в закон воли господствующего класса. В этом определении подчеркнут не только классовый и волевой признак, но также и нормативный — воля должна быть выражена в законе. Последователи же Мао уже давно выбросили из определения права нормативный признак. Вот, например, какие взгляды пропагандировались в «Жэньминь жибао» еще за несколько лет до «культурной революции»: «Наше право имеет два рода законов — сформулированные и несформулированные. Считать правом одни лишь сформулированные законы — значит слишком сузить его... „установление или санкционирование государством” не является обязательным критерием социалистического права в нашей стране» [338, 24.VII.1962].
Пренебрежение к нормативной форме законности есть элемент общей атмосферы насаждавшегося маоистами правового нигилизма. Оно вытекает из мелкобуржуазной психологии, чуждающейся правовой регламентации. Чем же маоистские теоретики права предлагали руководствоваться при применении уголовного наказания? Критерии уголовного наказания предлагалось искать в работах Мао Цзэ-дуна, главным образом в его речи на заседании Верховного государственного совещания в 1957г. «К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа». Содержащиеся в этой работе крайне неопределенные, расплывчатые указания, кого надо относить к народу, а кого к врагам, должны-де заменить точные установления в законе признаков преступлений, оснований и условий ответственности. Одновременно в качестве установочных стали пропагандироваться некоторые положения из произведений Мао Цзэ-дуна, относящихся еще к 20-м годам, например из его доклада «Об обследовании крестьянского движения в провинции Хунань», причем эти положения стали превозноситься как имеющие исключительно важное практическое значение не только для Китая, но и для всех стран и чуть ли не на все времена. В качестве одного из положений указанного доклада, имеющего значение для современной судебной практики в Китае, стал рекламироваться тезис: «Чтобы выпрямить, надо перегнуть; не перегнешь, не выпрямишь» [см. 146, т. 1, 44]. Что это, как не прямой призыв к грубым нарушениям законности?!
Разумеется, подобные высказывания и взгляды не имеют ничего общего с практикой подлинного социализма. Известно, какое большое значение придавал В. И. Ленин созданию и совершенствованию советского законодательства, укреплению законности. В его работах последовательно развивается положение о том, что с укреплением позиций народной власти роль и значение законности в обществе все более возрастают. «Чем больше мы входим в условия, которые являются условиями прочной и твердой власти, — говорил В. И. Ленин на IX Всероссийском съезде Советов, — чем дальше идет развитие гражданского оборота, тем настоятельнее необходимо выдвинуть твердый лозунг осуществления большей революционной законности» [81, 329]. Он исходил из того, что основой твердой социалистической законности может служить только наличие стройного, отвечающего требованиям жизни законодательства. Именно поэтому, несмотря на исключительную перегруженность партийными и государственными делами, В. И. Ленин пристально следил за созданием и развитием законодательства, лично писал и редактировал важнейшие законы Советской власти, направлял всю правотворческую деятельность молодого социалистического государства. Социалистическое строительство несовместимо с правовым нигилизмом, отрицанием законов.
В КНР развитие политико-юридической практики пошло далеким от социалистических норм путем. Система уголовных наказаний приняла противоречащий социалистическим правовым принципам устрашающий характер. Достаточно указать хотя бы на то, что там практиковались такие меры наказания, как бессрочное лишение свободы, расстрел с отсрочкой исполнения на два года, публичные театрализованные казни и т.п. Во второй половине XX в. в Китае восторжествовал средневековый инквизиторский процесс, построенный на полном бесправии обвиняемых, на полученных с помощью насилия доказательствах.
Подведение «теоретической» базы под акты произвола и беззакония особенно усилились в период, предшествовавший «культурной революции», во время кампании «социалистического воспитания», сопровождавшейся массовыми репрессиями. В начале 1965 г. журнал «Чжэн-фа яньцзю» выступил со следующими указаниями в адрес работников политико-юридических органов: «Все связывающие массы, не соответствующие революционной борьбе чисто юридические предосторожности и излишние церемонии надо без малейшего сожаления отбросить. Надо ясно представлять, что все необходимые нормативные установления, процедурные порядки предназначены для способствования борьбе с врагами, а не для того, чтобы связывать нас самих. Мы должны применять революционную точку зрения классовой борьбы, а не метафизически относиться к различным установлениям законов» [325, 1965, №1, 19]. Маоисты требовали от работников суда, прокуратуры и общественной безопасности поступать по формуле: «Как скажет председатель Мао, так я и сделаю» [325, 1966, №1, 18]. По отношению к тем, кто не проявлял особого рвения в проведении маоистских установок, принимались самые строгие меры. Примерно за полтора года, предшествовавших «культурной революции», произошла почти поголовная замена руководящих работников Верховного народного суда и Верховной народной прокуратуры, их филиалов в Тибете, а также судебно-прокурорских работников Пекина, Шанхая и всех провинций.
«Культурная революция» явилась настоящей вакханалией произвола и беззакония. В те годы нормой государственной жизни стал кровавый террор против революционных кадров, деятелей науки и культуры. На начальном этапе этой беспрецедентной кампании, направленной своим острием против конституционных органов государства и уставных органов партии и общественных организаций, в «войне дацзыбао» довольно наглядно проявилось нигилистическое отношение к праву. Так, в дацзыбао выпускников юридического факультета Пекинского университета «Долой господство буржуазной научной знати» говорилось: «Что же мы учили? „Советское гражданское право”, „Советское уголовное право”, „Историю государства и права зарубежных стран”, „Историю государства и права Китая” и т.д. Названий действительно множество, полно всякой всячины, а систематического преподавания „Избранных произведений Мао Цзэ-дуна” не было... По-настоящему говоря, на юридическом факультете социалистического университета идеи Мао Цзэ-дуна должны командовать всем, произведения председателя Мао должны быть основным, главным учебным материалом» [140, 138-139]. Из текста этой дацзыбао следует, что студентам юридического факультета — будущим судьям, прокурорам, следователям и другим работникам юстиции — не нужно изучать материальное и процессуальное право, не стоит загружать свою память знанием государственного права, что они даже не должны знать историю государства и права своей родной страны. Все это должно быть вытеснено «основным, главным учебным материалом» — «идеями» Мао Цзэ-дуна. Худшей вульгаризации не придумать!
В целом для периода «культурной революции» характерно, с одной стороны, расширение числа органов и организаций, выполнявших карательные функции, с другой — полная ликвидация государственных правоохранительных органов (суда и прокуратуры). Прямое принуждение стало применяться в широких масштабах отрядами хунвэйбинов, а затем и цзаофаней. Деятельность маоистских штурмовиков носила чисто карательный характер, они при попустительстве армии присвоили себе право производить аресты, устраивали похожие на суды «митинги борьбы», подвергали пыткам и позорным поношениям кадровых работников, ученых, деятелей культуры и искусства; в печати сообщалось о создававшихся хунвэйбинами застенках и тюрьмах (лаогайсо) в помещениях учебных заведений и предприятий [см., например, 119].
Карательные функции в период «культурной революции» широко осуществлялись и армией, из которой были выделены специальные «войска поддержки левых». В частности, при помощи этих частей подавлялось сопротивление рабочих разгону партийных и народных комитетов. Прежде всего как карательные органы выступали военно-контрольные комитеты периода «культурной революции». Вместе с НОАК карательные функции выполнялись и отрядами миньбинов (ополченцев).
В указанный период получила дальнейшее развитие намечавшаяся еще во время «большого скачка» тенденция к слиянию органов общественной безопасности, суда и прокуратуры. Все они оказались тогда под военным контролем. Этой акции в ряде случаев предшествовали погромы хунвэйбинами помещений органов юстиции (так, в сентябре 1966 г. ими было разгромлено помещение Верховного народного суда), в отдельных случаях хунвэйбины врывались и в помещения органов общественной безопасности. Как писалось в одной из хунвэйбиновских листовок, Цзян Цин (жена Мао Цзэ-дуна) прямо заявила на встрече с хунвэйбинами 18 декабря 1966 г.: «Войска общественной безопасности, прокуратура, Верховный суд — все это, пришедшее к нам от капиталистических государств, стоит над партией, над правительством; все они в конечном счете занимаются надзором над нами, поставляют на нас черные материалы, все они являются бюрократическими органами. На протяжении последних лет они неизменно противостоят председателю Мао».
Объединенные под военным контролем органы общественной безопасности и юстиции получили наименование гун-цзянь-фа (по первым иероглифам названий: общественная безопасность, прокуратура, суд). Эти органы не были единственными — многие судебные «митинги» во время «культурной революции» проводились так называемыми «комиссиями по искоренению контрреволюции», они же проводили следствие, производили аресты. К концу «культурной революции» объединенные карательные органы маоистской диктатуры получили наименование «органы (комитеты, отделы, штабы) диктатуры пролетариата» или просто «органы диктатуры». Очень характерно, что, назвав так карательные органы, маоисты еще раз продемонстрировали свое понимание диктатуры пролетариата, сведенное исключительно к насильственным акциям.
«Проект временных революционных правил ревкома провинции Шаньси» — редкий в практике «культурной революции» нормативный документ (март 1967 г.) — определил функции объединенного карательного органа маоистской диктатуры следующим образом: «Комитет диктатуры пролетариата является высшим исполнительным органом провинции Шаньси. Он исполняет все функции общественной безопасности, прокуратуры, суда... решительно наносит удары по уголовным преступникам за контрреволюционные преступления». В проекте было подчеркнуто, что каждый отдел комитета должен быть «соединением трех сторон», т.е. говоря другими словами, все отделы комитета должны быть под контролем военных. Разумеется, подобное объединение органов, деятельность которых должна происходить не только во взаимодействии, но и при контроле одних органов в отношении других, увеличила и без того почти неограниченные возможности для произвола.
Во время «культурной революции» обыденным явлением в жизни страны стали массовые «митинги» — судилища, происходившие обычно на стадионах. Их количество особенно возрастало в периоды обострения обстановки, которыми изобиловал затянувшийся политический переворот. Например, волна массовых судилищ захлестнула страну весной 1968 г. Так, 26 апреля 1968 г. на стадионе в Чанчуне был устроен «суд» над большой группой местных работников, обвиненных в выступлениях против «штаба Мао». Шесть человек были казнены, а остальные приговорены к пожизненному или к длительному тюремному заключению. В Шанхае на площади Культурной революции 27 апреля того же года семь человек, обвиненных в нападках на Мао Цзэ-дуна и Линь Бяо, были приговорены к смертной казни и тут же расстреляны (шанхайское радио сообщило, что хунвэйбины во время казни «прыгали от радости»). Эта средневековая сцена передавалась по городскому телевидению.
Накануне IX съезда КПК объектами массовых судилищ стали сами хунвэйбины, еще недавно плясавшие при казнях кадровых работников. Суровым карам подвергались те из недавних «маленьких застрельщиков культурной революции», кто самовольно вернулся в города с «мест постоянного поселения грамотной молодежи» и предпринял попытки восстановления своего прежнего влияния в хунвэйбиновских организациях, ставших уже в глазах властей нелегальными и даже «контрреволюционными». По сообщениям зарубежной печати, 27 января 1969 г. на одном из стадионов Пекина после судебного «митинга» были публично казнены 19 юношей из числа бывших хунвейбинов. Несколько позднее радио Тайюаня (административный центр пров. Шаньси) сообщило, что 10 и 11 февраля того же года в г. Янчэнсяне состоялись судебные «митинги», на которых присутствовало 50 тыс. человек. Они также закончились приведением в исполнение смертных приговоров [333а , 24.II.1969].
«Сентябрьский кризис» 1971 г. также был ознаменован волной судов-«митингов» в ряде городов страны. Объектами их на этот раз стали командиры НОАК, видимо подозреваемые в связях с бывшим «идеальным преемником» Мао Цзэ-дуна министром обороны Линь Бяо.
На всех этих судилищах, так же как и на подобных зрелищах в прошлом, нормальную судебную процедуру заменяло беснование толпы, а у подсудимых не было возможности сказать и двух слов в свою защиту. Им оставалось лишь стоять на высоких помостах с плакатами на шее, в которых описывались их мнимые или действительные преступления, слушать следующие одну за другой обвинительные речи, прерываемые многоголосым криком «ша!» («смерть!»). Во время «культурной революции» проявлением высшей политической сознательности стало считаться надругательство над трупами казненных. Массовые судилища и театрализованные казни, пришедшие в современный Китай из далекого средневековья, маоисты используют для поддержания в стране атмосферы страха. Произвол направляемых ими обезличенных толп превозносится как «массовая линия» и «демократия высшего типа».
Хаос, порожденный «культурной революцией», и в особенности сопутствовавший хунвэйбиновским деяниям рост общеуголовной преступности привели к беспрерывному возникновению органов и организаций, ставящих своей задачей как-то сдержать эту стихию. Так, в Наньчане борьбу со спекулянтами и другими уголовными элементами возглавило «командование революционного рабочего ополчения». Во время рейда, проведенного этим «командованием» во второй половине января 1968 г., были, по сообщениям местной печати, обнаружены частные подпольные промышленные предприятия, тайные склады материальных ценностей, ликвидировано более ста притонов и т.п. [см. 347].
В Шанхае в целях охраны и патрулирования города военно-контрольным комитетом органов юстиции и общественной безопасности (гун-цзянь-фа ) были созданы отряды (группы) «борьбы убеждением и защиты силой», объединенные городским «штабом борьбы убеждением и защиты силой». В ряде городов были созданы «главные командования по борьбе со спекуляцией». И все это происходило в стране, сравнительно недавно и не без основания гордившейся крупными успехами в борьбе с уголовной преступностью. Рост репрессивного аппарата не решал этой очень серьезной проблемы [см. 108, 154].
Новую маоистскую интерпретацию в период «культурной революции» получили конституционные права и свободы граждан КНР. Так, проявлением «высшей, невиданной ранее демократии» были объявлены действия хунвэйбинов и цзаофаней по разгону государственных и партийных органов, физические расправы над работниками. В качестве «наивысшей свободы слова» были представлены митинги, на которых поносились партийные и административные работники, ученые, деятели культуры и искусства. «Наивысшей свободой печати» были названы дацзыбао, являвшиеся средством клеветы и доносов. И, конечно, «наивысшей свободой собраний и союзов» были объявлены хунвэйбиновско-цзаофаневские сборища и организации. А сами произвол и беззаконие «культурной революции» были определены как практика «массовой демократии в условиях диктатуры пролетариата», что является прямым извращением марксистско-ленинского учения о праве и законности, которое исходит из необходимости всемерной охраны прав и интересов каждого члена социалистического общества.
Сейчас, когда бурные годы «культурной революции» уже позади, по-прежнему нет никаких признаков того, что Китай возвращается к стабильным правовым нормам и законности. Обязательные нормы поведения граждан и работы руководящих органов, как и в те годы, определяются закрытыми инструкциями и указаниями, которые часто исходят от органов, не имеющих права такие нормы создавать. Отсутствие стабильности в области права и законности прямо отражает отсутствие политической стабильности в стране, ибо право является концентрированным выражением политики. В современном Китае нет никаких гарантий против нового погружения страны в пучину массового произвола и беззакония, которыми отличалась «культурная революция». Такая возможность вполне вероятна — ведь X съезд КПК (1973) совершенно определенно подтвердил маоистский тезис о неоднократном повторении «культурной революции».
Не дала гарантий восстановления законности и новая Конституция КНР. Скорее наоборот. Эта конституция упразднила органы надзора за законностью — народные прокуратуры. Их функции переданы органам общественной безопасности, которые теперь должны и санкционировать аресты, и производить их. Суды отделены от органов общественной безопасности (этот процесс шел еще с начала 70-х годов), и их категории оставлены прежние (Верховный народный суд, местные народные суды, специальные народные суды), но изменен порядок назначения председателей судов — они будут назначаться и освобождаться от должностей «постоянно действующими органами собраний народных представителей соответствующей ступени», т.е. Постоянным комитетом ВСНП и «ревкомами» (раньше председатель Верховного суда избирался ВСНП, председатели местных судов — местными собраниями). Из Конституции 1975 г. исключены демократические принципы организации и деятельности судов. Вместо них в конституцию (ст. 25) вставлена довольно невразумительная фраза о проведении «линии масс» при следствии и рассмотрении дел. Весьма характерно еще одно положение той же статьи, гласящее: «По важным контрреволюционным делам следует мобилизовывать массы для развертывания обсуждения и критики». Что такое «контрреволюционные дела» в Китае — хорошо известно, и это положение может рассматриваться лишь как легализация массовых судилищ с расстрелами на стадионах, которыми были отмечены основные вехи «культурной революции».
С принятием новой Конституции КНР в китайской печати после многолетнего перерыва стал упоминаться термин фацюань (право), однако не в связи с необходимостью укрепления законности, а как объект нападок в связи с пришедшей на смену «критике Линь Бяо и Конфуция» очередной политико-идеологической кампанией «изучения теории диктатуры пролетариата». Один из главных аспектов этой кампании — всяческое охаивание принципа оплаты по труду и материальной заинтересованности в результатах труда, которые трактовались маоистами как «буржуазное право». Под лозунгами борьбы с «буржуазным правом» и «изучения теории диктатуры пролетариата» шла намеренная ревизия и фальсификация марксизма-ленинизма с целью псевдотеоретического оправдания новых чисток и репрессий в стране. Программным документом новой кампании явилась статья одного из ведущих идеологов маоизма, Яо Вэнь-юаня, в мартовском номере журнала «Хунци» за 1975 г. под названием «О социальной основе антипартийной группировки Линь Бяо». Автор ее провозглашал, что основная задача диктатуры пролетариата в Китае на нынешнем этапе — это подавление и репрессии. Из статьи вытекало, что объектами подавления маоистской диктатуры в очередной кампании являются не только «стоящие у власти и идущие по капиталистическому пути», но и весь китайский народ, в первую очередь рабочий класс. Недаром Яо Вэнь-юань специально подчеркнул, что «ревизионистские идеи материального стимулирования и материальной заинтересованности... оказали разлагающее влияние на рабочих, и особенно на молодых рабочих» [319, 1975, №3, 24]. Массовые кампании, сопровождаемые репрессиями, стали перманентной формой маоистского руководства государством и обществом. В этом одна из главных причин отсутствия в КНР нормальной правовой системы: маоисты не хотели связывать свои действия обязательными для всех правовыми нормами. Они способны обнародовать лишь фиктивные в своей основе декларации типа последней конституции. Беззаконие и произвол приобрели характер необходимых атрибутов политической практики маоизма.
Одним из составных элементов ленинского плана построения-социализма, наряду с социалистической индустриализацией и социалистическим переустройством деревни, является культурная революция, в задачу которой входит ликвидация неграмотности, повышение культурного уровня трудящихся, воспитание их в духе пролетарского интернационализма и приобщение к достижениям культуры прошлого, перевоспитание старой и подготовка новой интеллигенции из числа рабочих и крестьян, развитие литературы и искусства, спорта и т.д.
Особое внимание В. И. Ленин уделял повышению культурного уровня трудящихся масс и приобщению их к науке. В известной статье «Лучше меньше, да лучше» в качестве важнейших задач в области культурного строительства он называл «во-первых — учиться, во-вторых — учиться и в-третьих — учиться и затем проверять то, чтобы наука у нас не оставалась мертвой буквой или модной фразой (а это, нечего греха таить, у нас особенно часто бывает), чтобы наука действительно входила в плоть и кровь, превращалась в составной элемент быта вполне и настоящим образом» [86, 391].
Таким образом, В. И. Ленин с самого начала строительства социализма ставил вопрос о необходимости поднять знания рабочих и крестьян до уровня, отвечающего требованиям социалистического общества.
В свое время в Компартии Китая правильно понимали важность культурной революции. В политическом отчете ЦК КПК VIII съезду партии, проходившему в сентябре 1956 г., была выдвинута обширная программа в области культурного строительства: «Для осуществления культурной революции в нашей стране необходимо приложить максимальные усилия к постепенной ликвидации неграмотности и в пределах финансовых возможностей, по срокам и по районам расширять сеть начальных школ, с тем чтобы в ближайшие 12 лет добиться осуществления всеобщего обязательного начального образования. Одновременно с этим необходимо продолжать расширять общеобразовательную и техническую подготовку рабочих и служащих и учебу работников государственных учреждений, имеющих очень низкий уровень образования. Необходимо помочь в создании своей письменности тем национальным меньшинствам, которые ее еще не имеют» [152, 64].
VIII съезд КПК уделил большое внимание подготовке народной интеллигенции, воспитанию ее в духе марксизма-ленинизма. «Мы должны, — говорилось в политическом отчете, — проводить массовую подготовку новой интеллигенции, в особенности той, которая вышла из трудовых классов, путем обучения в школах и вузах и подготовки кадровых работников без отрыва от производства. Одновременно с этим мы должны использовать способности буржуазной и мелкобуржуазной интеллигенции в строительстве социализма и учиться у нее» [там же, 65].
Все эти многообразные и конкретные задачи в области культурного строительства были перечеркнуты маоистами.
Вместо развития культуры китайскому народу была навязана маоистская установка о том, что в любой работе надо исходить не из созидания, а из разрушения. Китайская печать приводила следующие слова Мао Цзэ-дуна: «Без разрушения нет созидания. Разрушение — это критика, это революция. Разрушение требует выяснения истины, а выяснение истины я есть созидание. Прежде всего разрушение, а в самом разрушении заложено созидание» [см. 319, 1974, №1, 18].
Это утверждение по сути своей насквозь анархическое, поскольку революция сводится только к разрушению. Положенные в его основу схоластические построения могут послужить оправданием любого разрушения, в том числе и во вред делу социализма. Эта установка стала руководящим принципом для маоистов в период «культурной революции», которая превратилась в генеральный поход против китайской и мировой культуры.
«Теоретическим» обоснованием особого подхода маоистов к китайской культуре и ее носителю — китайской интеллигенции послужили маоцзэдуновские «Выступления на совещании по вопросам литературы и искусства в Яньани» (май 1942 г.).
Не ставя перед собой задачу подробного критического разбора этих «Выступлений...», обратим лишь внимание на их методологические пороки.
Во-первых, третируя интеллигенцию, Мао Цзэ-дун искусственно противопоставлял ее «рабочим, крестьянам и солдатам». Интеллигенты им именовались не иначе, как «буржуазные» или «мелкобуржуазные». Мао Цзэ-дун объявлял их «нечистоплотными» в противоположность рабочим и крестьянам, «которые чище всех»; интеллигенция, утверждал он, сама должна «учиться у рабочих, крестьян и солдат», прежде чем воспитывать их.
Такая постановка вопроса принижает интеллигенцию как носителя культуры и знаний, как силу, способную помочь трудящимся массам поднять их культурный уровень.
Во-вторых, прикрываясь рассуждениями о том, что литература и искусство должны служить народу, Мао Цзэ-дун требовал идти по линии упрощенчества и примитивизма, т.е. снижения уровня художественных произведений до понимания их малограмотными и неграмотными слоями населения. «Поскольку наша литература и искусство, — пояснял он, — в основном должны служить рабочим, крестьянам и солдатам, постольку обеспечение общедоступности должно означать обеспечение доступности для рабочих, крестьян и солдат» [146, т. 4, 140]. С чем же нужно идти к ним? На этот вопрос Мао Цзэ-дун отвечает так: «Только с тем, что нужно самим рабочим, крестьянам и солдатам и легко воспринимается ими» [там же].
Таким образом, на деле пропаганда «общедоступности» у Мао означает отказ от высокоидейных и высокохудожественных произведений, которые содействовали бы повышению культурного уровня народа.
В-третьих, Мао Цзэ-дун выступил против гуманизма в литературе и искусстве. Обращаясь к писателям, которые пропагандировали гуманистические идеи, он поучал: «Подлинная любовь к человеку возможна, но лишь после того, как во всем мире будут уничтожены классы. Классы раскалывают общество на антагонистические группы, и лишь после уничтожения классов появится любовь ко всему человечеству. В настоящее же время такой любви еще нет» [там же, 160]. «В классовом обществе, — утверждал Мао, — любовь может быть только классовой» [там же, 129].
Так маоистский антигуманизм прикрывается демагогической ультраклассовостью и ультрапартийностью. Понятно, что там, где побеждает социалистическая революция, рождается подлинная любовь к человеку, и для этого нет необходимости дожидаться, когда «во всем мире будут уничтожены классы».
В-четвертых, не отвергая на словах классическое культурное наследие, Мао Цзэ-дун смотрел на него как на нечто неполноценное, которое подлежит «переделке». В его рассуждениях, по существу, полностью снимается проблема преемственности культур: «Литература и искусство, обслуживающие помещиков, — это феодальная литература и феодальное искусство. Это и есть литература и искусство господствующих классов феодального периода истории Китая... Литература и искусство, обслуживающие буржуазию, — это буржуазная литература и буржуазное искусство... Наша же литература и искусство должны обслуживать не перечисленные категории людей, а народ» [там же, 133].
Итак, утверждается, что нет никакой преемственности между различными эпохами, нет никаких демократических элементов в феодальной и буржуазной культуре. На практике это привело к отрицанию классического наследия вообще.
Взгляды Мао Цзэ-дуна, изложенные в упомянутых «Выступлениях...», стали духовным кредо маоистов в их походе против китайской культуры. То, как это выглядело на практике, и будет предметом нашего рассмотрения 8.
Отношение к интеллигенции. В переустройстве общества на социалистических началах классики марксизма-ленинизма отводили большое место интеллигенции как обладателю научных и технических знаний. «Мы знаем, — говорил В. И. Ленин, — что строить социализм можно только из элементов крупнокапиталистической культуры, и интеллигенция есть такой элемент» [63, 221]. «Нужно взять всю культуру, которую капитализм оставил, — писал он, — и из нее построить социализм. Нужно взять всю науку, технику, все знания, искусство. Без этого мы жизнь коммунистического общества построить не можем. А эта наука, техника, искусство — в руках специалистов и в их головах» [64, 55].
Нельзя сказать, что маоисты на словах отвергали эти ленинские положения о значении работников умственного труда в строительстве нового общества. В ряде выступлений Мао Цзэ-дуна дается высокая оценка роли китайской интеллигенции в революции. «Мы ценим нашу интеллигенцию, — провозглашал он, — и это совершенно правильно, ибо без революционной интеллигенции революция победить не может» [146, т. 3, 132]. Иногда Мао Цзэ-дун выступал на словах даже в роли защитника китайской интеллигенции, которая подвергалась необоснованным нападкам. «Многие из наших товарищей, — говорил он, — не умеют сплачивать интеллигенцию, допускают жесткий подход к ней, не уважают ее труд, в научной и культурной работе позволяют неуместное вмешательство в такие дела, в которые не следовало бы вмешиваться. Все эти недостатки необходимо устранить» [147, 43]. Такое предупреждение, кстати, следовало бы отнести прежде всего к нему самому.
Высокая оценка, данная китайской интеллигенции Мао Цзэ-дуном, носила чисто демагогический характер, потому что вся его политика и практика были направлены на ее дискриминацию.
Мао Цзэ-дун рассматривал интеллигенцию, особенно гуманитарную, как потенциального противника всех его установок, потому что она якобы легче всех подвержена «ревизионизму», «обуржуазиванию».
Особенно диким издевательствам китайская интеллигенция подверглась во время «культурной революции». Одного из старейших китайских писателей, Лао Шэ, хунвэйбины заставляли стоять на коленях. И хотя он не мог этого сделать из-за болезни ног, его силой бросали на землю. Проректора Пекинского университета и декана исторического факультета профессора Цзянь Бо-цзаня, несмотря на его болезнь, хунвэйбины выволокли из дома, принудили стоять несколько часов подряд. В это время ему наносили грубые оскорбления и оплевывали. По сообщению иностранной печати, директор Шанхайского театра пекинской музыкальной драмы талантливый артист Чжоу Синь-фан, не выдержав оскорблений, покончил жизнь самоубийством.
В период «культурной революции» интеллигенция, занятая в области естественных наук, меньше пострадала от репрессий, однако многие ее видные представители не были оставлены в покое. Так, например, подверглись дискриминации видный китайский математик директор Института математики АН Китая Хуа Ло-гэн, директор Института экономики АН Китая Сунь Е-фан, вице-президенты Академии наук Пэй Ли-шэн, Лу Жун-шэн и др. Объектом расправы стали также те научно-технические кадры, которые получили образование в Советском Союзе и других социалистических странах. Но больше всего пострадала гуманитарная интеллигенция, представители общественных наук, деятели литературы и искусства.
В трудном положении оказались общественные науки. Со времени «культурной революции» прекратили свое существование различные журналы по общественным наукам, такие, как «Чжэсюэ яньцзю» («Философские исследования»), «Цзинцзи яньцзю» («Экономические исследования»), «Лиши яньцзю» («Исторические исследования») и др. Издание некоторых из этих журналов (в частности, «Лиши яньцзю») возобновилось в 1972-1974 гг., однако с вполне определенной целью — для «научного» обоснования антисоветского и великодержавного курса маоистского руководства.
Вся интеллигенция, независимо от ее отношения к новому строю, именовалась в маоистской пропаганде не иначе, как «буржуазная» или «мелкобуржуазная». Действительно, значительная часть старой интеллигенции является выходцами из буржуазной и мелкобуржуазной среды. Однако со времени «культурной революции» «буржуазными интеллигентами» стали именоваться все, кто получил образование до этого времени, независимо от социального происхождения. Это объяснялось тем, что молодые люди, окончившие вузы в 60-х годах, якобы получили «буржуазное» и «ревизионистское» воспитание, которое противопоставляется «новому воспитанию». Это «новое воспитание» интеллигенция, оказывается, должна получить у «бедняков и низших слоев середняков».
Дискредитировать работников умственного труда, доказать их беспомощность и неспособность в решении практических вопросов — таков маоистский курс. Маоизм утверждает, что трудящимся массам нечему учиться у интеллигенции. Наоборот, последняя должна учиться у трудящихся, и прежде всего у крестьян. «Ныне, — писала газета „Жэньминь жибао”, — миллионы образованных интеллигентов, закаленных в великой пролетарской культурной революции, уже вступили в деревню, которая является широким полем деятельности, и там начали получать новое воспитание у бедняков и низших слоев середняков... Труд и жизнь в деревне — горнило испытаний, где закаляется образованная молодежь. Трудные условия жизни помогают людям ковать революционную волю, выработать упорство в борьбе и простоту в жизни. Благодаря длительной закалке в сельскохозяйственном труде и деревенской жизни интеллигентская молодежь может изменить свой прежний облик, облик человека, который совсем не способен к труду и не разбирается в сельскохозяйственных культурах, может покончить со своим чванством, изнеженностью и стремлением к парадности» [338, 26.VI.1969].
Итак, любой умственный труд, оказывается, неотделим от «чванства», «изнеженности» и «стремления к парадности». По существу, такое утверждение носит провокационный характер, так как имеет целью натравить работников физического труда на работников умственного труда.
Чтобы противопоставить рабочих и крестьян интеллигенции, маоистская пропаганда широко афишировала якобы распространяемый «буржуазными интеллигентами» лозунг «Человек умственного труда управляет, человеком физического труда управляют». Этот лозунг, как уверяло агентство Синьхуа в сентябре 1968 г., будто бы использовался «ревизионистами» для того, чтобы «подготовить смену для буржуазии и проложить путь к реставрации капитализма». А чтобы «человек умственного труда не управлял», маоисты ратовали за то, чтобы интеллектуальным трудом вместо интеллигенции занимались сами рабочие и крестьяне.
Маоисты утверждали, что непрофессионалы — рабочие, крестьяне, солдаты, не обладающие специальной подготовкой, но занимающиеся физическим трудом, могут более плодотворно заниматься умственным трудом, чем интеллигенция, которая якобы не способна выполнять свои профессиональные обязанности.
«Жэньминь жибао» в подтверждение таких выводов писала: «У нас появилось множество философских работ, авторами которых являются рабочие, крестьяне и солдаты... Многие наши работники философии намного отстают от этих рабочих, крестьян и солдат» [338, 7.I.1965].
Маоистская пропаганда всячески третировала профессиональных врачей как недостаточно квалифицированных, противопоставляя им непрофессиональных медиков-практиков. Например, в одном из сообщений агентства Синьхуа в сентябре 1968 г. описывалось, как студент-медик выпускного курса, осматривая больного ребенка, поставил неправильный диагноз, обрекавший его на смерть. Спасти мальчика, уверяло агентство, удалось лишь благодаря вмешательству медработника-крестьянина, точно определившего характер заболевания и в считанные дни проведшего весьма сложное лечение. Этот случай, согласно сообщению, дал повод для критики «ревизионистской линии» в области просвещения, в ходе которой проштрафившийся студент пришел к выводу, что чем больше времени он находится в институте, тем становится глупее.
Так из ошибочной постановки диагноза (а это может случиться даже с самым опытным врачом) делался далеко идущий вывод: теоретические знания приносят вред специалисту, непрофессиональный медик-крестьянин лучше профессионального врача.
Газета «Гуанмин жибао» с восторгом писала о том, как «бедняки и низшие слои середняков управляют учебными заведениями». В качестве примера газета сослалась на «опыт» такой работы в большой производственной бригаде «Чжанган» в пров. Цзянси: «После создания руководящей группы по проведению революции в области образования в большой производственной бригаде „Чжанган” были отобраны представители замечательных бедняков и низших слоев середняков для направления в начальную школу работать учителями... Взяв в качестве основного материала „Выдержки из произведений председателя Мао” и его „Три популярные статьи” 9, они обучают детей на идеях Мао Цзэ-дуна» [335, 20.V.1969].
Профессиональные педагоги шельмовались, им противопоставлялись преподаватели из «революционных масс» — без опыта и знаний, но зато с «революционным задором».
«Целая армия пролетарских преподавателей нового типа, главной силой которой являются рабочие-лекторы (лекторские группы рабочих, не оторванных от производства. — Авт.), — писал журнал „Хунци”, — поднялась на кафедру, с которой раньше буржуазные интеллигенты насаждали реакционные идеи феодализма, капитализма и ревизионизма, и превратила ее в трибуну для пропаганды маоцзэдуновских идей. На основе своего жизненного пути, пройденного до освобождения страны, рабочие-лекторы дают уроки классовой борьбы, пропитанные глубокой ненавистью к классовым и национальным врагам... Их с уважением называют лучшими преподавателями» [319, 1973, №3, 61].
От враждебного отношения к интеллигенции маоизм идет дальше: к дискредитации умственного труда.
Одна из функций работников умственного труда — организация и руководство производственной деятельностью работников физического труда, без чего невозможно развитие крупного современного производства и при капитализме, и при социализме. И при коммунизме будут выдающиеся организаторы и руководители производства — необходимость этого вызывается огромной концентрацией и централизацией производственных процессов, хотя физический труд в современном его понимании в коммунистическом обществе исчезнет.
Маоизм рассматривает взаимоотношения между работниками умственного и физического труда только с позиции «классового» подчинения и бюрократической иерархии — одни «верховодят», другие «страдают» от этого; вывод: чтобы работники умственного труда не «верховодили», их надо заставить заниматься физическим трудом. «Необходимо, — поучал Мао Цзэ-дун, — настойчиво придерживаться системы участия кадровых работников в коллективном производственном труде. Кадровые работники нашей партии и государства являются рядовыми трудящимися, а не господами, сидящими на шее народа. Кадровые работники благодаря участию в коллективном производственном труде устанавливают самые широкие постоянные и тесные связи с трудовым народом. Это — большое принципиальное дело, осуществляемое при социализме: оно помогает преодолеть бюрократизм, предотвратить ревизионизм и догматизм» [цит. по: 319, 1973, №7, 35].
Маоизм исходит из посылки, что умственный труд ведет к буржуазному перерождению, к утрате революционности, что только тяжелый физический труд является единственной панацеей от «ревизионистского» влияния и порождает черты «истинной революционности». Поэтому маоистская пропаганда призывала интеллигенцию «слиться с рабочими, крестьянами и солдатами».
Китайская печать часто приводила следующие слова Мао Цзэ-дуна: «Что должно служить критерием для определения революционности того или иного молодого человека? Какой мерой ее измерить? Существует только один критерий: надо посмотреть, желает ли этот молодой человек сомкнуться с широкими рабоче-крестьянскими массами и смыкается ли он с ними на деле» [319, 1973, №3, 61].
Что же означает «сомкнуться с рабоче-крестьянскими массами»? Журнал «Хунци» пояснял это следующим образом: «Новым социалистическим явлением является то, что несколько миллионов грамотной молодежи направились в горы и сельские районы. Они решительным образом разбили традиционные взгляды пренебрежительного отношения к труду, пренебрежительного отношения к рабочим и крестьянам» [там же, 61-62].
Итак, под «революционностью» понимается физический труд, которым интеллигенция должна заниматься вместе с рабочими и крестьянами. Причем прославляется прежде всего тяжелый сельскохозяйственный труд в деревне.
Еще в 1955 г. Мао Цзэ-дун, обращаясь к китайской интеллигенции, выдвинул установку: «Все представители... интеллигенции, которые могут поехать в деревню для работы, должны охотно туда ехать. Деревня — это огромное поле деятельности, и там многое можно свершить» [165, 37].
Чтобы сделать интеллигентов «революционными» и излечить от «ревизионизма», их в массовом порядке направляли в сельские районы, где они должны были заниматься физическим трудом. «Выпускники высших учебных заведений, — писала газета „Гуанмин жибао”, — в первую очередь должны стать рядовыми крестьянами и рабочими» [335, 15.VII.1968].
Для «приобщения» учащейся молодежи к крестьянской жизни ее заставляли питаться дикими травами. «Многие студенты, — сообщалось в китайской печати, — чтобы углубить свое понимание классовой борьбы, собирали горькие дикорастущие травы и готовили из них обед, напоминающий о горьком прошлом».
Деревня, действительно, является большим полем деятельности для интеллигенции, которая призвана помочь китайскому крестьянству ликвидировать неграмотность и культурную отсталость, приобщить его к современной жизни. Однако маоизм от интеллигенции требует иного: чтобы она училась «передовой идеологии» у «бедняков и низших слоев середняков» и превратилась в обычных тружеников сельского хозяйства. «Уход широких масс кадров в низы на физический труд, — говорил Мао Цзэ-дун, — открывает исключительно хорошие возможности для переучивания кадровых работников» [126, 12].
Государству от маоистского эксперимента по «новому воспитанию» наносился огромный урон: интеллигента, владеющего сложной и трудной профессией, на освоение которой он затратил много усилий и времени, заставляли выполнять простую физическую работу, не требующую какой-либо подготовки. Маоистская пресловутая «революционизация» распыляла и без того слабые интеллектуальные силы страны.
Дискредитация умственного труда и чрезмерное восхваление физического труда неразрывно связаны с принижением роли теории и гипертрофированием значения практики. Если же и признается теория, то она отождествляется с «идеями» Мао Цзэ-дуна.
Маоизм подменил подлинную науку фанатизмом, слепой верой в изречения «великого кормчего», знание которых якобы обеспечивает решение любых жизненных проблем. Всячески пропагандируя этот тезис, китайская печать публиковала множество рассказов о якобы имевших место многочисленных случаях прямо-таки магического действия цитат Мао Цзэ-дуна. Так, например, агентство Синьхуа сообщало, что 23 марта 1968 г. китайские военные хирурги в трое. Хэбэй успешно вырезали у крестьянки Чжан Цю-цзюй находившуюся в брюшной полости опухоль, весившую 45 кг. «Ввиду нехватки медицинского оборудования, — говорилось в корреспонденции, — армейские хирурги и медицинские сестры, выделенные для операции, прошли специальный курс изучения произведений Мао Цзэ-дуна, которые вдохновили их и вызвали у них чувство уверенности... Перед тяжелым сражением за удаление большой опухоли все медработники вновь и вновь изучали указание председателя Мао Цзэ-дуна: „Мы творим самые славные и великие дела, которых никогда не свершали наши предшественники. Нам непременно надо достигнуть нашей цели. И мы обязательно достигнем нашей цели”».
«Босоногие врачи» (крестьяне-санитары, не имеющие специального медицинского образования) рассматривались как выдающееся порождение «идей» Мао Цзэ-дуна. О том, как готовятся эти врачи «нового типа», подробно рассказывалось в «Жэньминь жибао»: «Первым предметом в училище „Канда” была не анатомия или биология, а организация всех преподавателей и учащихся на творческое применение произведений председателя Мао, на широкое изучение „Трех популярных статей” председателя Мао, борьба с эгоизмом и критика ревизионизма» [338, 15.IX.1968].
Чтобы сделать более убедительным утверждение, что теоретические знания интеллигенции — ничто, а практический опыт рабочих и крестьян — это все, журнал «Китай» привел следующий пример: «Ли Цзинь-шуй, преподаватель физики педагогического института провинции Цзянси, первое время после переезда в деревню считал, что деревня для него все равно что маленький пруд для большой лодки. Но однажды в производственной бригаде испортился бензиновый двигатель. И этот преподаватель подумал, что ему, как физику, ничего не стоит отремонтировать двигатель. Однако он провозился с машиной несколько дней и все же не исправил ее. Пришлось доставить двигатель на уездный механический завод, где один старый рабочий осмотрел его, заменил конденсатор, и двигатель вновь заработал. Этот случай послужил для Ли Цзинь-шуя хорошим уроком. „Вот каковы наши так называемые „знания”, — со стыдом произнес он, а затем добавил: — Настоящими знаниями обладают рабочие, крестьяне, бедняки и низшие слои середняков, имеющие практический опыт”. С тех пор преподаватель скромно учится у сельских тружеников» [126, 14].
Понятно, что такое искусственное противопоставление теории практике преследовало определенную прагматическую цель — показать беспомощность интеллигенции и отсутствие у нее полезных для народа знаний.
Но как бы маоисты ни третировали интеллигенцию, они не могли обойтись без нее. Поэтому уже в 1969 г. в Китае стали проводить курс на «реабилитацию» части работников умственного труда, оказавшихся объектом расправы во времена «культурной революции». «Реабилитации» подлежали инженерно-техническая интеллигенция, преподаватели вузов, врачи, некоторые деятели культуры. Это, однако, не означало сколько-нибудь серьезного изменения положения интеллигенции. «Реабилитированные» работники умственного труда оставались под неустанным контролем маоистов и по-прежнему являлись объектом перевоспитания в духе «идей» Мао Цзэ-дуна.
Отношение к литературе и искусству. В литературе и искусстве Китая после «культурной революции» (1966) наблюдался почти полный застой. И хотя в последующие годы было издано несколько романов, повестей, сборников рассказов и очерков, это не свидетельствовало о подлинном оживлении в области художественного творчества, поскольку все они написаны в духе пресловутой «классовой линии» Мао Цзэ-дуна и его «ультрареволюционных» установок. От писателей по-прежнему требуют, чтобы они руководствовались маоистской установкой, согласно которой «политический критерий должен быть на первом месте, а художественный — на втором». Иными словами, художественное творчество, как и раньше, использовалось в чисто утилитарном плане — для популяризации пропагандистских установок маоистов.
Эта линия в преддверии «культурной революции» в наиболее полном виде была сформулирована в «Протоколе совещания по вопросам работы в области литературы и искусства в армии», принятом на совещании армейских работников, проходившем в Шанхае в феврале 1966 г. И хотя формально этот документ касался работы в армии, фактически в нем были провозглашены особые маоистские установки в области литературы и искусства для всей страны. По существу, он в новых исторических условиях воспроизводил, конкретизировал и развивал взгляды Мао Цзэ-дуна, изложенные в мае 1942 г. в его «Выступлениях на совещании по вопросам литературы и искусства Яньани».
В «Протоколе...» выражалось политическое недоверие работникам литературы и искусства, так как, согласно содержащимся в нем утверждениям, они в течение 15 лет со дня образования КНР не выполняли указаний Мао Цзэ-дуна; рекомендовалось заменить писателей-профессионалов писателями из «рабочих, крестьян и солдат», которые бы прославляли Мао Цзэ-дуна и его установки; провозглашалось, что литература должна служить не всему китайскому народу (в том числе интеллигенции), а только «рабочим, крестьянам и солдатам»; перед литературой и искусством ставилась чисто утилитарная задача — служить средством пропаганды и насаждения маоизма в стране; отвергалось все мировое и национальное классическое наследие — как «феодальное» и «буржуазное», выдвигался лозунг «покончить со слепой верой в китайскую и зарубежную классическую литературу»; отвергалась вся советская литература — как «ревизионистская»; делалась ставка на «революционизацию» пекинской оперы, т.е. на то, чтобы поставить ее полностью на службу пропаганде маоизма; единственно правильным объявлялся метод «сочетания революционного реализма и революционного романтизма» [338, 28.V.1967].
В период «культурной революции» китайской литературе и искусству был нанесен тяжелый урон. Художественная литература оказалась под запретом; были закрыты все художественные и литературно-критические журналы. Не было опубликовано ни одного художественного произведения в подлинном смысле этого слова. Настоящее искусство подменялось культовыми песнями, пьесами и кинофильмами, призванными возвеличивать Мао Цзэ-дуна и поддерживать в стране военную истерию и антисоветские настроения. В китайской печати и хунвэйбиновских листовках можно было прочитать такие утверждения: «Победившему пролетариату не нужны профессиональные писатели, артисты, композиторы и художники; ему нужны наполовину писатели — наполовину рабочие, наполовину артисты — наполовину солдаты, наполовину художники — наполовину крестьяне».
К работникам литературы и искусства было проявлено политическое недоверие, что нашло отражение в следующем утверждении, обнародованном агентством Синьхуа летом 1966 г.: «В июне 1964 г. товарищ Мао Цзэ-дун указывал: на протяжении 15 лет работники литературы и искусства в основном (это относится не ко всем) не проводили в жизнь политику партии. Они восседали барами в своих кабинетах, не сближались с рабочими, крестьянами и солдатами и не отображали социалистической революции и социалистического строительства».
Подобные инсинуации преследовали цель исказить и принизить роль китайской литературы и искусства в КНР, которые якобы не служили политике партии. Впрочем, поскольку под «политикой партии» пекинская пропаганда подразумевала общий курс группы Мао Цзэ-дуна, нападки такого рода имели под собой определенное основание — действительно, среди деятелей литературы и искусства КНР «политика председателя Мао» отнюдь не получала полной поддержки.
В КПК были коммунисты, которые выступали против подчинения литературы и искусства чисто утилитарным целям, против лишения работников культуры какой-либо свободы творческой деятельности. Так, бывший член Политбюро ЦК КПК Тао Чжу утверждал: «Необходимо уважать творческую свободу писателей, нельзя замыкать их в клетки, не нужно давать писателям какие-то шаблоны» [338, 17.Х.1967]. Но подобные правильные требования маоистская пропаганда расценивала как «ревизионистские черные слова».
Явной клеветой является утверждение, что работники литературы и искусства в своих произведениях «не отображали социалистической революции и социалистического строительства». Виднейшие деятели китайской культуры показывали в своих произведениях патриотизм китайского народа, глубокие социально-экономические перемены, которые происходили в Китае. Это нетрудно подтвердить ссылками на некоторые наиболее яркие их произведения. Так, в развитие патриотической тематики внесли большой вклад поэты Тянь Цзянь, Ай Цин, Кэ Чжуан-пин. Романы Дин Лин «Солнце над рекой Санган» и Чжоу Либо «Ураган» в художественной форме раскрыли сложную и трудную борьбу китайских коммунистов за проведение аграрной реформы. В произведении талантливого писателя Чжао Шу-ли «В деревне Саньливань», опубликованном в 1955 г., отображена жизнь китайской деревни в период кооперирования. Писательница Цао Мин написала яркое произведение «Движущая сила», посвященное рабочему классу.
Эти произведения китайских писателей, как и многие другие, были ошельмованы маоистами и оказались под запретом, потому что они не соответствовали установкам Мао Цзэ-дуна в области литературы и искусства.
Марксистско-ленинским принципам в литературе и искусстве маоизм противопоставил свои установки, рассматривая их как последнее слово в марксистском литературоведении и искусствоведении.
Маоистская пропаганда пыталась изобразить «идеи» Мао Цзэ-дуна теоретическим фундаментом китайской литературы и искусства. «Идеи» Мао Цзэ-дуна, утверждала «Жэньминь жибао», являются систематизированным воплощением марксистско-ленинской эстетики в новых исторических условиях, являются ее новым развитием.
Китайские теоретики перечеркивали эмоциональную сторону искусства. Эстетическое наслаждение объявлено ими безнравственным. Единственно важным для оценки произведения они считали его политическую направленность, но не художественный уровень. Но такой подход равнозначен, по существу, отрицанию искусства вообще, ибо сферой его деятельности являются человеческие чувства, основным методом — эмоциональное воздействие. Перечеркивая художественную специфику искусства, маоизм стремился низвести его произведения до уровня агиток.
Если ставить вопрос так, как это делают маоисты, то тем самым можно перечеркнуть материалистическую основу, на которой зиждется преемственность современной культуры с культурами прошлого. Вульгарный социологизм приводит китайских теоретиков к выводу о том, что не может быть общечеловеческих эмоций, а есть только классовые эмоции. Скажем, переживания героев трагедий Шекспира не должны якобы волновать трудящихся потому, что в жилах этих героев течет королевская кровь. Их переживания являются якобы не чем иным, как проявлением «классового» индивидуализма. Трудящиеся не должны, считают маоисты, восхищаться ариями Онегина и Ленского, ибо последние — дворяне. «В классовом обществе, — писал китайский критик Ли Цзэ, — не существует надклассового человека, абстрактные человеческие чувства также не существуют» [335, 25.Х.1964]. Так грубый социологизм стал лейтмотивом политики маоистов во всех областях культурного строительства. А именно против такого подхода к искусству прошлого решительно возражал В. И. Ленин. «Красивое нужно сохранить, взять его как образец, исходить из него, даже если оно „старое”, — утверждал он. — Почему нам нужно отворачиваться от истинно прекрасного, отказываться от него, как от исходного пункта для дальнейшего развития, только на том основании, что оно „старо”?» [189а , 663].
Маоизм ревизует метод социалистического реализма, противопоставляя ему выдвинутый Мао Цзэ-дуном в 1958 г. метод «сочетания революционного реализма с революционным романтизмом», который был объявлен «совершенно новым художественным принципом», «более совершенным, чем метод социалистического реализма» [309, 4].
В чем же состоит существо этого маоистского метода? В понятие «революционный романтизм» вкладывается антигуманистическая идея жертвенности, пренебрежительного отношения к жизни индивида. Это нашло отражение в маоистском призыве «не бояться лишений, не бояться смерти».
Действительно, великие революционные свершения, как подтверждает опыт всемирной истории, требуют жертв. Это неизбежное и закономерное явление. Однако марксизм-ленинизм никогда не возводил жертвенность в культ, никогда не прославлял смерть. Человек рождается для жизни. «Приучать» человека не бояться смерти, «стыдить» его за то, что он смерти предпочитает жизнь, — значит проявлять бесчеловечность. «Если характер человека создается обстоятельствами, — писал К. Маркс, — то надо, стало быть, сделать обстоятельства человечными» [7, 145-146]. Таковыми, понятно, ни в коей мере не могут считаться условия жизни, полной лишений и постоянной готовности к гибели.
Маоисты же на данную проблему смотрят с позиции антигуманизма. Спустя четверть века со дня победы китайской революции, когда давно отгремели революционные бури и Китай живет в мирных условиях, маоизм по-прежнему рассматривает жизненные лишения и физическую смерть как проявление истинной революционности.
«Теоретическим» обоснованием пренебрежительного отношения к жизни индивида послужили три небольшие статьи Мао Цзэ-дуна — «Служить народу», «Памяти Н. Бетьюна» и «Юй-гун передвинул горы», — в которых культ смерти обосновывается пространными рассуждениями о долге перед революцией.
Маоизм пытается навязать китайским деятелям литературы и искусства антигуманную установку, сводящуюся к призыву «не бояться войны». От писателей требуют, чтобы они в своем творчестве исходили из положения Мао Цзэ-дуна о том, что необходимо «бороться войной против войны».
Такое уродливое представление о «революционном романтизме» ничего общего не имеет с истинной революционностью.
«Революционный романтизм», согласно воззрениям маоистов, должен сочетаться с «революционным реализмом». Существо последнего выражается в лакировке действительности, в изображении всех жизненных явлений в духе прославления личности Мао Цзэ-дуна, в свете его установок.
Маоизм пытается перечеркнуть всю сложность и противоречивость реальных коллизий, требует изображать их лишь в белом или в черном цвете. Типизация явлений жизни подменяется их идеализацией или огульным охаиванием — так происходит искажение объективной действительности под флагом псевдореволюционности и «возвышенных идей».
«Теоретическим» обоснованием схематизма и вульгаризации, насажденных в современном китайском искусстве, послужили следующие слова Мао Цзэ-дуна: «Жизнь, отраженная в произведениях литературы и искусства, может и должна выглядеть возвышеннее, ярче, концентрированнее, типичнее и идеальнее, а значит, и более всеобъемлющей, чем обыденная действительность» [146, т. 4, 143].
В это правильное по форме положение маоизм вкладывает свое особое содержание: речь идет об идеализации, лакировке действительности, о создании ходульных книжных героев, оторванных от реальной жизни. Положительный герой должен быть идеален, лишен каких-либо недостатков и «низменных» человеческих чувств; отрицательный герой — не типичен, он лишь «пятно».
Отход от правдивого художественного отображения действительности, идеализация ее, воспевание аскетизма, отказ от любви и личного счастья, обожествление Мао Цзэ-дуна, показ героев-манекенов, лишенных естественных чувств, — таковы требования, которые предъявлял маоизм к литературе и искусству.
Народное образование в маоистском понимании. Народное образование, интенсивно развивавшееся в первое десятилетие существования КНР, серьезно пострадало в результате «культурной революции», в ходе которой маоистами был брошен призыв совершить «революцию в образовании», «разгромить прогнившую феодальную, капиталистическую и ревизионистскую систему просвещения». На самом же деле ставилась задача ошельмовать научные методы образования и взамен их утвердить маоистскую систему, не имеющую ничего общего с наукой.
Для того чтобы высвободить студентов для участия в «культурной революции» и перестроить «ревизионистскую систему образования», летом 1966 г. маоистское руководство дало указание о прекращении занятий в институтах. Это нанесло огромный урон китайской культуре, науке и технике: вузы не работали четыре года, из-за чего страна не получила 700 тыс. специалистов.
«Революция» в области высшего образования началась с того, что в июне 1968 г. в университеты и институты были направлены «рабочие и армейские отряды по пропаганде идей Мао Цзэ-дуна», которые должны были приобщить студентов к военным порядкам, воспитать их в духе «маоцзэдуновских идей» и усмирить враждующие группировки хунвэйбинов.
Система высшего образования, которая существовала до «культурной революции», была объявлена «ревизионистской». «До великой пролетарской культурной революции, — писал „Хунци”, — люди типа Лю Шао-ци проводили ревизионистскую линию обучения, выступали против пролетарской линии обучения, определенной председателем Мао, всеми силами распространяли идеалистический априоризм и препятствовали реформе занятий по теоретическим основам» [319, 1972, №9, 41].
Конкретно это выразилось в том, что «занятия по теоретическим основам какого-либо предмета, начиная от содержания обучения и кончая методами обучения, состояли в переходе от одной формулировки к другой, от одного понятия к другому, от одной теории к другой. Это приводило к тому, что учащиеся, изучая теоретические основы предмета, заражались мистикой, углубляясь в таинство формул, не могли что-либо уяснить; у них появлялось „чувство страха”, что в огромной степени мешало учащимся заниматься активно и проявлять инициативу» [там же].
Выраженное в данном случае недовольство известной схоластичностью в методах обучения (если она, конечно, имела место в действительности) понять можно, но совершенно неясно, какое это имеет отношение к «ревизионизму»?
Маоистская «революция в образовании» ставила своей задачей прежде всего «покончить с господством буржуазной интеллигенции в учебных заведениях». Эта установка преследовала определенную прагматическую цель: дискредитировать всех преподавателей, вызвать к ним политическое недоверие учащихся, подготовить условия для моральной расправы над ними. Общеизвестно, что в КНР к моменту «культурной революции» ряды подлинно народной интеллигенции были еще малочисленны, процесс ее воспитания и подготовки только начался, а в высших учебных заведениях значительную часть профессуры составляла старая интеллигенция. Но вместо того чтобы привлечь ее на сторону народа, маоисты приклеили ей ярлык «буржуазной интеллигенции».
Призыв «покончить с господством буржуазной интеллигенции в учебных заведениях» носил демагогический характер и имел ярко выраженную анархистскую окраску: он был направлен против научных знаний и их носителей, против преемственности культур и обогащения китайской науки достижениями мировой науки, в том числе советской.
«Трудящиеся тянутся к знанию, — говорил В. И. Ленин в 1918 г., — потому что оно необходимо им для победы. Девять десятых трудящихся масс поняли, что знание является орудием в их борьбе за освобождение, что их неудачи объясняются недостатком образования и что теперь от них самих зависит сделать просвещение действительно доступным всем» [62, 77].
Маоизм же выступает против глубоких научных знаний, что нашло отражение в многочисленных высказываниях Мао Цзэ-дуна: «Чем больше читаешь книг, тем становишься глупее»; «Книг нельзя читать слишком много»; «Переучишься — себя загубишь» и т.п. Квалифицированным «буржуазным интеллигентам» маоизм противопоставил малограмотных «рабочих, крестьян и солдат», которым вменялось в обязанность читать лекции. Тем самым принижалась роль преподавателя и делался акцент на «самотворчество» учащихся из рабочих и крестьян. С внешней стороны это выглядело эффектно: Мао Цзэ-дун выступал в роли защитника «революционных масс». На самом же деле подобный «эксперимент» вел к снижению уровня преподавания, а следовательно, и к снижению уровня знаний учащихся.
Другой лозунг маоистской «революции в образовании» гласил: «Образование служит пролетарской политике». Под «пролетарской политикой», как уже отмечалось, имеются в виду «идеи» Мао Цзэ-дуна, следовательно, образование, согласно этому лозунгу, должно содействовать насаждению в сознании учащихся этих «идей». От учащихся прежде всего требовалось не глубокое знание естественных наук и марксистско-ленинской теории, а талмудистское усвоение установок «великого кормчего».
Маоистская «революция в образовании» предусматривала сокращение сроков обучения, изменение порядка приема в вузы, изменение учебных пособий и учебных программ.
Поставив перед собой цель «разгромить старую систему образования», маоисты потребовали сократить сроки обучения учащихся. Если раньше для получения среднего образования требовалось 12 лет (по шесть лет в начальной и средней школе), то теперь в городах введен единый девятилетний курс (пять лет — в начальной, два года — в неполной средней и еще два года — в полной средней школе). В сельской местности создаются начальные школы с пятилетним сроком обучения, а там, где существуют возможности, — дополнительно двухгодичные курсы средней школы. В целом срок обучения в начальных и средних школах сокращен.
То же самое произошло и в вузах: обучение с пяти-шести лет сокращено до двух-трех, главным образом за счет теоретических курсов.
Изменены правила приема в вузы: основным условием приема стала политическая благонадежность, т.е. верность маоизму. Такая установка привела к противопоставлению «политической сознательности» (под которой имелась в виду преданность Мао Цзэ-дуну) профессиональной подготовке. И хотя китайская печать много писала о соблюдении классового принципа при приеме в вузы, призывая отдавать предпочтение «рабочим, крестьянам и солдатам», однако этот «классовый принцип» наполнен вполне определенным содержанием — в вузы принимали тех, кто разделял «идеи» Мао Цзэ-дуна.
Одним из проявлений маоистской «революции в образовании» явилось снижение теоретического уровня преподавания, дискредитация теоретических знаний как «беспомощных» и противопоставление им «всесильной» политики. В технических вузах это выразилось в резком сокращении часов, отводимых на теоретические дисциплины. В гуманитарных вузах изучение произведений классиков марксизма-ленинизма было подменено штудированием «идей» Мао Цзэ-дуна. Если и изучались отдельные произведения Маркса, Энгельса, Ленина, то это делалось с чисто прагматической целью — попытаться «доказать» правильность установок Мао Цзэ-дуна.
Одновременно в китайских вузах были упрощены учебные материалы, сокращен их объем, к написанию учебных пособий привлекались в основном практики и студенты, введена система назначения преподавателей из «рабочих, крестьян и солдат».
«Революционный» метод в написании учебных материалов выразился в том, что они стали составляться по принципу «коллективного сочинительства рабочих и крестьян». На деле такие учебники и пособия оказывались выполненными на весьма низком уровне, страдали примитивизмом.
В соответствии с установками Мао Цзэ-дуна в китайских школах стал делаться упор на профессиональные знания, в результате чего учащиеся получают слабую общеобразовательную подготовку. Это привело к тому, что окончившие школы становились «ремесленниками», не владеющими основами наук и не обладающими широким кругозором.
В целом представляется вполне правомерным вывод, что маоистская «революция в образовании» нанесла серьезный урон народному просвещению, китайской культуре, науке, технике.
И хотя китайская пропаганда широко афиширует мнимые успехи на фронте «пролетарского образования», якобы одержанные в ходе «культурной революции», она вынуждена признать, что все еще имеются сторонники «старых порядков», которые считают, что до указанных «нововведений» дело с образованием обстояло лучше.
Разрушив так называемую «ревизионистскую систему образования», которая на самом деле обеспечивала подготовку высококвалифицированных кадров интеллигенции, маоисты не в состоянии были предложить иной позитивной программы. И эта политика встретила естественное сопротивление передовой интеллигенции Китая.
Широкое недовольство маоистским курсом в области образования заставило пекинских лидеров развернуть в середине 1975 г. специальную кампанию под лозунгом «Дать отпор правоуклонистскому поветрию работников науки и техники, пытающихся пересмотреть правильные взгляды». Эта кампания изображалась как «большая дискуссия» между сторонниками маоистской и «ревизионистской» линий в области просвещения.
Что же послужило причиной для проведения подобной «большой дискуссии»? Китайская печать вынуждена была признать, что в области народного просвещения маоизм не добился желаемых результатов. «В образовании, — писал „Хунци”, — пролетарская линия председателя Мао окончательно еще не реализована в жизни; буржуазия все еще узурпирует власть пролетариата» [319, 1976, №2, 66].
Из материалов кампании явствует, что по мнению противников Мао Цзэ-дуна его установки нанесли серьезный урон образованию в Китае. Такой вывод можно сделать из следующих их суждений, опубликованных в китайской печати: «Образование до великой пролетарской культурной революции имело большие успехи»; «После культурной революции проблемы в области образования не решены»; «Сегодня хуже, чем вчера»; «Мы не читаем книг»; «Мы пренебрежительно относимся к теории»; «Подготовка нынешних студентов в политическом и деловом отношении хуже, чем она была раньше»; «Самый большой ущерб — это ухудшилось качество учебы» [319, 1976, №1, 62]; «Интеллигенция не осмеливается заниматься теорией»; «Профаны руководят специалистами» [338, 8.II.1976].
Такое отрицательное отношение к маоистской «революции в области образования» клеймилось как «страдное и чудовищное», а носители его — как «люди, раздувающие правоуклонистское поветрие пересмотра правильных взглядов». Под «правильными взглядами» имелись в виду, понятно, установки Мао Цзэ-дуна.
Система образования в Китае, существовавшая в течение 17 лет, с 1949 по 1966 г., была названа «ревизионистской» и всячески шельмовалась. Основным ее недостатком был объявлен тот факт, что при ней «ни один студент после окончания вуза не становился вновь рабочим, крестьянином, солдатом» [319, 1976, №1, 13]. В качестве противопоставления «Хунци» торопился сообщить, что 12 студентов, окончивших в 1975 г. Ляонинский университет, вернулись в деревню к крестьянской работе [см. 319, 1976, №2, 30].
Для дискредитации системы образования, существовавшей до 1966 г., использовались высказывания Конфуция, вроде: «Кто преуспевает в учебе, тому обеспечена служебная карьера» [там же, 13]. Ставилась задача изобразить преуспевающих в науке студентов карьеристами, мечтающими только о хорошей должности. «Старые школы до великой культурной революции, — писал „Хунци”, — были ступенькой для поступления в вуз и возвышения. Студент, окончивший вуз, мог остаться в городе и стать кадровым работником. Это приводило к тому, что многие молодые люди, начитавшись книг, презирали рабочих и крестьян, с неприязнью относились к деревне, тяготились физическим трудом» [там же, 38]. Работников, занимающихся умственным трудом, в маоистской печати окрестили «аристократией духа».
«Большая дискуссия» вышла за рамки просвещения и обнажила отрицательное отношение прогрессивно настроенной интеллигенции к авантюристическим установкам Мао Цзэ-дуна вообще. Такой вывод можно сделать из следующего признания «Жэньминь жибао»: «Примерно летом прошлого (1975 г. — Авт.) года в обществе поднялся правоуклонистский вихрь пересмотра правильных выводов. Люди, раздувающие этот вихрь, выступают против установки браться за классовую борьбу как за решающее звено, ревизуют основную линию партии, отрицают пролетарскую революцию в области образования, литературы и искусства, отрицают социалистическую революцию в области науки и техники.., отрицают великую пролетарскую культурную революцию, добиваются пересмотра правильных выводов по этой революции.., острие своей критики направляют против великого вождя председателя Мао Цзэ-дуна, против его революционной линии» [338, 10.III.1976].
Об отношении маоизма к культурному наследию. В. И. Ленин рассматривал культурное наследие в качестве одного из важнейших «строительных материалов» для социалистического общества. «Социализм, — утверждал он, — был бы невозможен, если бы он не научился пользоваться той техникой, той культурой, тем аппаратом, который создала культура буржуазная, культура капитализма» [70, 102]. Понятно, что В. И. Ленин имел в виду преемственность, т.е. использование всего полезного, прогрессивного в интересах социалистического общества.
Было время, когда в КПК раздавались голоса в защиту преемственности культур. Так, бывший председатель Китайского народного общества культурных связей с заграницей Чу Хунань говорил: «В новой и новейшей истории появились такие корифеи, как Коперник, Галилей, Ньютон, Ломоносов, Дарвин, Пастер, а также такие гениальные писатели и деятели искусства, как Леонардо да Винчи, Гюго, Шекспир, Филдинг, Диккенс, Пушкин, Горький и Лу Синь. Плоды их самоотверженного труда, их завоевания в борьбе с темнотой и невежеством, разумеется, являются не только достоянием тех народов, к которым они принадлежали, но и ценнейшим вкладом в дело достижения счастливой и прекрасной жизни всего человечества» [190, 26]. Маоизм подобные утверждения считает «ревизионистскими» и «архиреакционными».
Мао Цзэ-дун подходил к проблеме преемственности с позиции вульгарного социологизма: раз эта культура феодальная или буржуазная, т.е. созданная в эпоху феодализма или капитализма, значит, в ней нет никаких демократических элементов. Китайская печать часто приводила следующие его слова о культуре: «В Китае имеется полуфеодальная культура, отражающая полуфеодальную политику и полуфеодальную экономику. Представителями этой культуры являются все те, кто стоит за почитание Конфуция, за изучение канонических книг, кто проповедует старую этику и старые идеи и выступает против новой культуры и новых идей. Империалистическая культура и полуфеодальная культура — это два очень дружных брата; они составляют реакционный блок и борются против новой культуры Китая. Эта реакционная культура служит империалистам и классу феодалов. Она подлежит слому» [см. 319, 1974, №1, 16].
Как видно, Мао Цзэ-дун не упоминал о преемственности культур, для него важен только слом старых культур, поскольку, по его мнению, только на их обломках может появиться новая культура.
Маоистские адепты вульгарного социологизма выступали против преемственности культур, перечеркивали демократические элементы в культурах прошлого. «В классовом обществе любая культура, — писал „Хунци”, — отражает идеи, эмоции, интересы, намерения и идеалы определенного класса, носит на себе печать классовости и является орудием классовой борьбы. Помещичье-буржуазная культура пропагандирует растленное мировоззрение помещиков и буржуазии, служит укреплению системы эксплуататорских классов и капитализма. Пролетарская культура является частью общего революционного дела, является мощным оружием сплочения народа, воспитания народа, борьбы с врагом, уничтожения врага, служит последовательному осуществлению основной линии партии... Трудно себе представить, как пролетариат может „обогащаться” реакционной культурой помещиков и буржуазии» [там же, 66].
Одним из проявлений шовинизма и вульгарного социологизма в подходе к проблеме преемственности является выступление маоистов против мирового классического наследия, его шельмование под флагом борьбы против «слепого преклонения перед западным иностранным искусством». «Отстаивать марксистскую теорию классовости или же проповедовать буржуазную теорию человеческой общности? Этот вопрос, — утверждала „Жэньминь жибао”, — всегда лежит в фокусе борьбы между двумя классами, двумя линиями, двумя мировоззрениями в области литературы и искусства, между двумя пониманиями литературы и искусства» [338, 14.I.1974]. В соответствии с такой «методологией» великие композиторы прошлого рассматривались только как апологеты буржуазии и феодализма. Так, относительно сонаты №17 Бетховена говорилось, что она была написана под влиянием «Бури» Шекспира, а последняя, оказывается, как раз «проповедует буржуазную теорию человеческой сущности». О симфонии си минор Шуберта сказано, что это произведение было «написано в 1882 г., когда Австрия представляла собой реакционный бастион феодализма в Германском союзе», и что «мелкобуржуазные интеллигенты, такие, как Шуберт, чувствовали политическую и экономическую безвыходность, но им не хватало смелости пойти на сопротивление».
Из всего этого делался следующий вывод: «Музыка XVIII-XIX вв. в Европе как продукт капиталистического общества Европы служит интересам буржуазии и капиталистического строя. Хотя некоторые произведения в свое время имели определенное антифеодальное прогрессивное значение, но и тогда они не отражали чувств пролетариата. Тем более сегодня они чужды нашему социалистическому строю диктатуры пролетариата» [там же].
Объектом яростных нападок маоизма стало не только европейское, но и китайское классическое наследие, пронизанное гуманистическими идеями и передовыми для своего времени идеалами. Это коснулось, в частности, творчества великого китайского художника Ци Бай-ши, достигшего высокого уровня в живописи и графике традиционным китайским стилем. Его произведения получили мировое признание. Во время «культурной революции» картины Ци Бай-ши были изъяты из галерей, а множество репродукций с них снято со стен в общественных местах. Надгробный камень на его могиле в западном предместье Пекина был свален и осквернен оскорбительными надписями. Под видом борьбы с феодальной и буржуазной идеологией из китайского классического театра изгонялось все ценное и живое, способное доставлять зрителю эстетическое наслаждение; насаждались прямолинейность, примитивизм и схематизм. И все это рассматривалось как «революционизация» китайского традиционного театра, который имеет многовековую историю, богатые художественные традиции и пользуется огромной популярностью у китайского народа.
Маоистские «теоретики искусства» приняли энергичные меры к тому, чтобы провести «реформу» пекинской музыкальной драмы, а также «революционизацию» театра, песенного творчества, кино, литературы, музыки, хореографии, живописи и других видов искусства. Все эти «нововведения» вылились в отрицание права человека на личную жизнь, в сведение роли искусства лишь к прославлению Мао Цзэ-дуна и показу обострения «классовой борьбы».
Теоретический и политический орган ЦК КПЧ журнал «Нова мысль» дал следующую оценку нападкам маоистов на мировое классическое наследие: «Если с точки зрения нынешней китайской культурно-политической линии опасны произведения Шекспира, Бальзака, Роллана, Моцарта и Бетховена, которым ставят в вину гуманизм, если опасны шедевры китайского искусства, то действительно проще всего подбить на их уничтожение подростков, еще не успевших с ними познакомиться... В эту преданную анафеме категорию людей, несомненно, попал бы и Карл Маркс, восхищавшийся Шекспиром, Бальзаком и другими титанами мировой культуры. Перед „красными охранниками” не выстоял бы и В. И. Ленин, которого всегда глубоко волновала „Аппассионата” Бетховена» [330, 10].
Отказ от общечеловеческой культуры, изоляция в рамках национальной литературы и искусства, запрет тех китайских произведений, где не прославляется Мао Цзэ-дун, — все это нанесло серьезный урон современной китайской культуре, снизило ее уровень и затормозило ее развитие.
Игнорирование классического мирового и китайского наследия не мешало, однако, маоистским идеологам подходить к старой китайской культуре с позиции великодержавного шовинизма. Они пытались доказать, что у истоков нынешней мировой цивилизации стояли китайские мыслители. В этом отношении обращает на себя внимание статья китайского философа Чжу Цянь-чжи «Влияние китайской философии на европейскую философию XVIII века» [235]. Чтобы яснее представить себе целевое назначение этой статьи, приведем некоторые из содержащихся в ней утверждений:
«Крупнейший авторитет во французском движении просветительства Вольтер, несомненно, был последователем рационализма, генералом армии безбожников; он воспевал китайскую культуру, считал ее добиблейской и внебиблейской культурой. В Китае он открыл новый моральный и материальный мир. Он полагал даже, что человеческий разум не может додуматься ни до чего более величественного и прекрасного, чем культура Китая» [там же, 553]; «Пуавр в „Путевых заметках одного философа” говорил: „Если бы законы Китая стали законами всех наций» земной шар превратился бы в цветущий и блестящий мир”» [там же]; «В 1773 г. в работе „Система обществ” Гольбах разрабатывал вопросы отношений между политикой и моралью и усиленно восхвалял Китай, беря его в качестве лучшего политического образца» [там же]; «Лейбниц в 1697 г. написал книгу „Новый Китай”, где отстаивал необходимость развития культурных связей между Востоком и Западом, полагая, что с точки зрения практической философии Китай намного превосходит Европу» [там же, 54]; «Духовная революция в Германии может быть понята до конца лишь в том случае, если в качестве исходного пункта немецкой философии будет взят Китай» [там: же, 56].
Приведя еще несколько примеров из истории европейской философии XVIII в., автор названной статьи делал такой вывод: «Изложенные выше доказательства приводят нас к обнаружению того исторического факта, что марксистский диалектический материализм фактически взаимосвязан с европейской философией XVIII в., а европейская философия XVIII в. имеет связь с китайской философией. Иначе говоря, китайская философия, придя в Европу, непосредственно нашла свое отражение, с одной стороны, во французской материалистической философии, а с другой — в немецкой идеалистической диалектике. Влияние этой диалектики и этого материализма как раз и было важнейшим источником в создании Марксом и Энгельсом диалектического материализма» [там же, 47].
Говоря иными словами, современный мир обязан своим духовным развитием Китаю и его мудрецам. По логике автора данной статьи, марксистская философия обязана своим появлением древней китайской философии.
Объективные законы развития китайского общества вынуждали маоистов пересматривать свои установки в области культуры. Вновь были начаты занятия в высших учебных заведениях, стало обращаться больше внимания на изучение техники, на подготовку технических специалистов, были реабилитированы научные и технические кадры, которым в период «культурной революции» был приклеен ярлык «ревизионистов».
Экономика страны требует участия работников умственного труда в промышленном и сельскохозяйственном производстве. Вот почему маоисты при всей своей неприязни к интеллигенции вынуждены были привлекать ее к работе, делать в ее сторону реверансы.
Отшумели вихри «культурной революции», когда всячески третировались теоретические знания и на первый план выдвигалась «практика» в вульгарном и извращенном понимании. На страницах китайской печати появились такие утверждения: «Необходимо преодолеть два односторонних подхода — отрыв от практики и пренебрежение теорией, необходимо способствовать единству теории и практики» [319, 1972, №9, 37].
На книжных полках в некоторых китайских городах появились национальные классические произведения, которые совсем недавно предавались анафеме. На фронте литературы и искусства чувствуется некоторое оживление, стали публиковаться произведения, написанные после «культурной революции».
Однако этот отход маоистов от своего прежнего жесткого курса в области культурного строительства вовсе не означал, что они отошли от своих прежних принципиальных позиций.
Одновременно с «реабилитацией» части интеллигенции продолжалась расправа над инакомыслящими под флагом различных политических кампаний. Эти кампании были направлены прежде всего против партийной, творческой и гуманитарной интеллигенции, не разделяющей маоистских установок во внутренней и внешней политике.
Оживление на фронте литературы и искусства, последовавшее, в 1972-1975 гг., по-прежнему было подчинено определенным политическим целям: прославлению Мао Цзэ-дуна и его «идей», пропаганде антисоветизма и великодержавного национализма, прикрываемых псевдореволюционными лозунгами.
Утилитарный подход к литературе и искусству, к образованию и науке, превращение их в слуг маоизма — такова была политика Мао Цзэ-дуна в области культурного строительства.
Особенно выпукло и наглядно враждебность маоизма социалистическим идеалам, марксизму-ленинизму проявилась в его подходе к проблемам войны, мира и революции. Именно здесь явственно обнаружилась антисоциалистическая природа маоизма, его прямое смыкание с самой крайней мировой реакцией.
Открытое столкновение маоизма с марксизмом-ленинизмом, как известно, произошло прежде всего именно в связи с проблемами войны, мира и революции. ЦК КПСС в Открытом письме к партийным организациям, всем коммунистам Советского Союза от 14 июля 1963 г. подчеркивал, что суть этих разногласий «в противоположном подходе к таким важнейшим проблемам, как возможность предотвращения мировой термоядерной войны, мирное сосуществование государств с различным социальным строем, взаимосвязь между борьбой за мир и развитием мирового революционного движения» [333а , 14.VII.1963].
Международное коммунистическое движение не впервые сталкивается с попытками подменить научную теорию революции апологетикой войны как фактора, якобы стремительно, скачкообразно приближающего человечество к победе социализма в мире. Эта апологетика на практике сводится лишь к одному — к искусственному подталкиванию революции извне, в том числе и даже в первую очередь с помощью «революционных» интервенционистских акций, против чего марксисты-ленинцы вели и ведут принципиальную непримиримую борьбу, уделяя ей тем больше сил и внимания, чем разрушительней становятся средства ведения войны.
Марксистско-ленинская теория революции придает большое значение роли внешних факторов в процессе вызревания революционной ситуации в той или иной стране, в том или ином регионе мира, например воздействию силы примера и успехов социализма, его идеологическому влиянию, прямой и косвенной поддержке уже начавшейся освободительной борьбы различных народов. Но такая интернационалистическая, пролетарская постановка вопроса не имеет ничего общего с мелкобуржуазными революционаристскими идеями о необходимости для победивших революций развязывать международные конфликты, а тем более мировую войну, чтобы стимулировать мировой революционный процесс.
Еще К. Марксу и Ф. Энгельсу приходилось выступать в Союзе коммунистов против группировок, считавших войну единственным средством, способным разом решить все вопросы революции. Позже мелкобуржуазные «левые» крикуны, прежде всего троцкисты, пытались навязывать первому пролетарскому государству курс на «революционную», а по сути дела интервенционистскую войну, объявляя ленинскую политику мирного сосуществования стран с различным социальным строем капитуляцией перед империализмом, отступлением от требований пролетарского интернационализма. Политику Советского государства, стремившегося сорвать попытки империализма развязать войну, они расценивали как переход на позиции пацифизма. И хотя вся история международного коммунистического движения, Советского Союза, социалистического содружества убедительнейшим образом свидетельствует о том, что они не только никогда не отрицали правомерность, историческую оправданность справедливых войн за социальное освобождение, войн против агрессии, за национальную независимость, но и оказывали всемерную поддержку жертвам агрессии и революционным силам, надуманные обвинения в адрес коммунистов в пацифизме и поныне остаются в идейном арсенале мелкобуржуазного революционаризма. Вслед за троцкистами маоисты опять поставили вопрос о войне, мире и революции как дилемму: или борьба за мир, которая ими толкуется как переход на позиции пацифизма, или борьба за победу социалистической революции во всем мире, каких бы жертв и страданий это ни стоило трудящимся, всем народам.
Между тем марксизм-ленинизм изначально увязывал воедино борьбу за обе эти цели, рассматривая социалистические силы мира как самый активный и мощный антивоенный фактор. Коммунисты всегда были и остаются принципиальными противниками мировых войн и вообще агрессивных войн между государствами, рассматривая их как величайшее преступление перед человечеством. «Социалисты, — писал В. И. Ленин, — всегда осуждали войны между народами, как варварское и зверское дело» [41, 311]. Основоположники научного социализма еще в конце прошлого века, когда капитализм безраздельно господствовал на земном шаре, говорили о возможности создания мира без войн. Так, Ф. Энгельс в 1893 г., характеризуя условия в Европе того времени, писал о бешеной гонке вооружений, о стремлении каждой великой державы обогнать другую в отношении готовности к войне. «Неужели нет, — спрашивал он в связи с этим, — другого выхода из этого тупика, кроме опустошительной войны, какой еще не видел мир?» И отвечал: «Я утверждаю: разоружение, а тем самым и гарантия мира, возможно». Это утверждение Ф. Энгельс основывал прежде всего на том, что «во всех странах широкие слои населения, на которых почти исключительно лежит обязанность поставлять массу солдат и платить основную часть налогов, призывают к разоружению» [16, 387]. Иначе говоря, Ф. Энгельс считал мир и разоружение как его гарантию проблемами, непосредственно и глубоко затрагивающими интересы народных масс, и вследствие этого — проблемами политическими и, стало быть, классовыми.
В 1918 г. В. И. Ленин, ведя упорную борьбу против левацких призывов к развязыванию «революционных войн», напоминал коммунистам, что еще в 80-х годах прошлого столетия Ф. Энгельс «с удвоенной осторожностью» подходил к перспективе вырастания социализма из общеевропейской войны, ибо он предвидел, что такая война «поведет за собой неслыханное озверение, одичание и отсталость всей Европы» [59, 397]. В. И. Ленин напоминал тогда, что еще задолго до первой мировой войны социалисты различных стран, видя, как впервые в истории самые могучие достижения техники, все производительные силы обращаются на служение войне, указывали на опасность подрыва «самих условий существования человеческого общества» [там же, 396]. Разъясняя и развивая мысли К. Маркса и Ф. Энгельса о характере взаимосвязей войны и революции, В. И. Ленин отмечал, что если переход к социализму пойдет через войны между государствами, «то более мучительного, более тяжкого перехода, более острой нужды и более крутого кризиса, подрывающего все производительные силы, нельзя будет себе и представить» [там же, 397].
И если в конце XIX-первой четверти XX в. основоположники научной теории революции «с удвоенной осторожностью» подходили к проблеме вырастания социализма из мировой войны, то ныне, когда угроза самоистребления человечества превратилась в очевидную реальность, эта осторожность, с точки зрения марксистов-ленинцев, должна быть несравненно большей. Накопленных средств массового уничтожения достаточно, чтобы превратить планету в безжизненную пустыню. Именно поэтому международное коммунистическое движение, борясь за классовые цели пролетариата, придает первостепенное значение вопросам укрепления мира на земле. «Вопрос о войне или мирном сосуществовании стал коренной проблемой мировой политики» [103, 8]. «Самая жгучая проблема нашего времени -проблема войны и мира» [там же, 54]. «Основным звеном единых действий антиимпериалистических сил по-прежнему остается борьба против военной опасности, опасности мировой термоядерной войны... борьба за мир во всем мире» [102, 316]. Эти тезисы, выражающие отношение марксистов-ленинцев к вопросам войны и мира, записаны в коллективно выработанных ими документах Совещаний коммунистических и рабочих партий в 1957, 1960 и 1969 гг.
Четко определив место вопросов войны и мира в глобальной борьбе между прогрессом и реакцией в наше время, международное коммунистическое движение ясно определило и свою позицию относительно самой перспективы нарастающего противоборства сил мира и сил войны. «Объединенными усилиями стран социализма, международного рабочего класса, национально-освободительного движения, всех миролюбивых государств, общественных организаций и массовых движений мировую войну можно предотвратить... Главные усилия необходимо направить на запрещение ядерного оружия... Мы, коммунисты, призываем к единым действиям против всех актов агрессии империализма, против развязывания им локальных войн и применения иных форм интервенции в любых районах мира», — говорится в Основном документе Совещания 1969 г. [там же, 316, 320, 321]. Мысль о возможности и необходимости предотвращения мировой войны была подчеркнута в документах национальных съездов братских коммунистических и рабочих партий. Первостепенное внимание борьбе за мир было уделено на XXIV и XXV съездах КПСС.
Реальная возможность исключить войну из жизни человеческого общества предопределена самим характером современной эпохи. Впервые борьбу против войны ведут такие организованные силы, как социалистическое содружество государств, обладающее огромной материальной и политической мощью, все возрастающее число миролюбивых государств «третьего мира», невиданно расширивший свои ряды международный рабочий класс и его организации, прежде всего компартии. Мощным антивоенным фактором становится непрерывно расширяющее и сплачивающее свои ряды всемирное движение борцов за мир. Наконец, против войны вынуждены выступать отдельные представители правящих кругов капиталистических стран, трезво оценивающие соотношение сил на мировой арене и тяжелые последствия современной войны.
Следовательно, поставив в качестве практической задачи создание мира без войн еще в условиях существования империализма, коммунисты были и остаются на почве реальности. Принудить империализм к отказу от войны как средства решения его исторического спора с силами социализма и прогресса — к этому всегда сводилась постановка марксизмом-ленинизмом вопроса о войне и мире. Следовательно, речь идет о борьбе, об определенной форме революционного насилия по отношению к классовому врагу, к врагу прогресса человеческого общества, а отнюдь не о подмене классовых позиций бесхребетным пацифизмом, как это пытаются изобразить разного рода «левые».
Происшедший в начале 70-х годов переход от длительного периода «холодной войны» между двумя мировыми социальными системами к отношениям, основанным на принципах мирного сосуществования, — убедительнейшее свидетельство того, что в основе подхода международных социалистических сил к вопросам войны и мира лежит трезвый и глубокий анализ объективных политических реалий современной эпохи.
Мир на земле более всего благоприятствует развитию социалистических стран, раскрытию всех преимуществ социализма перед капитализмом, успешному решению политических, экономических и социальных проблем многочисленных стран бывшей колониальной периферии империализма. В условиях мира между государствами несравненно четче и шире проявляются классовые противоречия в странах капиталистической системы. В этих условиях силам реакции намного труднее эффективно использовать разного рода националистические течения для разложения революционных рядов, для применения наиболее зверских, фашистских методов борьбы против прогрессивных движений. Возрастающая мощь миролюбивых сил современности ставит все более трудно преодолимые препятствия попыткам империализма разрешить свои внутренние противоречия на путях нагнетания международной напряженности, разжигания очагов военной опасности. Таким образом, борьба за мир, против войн между государствами создает могучие импульсы для развития революционного освободительного процесса, ибо она, как вообще борьба за общедемократические цели, является широчайшей основой сплочения самых различных общественных слоев вокруг социалистических сил и, следовательно, в высшей степени эффективно укрепляет весь международный антиимпериалистический фронт.
Международное коммунистическое движение с момента своего зарождения развивается, крепнет, одерживает победы под триединым лозунгом: мир, демократия и социализм. Этот лозунг выражает подлинно гуманистическую сущность исторической миссии международного рабочего класса, общечеловеческую значимость марксистско-ленинской теории революционного преобразования мира. Поэтому, когда мелкобуржуазный революционаризм — не имеющий ничего общего с подлинной революционностью, неизбежно активизирующийся с тем большим размахом, чем более значительные непролетарские слои втягиваются в мировой освободительный процесс, — пытается противопоставить революцию борьбе за мир, он вновь и вновь подтверждает узкоэгоистический характер интересов этих непролетарских слоев, характерный для них экстремизм отчаяния, их непонимание объективных закономерностей развития общества.
Вместе с тем безответственное мелкобуржуазно-революционаристское отождествление войны и революции, противопоставление борьбы за мир революционным движениям вновь и вновь подтверждает ту историческую истину, что среди всех социальных сил только международный рабочий класс, вооруженный знанием объективных законов общественного развития и подлинно научной теорией революции, способен, борясь за собственные классовые цели, выражать и отстаивать жизненные интересы всех трудящихся, всего человечества. «Отстаивая принципы мирного сосуществования, мы боремся за то, что дороже всего миллиардам людей на земле: за право на самую жизнь, за избавление от опасности ее уничтожения в пламени войны. Одновременно тем самым мы боремся и за обеспечение благоприятных международных условий для продвижения вперед дела социального прогресса всех стран и народов», — говорил Л. И. Брежнев на Всемирном конгрессе миролюбивых сил 26 октября 1973 г. [91, 37].
В этой краткой формуле предельно четко выражено представление творческого марксизма-ленинизма о взаимосвязях войны, мира и революции в конкретно-исторических условиях современной эпохи.
Международные социалистические силы, в авангарде которых более полувека идут созданные великим Лениным КПСС и Советское государство, снискали себе заслуженную славу знаменосца мира и навсегда останутся верны этому знамени, ибо по самому своему существу социализм является синонимом понятия «мир».
За четверть века первоначальная позиция Китайской Народной Республики в этих вопросах в результате антисоциалистической политики маоистского руководства полностью трансформировалась в свою противоположность. От сплочения с международными миролюбивыми, социалистическими и другими революционными силами КНР повернула к тотальной борьбе против них, к блокированию с империалистической и всякой иной реакцией. Однако это вовсе не означает, что абсолютно такую же эволюцию претерпели взгляды маоистов по данной группе вопросов. Курс КНР в 50-е годы в области мировой политики в основном определялся социалистическими силами страны. Маоистские же концепции лишь в той или иной мере, в тех или иных аспектах накладывали известный отпечаток на этот курс. Борьба против агрессии и войны, за прочный мир на земле являлась естественным следствием развития китайского государства по социалистическому пути. В официальных партийных и государственных документах она рассматривалась в качестве одной из задач КНР. «Борьба за благородные цели мира во всем мире и прогресса человечества является неизменным курсом нашей страны в международных делах», — указывалось в Конституции КНР 1954 г. [153, 77]. «Коммунистическая партия Китая выступает за внешнюю политику сохранения мира во всем мире и мирного сосуществования стран с различным строем», — говорилось в Уставе КПК, принятом на VIII съезде в сентябре 1956 г. [151, 510].
К этим установкам КПК маоисты имеют лишь то отношение, что они со свойственным им прагматизмом и характерной для них способностью к политической мимикрии временно солидаризировались с партией, чтобы использовать авторитет социалистических лозунгов для укрепления своих позиций в народном китайском государстве, быстро набиравшем силу при всестороннем содействии братских социалистических стран. Тесное сплочение с ними надежно обеспечивало безопасность КНР, что было особенно важно для нее в период становления. Но по самому своему существу установки социалистических сил Китая на борьбу за мир изначально противоречили маоистским взглядам на внешнеполитические цели и задачи нового китайского государства, которое, по представлениям маоистов, воспринятым ими от феодальных и буржуазных шовинистов, самой историей якобы призвано к тому, чтобы «воинственно смотреть на мир, устрашать и потрясать земной шар, распоряжаться государствами и попирать пять континентов» 1.
Как и великоханьские шовинисты прошлых времен, Мао и его единомышленники отождествляли безраздельную гегемонию китайского государства с миром на земле. 28 июня 1958г. на заседании руководителей секций расширенного совещания Военного совета ЦК КПК Мао Цзэ-дун заявил: «Нынешний Тихий океан в действительности не такой уж тихий. В будущем, когда он окажется под нашим контролем, его можно будет считать тихим» [220]. (Для сравнения приведем слова одного из буржуазных идеологов Китая, Лян Ци-чао. В начале XX в. в биографии Кан Ю-вэя он писал, что, когда Китай станет гегемоном мира, «тогда и наступит на земном шаре эра Великого благоденствия [Датун]».)
Если утверждение прочного мира во всем мире маоисты связывают с установлением глобальной гегемонии китайского государства, то сама борьба за нее, напротив, связывается ими с поддержанием, провоцированием и разжиганием остроконфликтных ситуаций между наиболее крупными, противостоящими друг другу силами как в региональном, так и в глобальном масштабах.
Еще в конце 20-х — начале 30-х годов Мао Цзэ-дун с величайшим сочувствием относился к откровенно китаецентристской гегемонистской линии тогдашнего руководителя КПК Ли Ли-саня. Ради победы революции в Китае Ли Ли-сань и его приверженцы стремились развязать мировую войну путем провоцирования конфликта между СССР и Японией и были готовы пожертвовать первым социалистическим государством. В сущности, такую же готовность проявил и Мао Цзэ-дун в самые трудные первые два года Отечественной войны советского народа, когда фактически отказался дать обещание принять все меры к тому, чтобы в случае нападения Японии на СССР координировать действия подконтрольных КПК вооруженных сил с действиями Советской Армии на Дальнем Востоке [110, 121]. Апологетика войны как двигателя мирового прогресса изначально является доминирующей чертой маоистского представления о революции. «Развитие человеческого общества в конечном счете, и притом в недалеком будущем, приведет к уничтожению войны — этого чудовищного взаимоистребления человечества. Но для уничтожения войны существует лишь одно средство, и оно состоит в том, чтобы бороться войной против войны», — так Мао Цзэ-дун еще в 1936 г. ставил и решал проблему войны и мира [146, т. I, 312]. Позже он изложил эту мысль уже в совершенно абсолютизированной форме: «С помощью винтовки добывается все... перестроить мир можно только с помощью винтовки» [там же, т. 2, 388].
И хотя в 50-е годы маоисты вынуждены были по тактическим соображениям поддерживать общую линию международного коммунистического движения в вопросах войны и мира 2, они, по сути дела, и тогда по возможности пытались навязать не только КПК, но и другим компартиям, прежде всего компартиям социалистических стран, свою позицию по этим вопросам. 10 марта 1957 г. в беседе с представителями журналистских и издательских кругов Мао Цзэ-дун заявил: «Наш коронный номер — это война, диктатура» [цит. по: 137, 86]. На Совещании представителей коммунистических и рабочих партий в 1957 г. Мао Цзэ-дун, как всегда исходя в вопросах глобальной стратегии лишь из ситуации в своей стране, говорил: «В Китае еще не развернулось по-настоящему строительство. Если империалисты навяжут войну, мы готовы будем к тому, чтобы прекратить строительство; давайте сначала попробуем силы, а потом вернемся к строительству» [цит. по: 136, 185]. На том же совещании он вновь выступил с рассуждениями о возможных последствиях ядерной войны, заявив, что «если половина человечества будет уничтожена, то еще останется половина, зато империализм будет полностью уничтожен и во всем мире будет лишь социализм а за полвека или за целый век население опять вырастет, даже больше чем наполовину» [цит. по: 333а , 19.VII.1964]. Эти рассуждения Мао и его тезис о том, что «атомная бомба — бумажный тигр», в дальнейшем, в первой половине 60-х годов, стали краеугольным камнем концепции «действовать острием против острия» в борьбе против империализма. По существу, данная концепция выражала только одно, а именно: стремление маоистов спровоцировать революционные силы мира, прежде всего социалистическое содружество, на разжигание мировой войны, причем эта война, по маоистским представлениям, должна явиться кратчайшим путем не столько к победе социализма в мировом масштабе, сколько к глобальной гегемонии Китая, ибо в разрушенном войной мире он мог бы оказаться менее всего ослабленным.
Претендуя ныне на роль «защитников» жизненных интересов «малых и средних стран», маоисты в начале 60-х годов отнюдь не скрывали своего великодержавного пренебрежения к судьбам народов этих стран, которые могли бы полностью исчезнуть с лица земли на так называемом кратчайшем пути к социализму. Так, в беседе члена ЦК КПК Тао Чжу с корреспондентами в ответ на замечание одного из чехословацких журналистов о том, что в случае термоядерной войны могло бы погибнуть все население Чехословакии, был дан вполне недвусмысленный ответ: «В случае истребительной войны малым странам, входящим в социалистический лагерь, придется подчинить свои интересы общим интересам всего лагеря в целом» [цит. по: 136, 183]. Другой ответственный чиновник КНР в беседе с советским представителем утверждал, что Генеральный секретарь Итальянской компартии Пальмиро Тольятти не прав, когда он, выражая тревогу за судьбы своего народа, говорит, что в случае термоядерной войны вся Италия будет разрушена. «Ведь останутся другие народы, — заявил этот китайский чиновник, — а империализм будет уничтожен» [см. там же].
Апологетика войны, вытекающая из великодержавно-гегемонистской сути маоизма, оправдывалась в Пекине не только тем, что война — якобы кратчайший путь к торжеству социализма на земле, к уничтожению войн, но и даже в большей степени тем, что избежать мирового конфликта при условии существования империализма будто бы просто невозможно. Этот аргумент, с точки зрения маоистов, был, по-видимому, особенно убедительным, выражающим их «суровый реализм», способность «трезво» смотреть на неизбежное. По существу же это было фактическое признание неизбежности, неотвратимости новой мировой войны: «В конечном счете, будет или не будет ”развязана мировая война, будет или не будет использовано ядерное оружие, зависит не от нас, а от империалистов» [322].
Вместе с тем на протяжении 60-х годов провокационная идея о том, что-де «пролетариат для окончательной победы во всем мире не может обойтись без войны» [346, 14.V.1969], идея, изображающая международные социалистические силы якобы объективно заинтересованными в войне, оставалась центральной во всех рассуждениях пекинской пропаганды по поводу войны, мира и революции.
Не вдаваясь в серьезный анализ реальной ситуации в мире, сознательно игнорируя быстро меняющуюся расстановку сил в пользу социализма, демократии и мира, маоисты с помощью формально-логических построений и провокационных домыслов о войне как объективно необходимом способе революционного действия упорно пытались с конца 50-х годов и вплоть до завершения «культурной революции» доказывать неотвратимость войны. «Считать, что еще до уничтожения человечеством классов можно навсегда избежать войны, было бы всего-навсего лишь наивной иллюзией», — писала «Жэньминь жибао» 7 октября 1960 г.
Раз борьба за мир — иллюзия, более того — результат происков буржуазной агентуры в рядах мировой революции, то, естественно, революционный, антиимпериалистический фронт должен отдавать все силы подготовке к войне. Но, ставя вопрос таким образом, маоисты оказались вынужденными все же выразить и свой взгляд на соотношение сил мира и сил войны.
Понимая, что призывы военным путем сокрушить империализм не могут встретить поддержки народов, сознающих губительный для человечества характер такого глобального военного конфликта, маоисты в начале 60-х годов начали пропагандистскую кампанию, имевшую целью приуменьшить мощь империализма и разрушительные последствия мировой войны. Империализм и атомная бомба — «бумажные тигры», утверждали они, поскольку, «как бы ни была велика убойная сила нового оружия, оно не может решить исход войны и тем более не может изменить ход развития истории человечества» (346, 5.VI.1960]. Эти провокационные оценки должны были, по мысли маоистов, побудить антиимпериалистический фронт действовать «острием против острия» в борьбе с силами агрессии и войны, создавать столь необходимый для маоистских великодержавных целей «великий хаос в Поднебесной».
Настаивая на уничтожении империализма военным путем, маоисты прежде всего стремились своей «ультрареволюционной», «ультралевой» фразой спровоцировать социалистические страны на усиление военной конфронтации с капиталистической системой. Отсюда их в высшей степени активные спекуляции на том, что интересы классовой борьбы в мировом масштабе, интересы борьбы против империализма якобы несовместимы с политикой мирного сосуществования, осуществляемой социалистическим содружеством и поддерживаемой фактически большинством государств «третьего мира»: «Мирное сосуществование отвечает нуждам империализма и играет на руку империалистической политике агрессии и войны... означает подмену классовой борьбы классовым сотрудничеством в мировом масштабе... это подмена мировой пролетарской революции пацифизмом и отход от пролетарского интернационализма» [211, 26]; «Нет сомнения, что мирное сосуществование — явление ошибочное, антимарксистское, антиленинское, поскольку в действительности оно означает постоянное прислужничество, постоянные компромиссы, постоянные уступки империализму» [319, 1962, №5]; «Что же касается утверждения о том, что можно путем мирного сосуществования создать „мир без войн”, то это тем более полнейший вздор» [338, 31.XII.1962]. Так в начале 60-х годов маоисты «критиковали» основополагающий принцип внешней политики социалистических стран, который в 50-е годы лежал и в основе курса КНР на международной арене.
Нельзя, однако, не обратить внимания на то, что маоисты еще тогда пытались использовать идею мирного сосуществования в интересах борьбы за утверждение националистической линии в качестве линии КПК и китайского государства. Они стремились выхолостить из этой идеи классовое содержание, превратить ее в некую универсальную основу отношений между всеми государствами мира, а не только между государствами с различным общественным строем. «Китайская Народная Республика, — говорилось в Заявлении правительства КНР от 2 ноября 1956 г., — считает, что пять принципов... а также мирное сосуществование должны быть основой установления и развития взаимных отношений между странами всего мира» [177, 321]. Наиболее откровенно стремление маоистов нивелировать основы отношений КНР с внешним миром именно путем придания мирному сосуществованию некоего внеклассового смысла было отражено в приветственном послании президента Академии наук Китая, видного политического деятеля КНР Го Мо-жо журналу «Советское китаеведение». Несмотря на то что официально китайское руководство в то время вновь вернулось к ленинской трактовке принципа мирного сосуществования 3, в приветствии Го Мо-жо тем не менее подчеркивалось: «Мы твердо уверены в том, что развивающаяся советско-китайская дружба послужит образцом мирного сосуществования для всех наций мира» [169, 22]. С помощью подобной подтасовки маоисты перечеркивали факт существования и развития нового, социалистического типа международных отношений, основанного на принципах социалистического интернационализма.
Столь прямолинейные попытки смазать принципиальное различие социалистических международных отношений и отношений между двумя мировыми общественными системами оказались, однако, неэффективными в борьбе маоистов за превращение национализма в основу внешней политики КНР. В условиях успешного и быстрого развития страны по социалистическому пути подобный явный поворот вправо не мог обеспечить маоистам сколько-нибудь широкую поддержку в партии и в массах китайского народа. В атмосфере подъема социалистического строительства в Китае такой поворот мог быть осуществлен только под ширмой «ультрареволюционности». Маоисты осознали это довольно быстро, и уже в конце 50-х годов противопоставление мирного сосуществования классовой борьбе, борьбы за мир — мировой революции стало неотъемлемой частью платформы революционаристского авангардизма, использовавшейся маоистами в 60-х годах в качестве главного средства борьбы за великодержавные гегемонистские цели.
На IX съезде КПК, который, казалось бы, стал кульминационным пунктом маоистской «ультралевизны», неожиданно опять пошла речь о необходимости мирного сосуществования. Причем на этот раз в Пекине говорили уже не о мирном сосуществовании как основе взаимоотношений всех государств, а именно о том, чтобы «добиваться мирного сосуществования со странами с иным общественным строем на основе пяти принципов... и бороться против империалистической политики агрессии и войны» [319, 1969, №5]. Более того, на съезде подчеркивалось, что такая политика — «не временная мера, продиктованная конъюнктурными соображениями», а политика, которой Китай якобы твердо придерживается долгое время [там же].
Однако возвращение Пекина к разговорам о мирном сосуществовании было неожиданным лишь на первый взгляд. Оно не покажется таковым, если учесть, что линия «борьбы на два фронта» — против империализма и так называемого современного ревизионизма, с одной стороны, поставила КНР в крайне трудное международное положение, а с другой — позволила маоистам под шум революционаристских лозунгов добиться в 60-х годах главного для них: сделать национализм — антисоветизм стержнем внешнеполитической концепции и практической политики КНР.
Возвращение маоистов к вопросу о мирном сосуществовании и именно в указанной выше трактовке преследовало по крайней мере три цели. Во-первых, это было способом придать политике Пекина известную респектабельность и, таким образом, преодолеть международную изоляцию, в которой КНР оказалась в результате применения «хунвэйбиновской», левацко-экстремистской дипломатии в период «культурной революции». Во-вторых, выраженная на IX съезде готовность Пекина поддерживать отношения с СССР и другими социалистическими странами на базе принципов мирного сосуществования должна была подчеркнуть, что в данном случае Китай имеет дело с государствами иной социальной системы. В-третьих, провозглашая готовность мирно сосуществовать и одновременно твердя о якобы «возрастающей угрозе с Севера» как самой большой опасности для Китая, Пекин открывал дверь для преимущественного налаживания связей с ведущими государствами капиталистической системы, находящимися в противоборстве с мировым социализмом. X съезд КПК весьма прозрачно намекнул именно на эту последнюю цель как на основную, отметив, что на базе принципов мирного сосуществования Китай «устанавливает дипломатические отношения со все большим числом государств» [338, 1.IX.1973] (как известно, дипломатические связи КНР с социалистическими странами были установлены задолго до указанного съезда и не прерывались). В какой-либо другой связи вопрос о возвращении Пекина к принципам мирного сосуществования в послесъездовских материалах вообще не затрагивался. В передовой статье «Жэньминь жибао», посвященной новому, 1974 году, вопрос о мирном сосуществовании вообще не поднимался, зато был особо выделен тезис о том, что-де «прекрасная обстановка царит на международной арене» и «происходят колоссальные потрясения на земле» [338, 31.XII.1973]. Однако в выступлении главы китайской делегации на VI специальной сессии Генеральной Ассамблеи ООН (апрель 1974 г.), которое можно рассматривать как программный внешнеполитический документ маоизма, на фоне пространных рассуждений о «колоссальных потрясениях в Поднебесной» вновь промелькнули слова о необходимости строить отношения «между странами», на основе пяти принципов мирного сосуществования [338, 11.IV.1974].
Но ничтожное место, какое занимают фразы о мирном сосуществовании в установочных документах маоизма, их крайне туманный характер и, что особенно важно, упорное нежелание Пекина заключить в соответствии с духом и буквой пяти принципов специальные соглашения о неприменении силы и о ненападении, например, с Советским Союзом — все это, безусловно, подтверждает спекулятивный, демагогический характер маоистского жонглирования подобными заявлениями.
Позиция Пекина оказалась даже значительно более демагогической, чем позиции правящих кругов многих стран Запада. Так, зафиксировав в совместном советско-американском документе «Основы взаимоотношений между Союзом Советских Социалистических Республик и Соединенными Штатами Америки», принятом в мае 1972 г., положение о том, что в «ядерный век не существует иной основы для поддержания отношений между ними, кроме мирного сосуществования» [333а , 30.V.1972], и тем самым впервые официально признав этот принцип в качестве основы отношений с СССР, Вашингтон пошел на ряд важных практических мер в духе этого признания. Подобным же образом поступил и Бонн после признания им принципов мирного сосуществования в качестве основы его «восточной политики».
Что же касается Пекина, то он не только сам не сделал никаких шагов в плане вновь провозглашенных им пяти принципов, если не считать широкого налаживания межгосударственных связей КНР с государствами капиталистического мира, но, напротив, развил бурную деятельность, чтобы удержать Запад от «поспешности» в принятии предложений стран социализма, направленных на разрядку международной напряженности, на преодоление «духа холодной войны» в отношениях между двумя мировыми социальными системами. Следовательно, включение тезиса о мирном сосуществовании в маоистскую внешнеполитическую концепцию — не более, чем тактическое маневрирование Пекина.
Она имело целью, с одной стороны, как-то использовать для укрепления позиций Китая на международной арене неодолимую тягу народов к миру, особенно резко усилившуюся под влиянием достигнутых в начале 70-х годов важных сдвигов в борьбе за разрядку международной напряженности, а с другой — путем отказа от левацкого экстремизма и подчеркивания своего намерения мирно сосуществовать с империализмом создать более благоприятные условия для упрочения контрреволюционного альянса маоистов с наиболее реакционными, право-экстремистскими силами капиталистического мира.
Однако, несмотря на эти тактические зигзаги в отношении политики мирного сосуществования, позиция маоистов в вопросах войны и мира осталась, в сущности, неизменной. Более того, она стала еще в большей мере провокационной и подстрекательской. На X съезде КПК была дана следующая оценка перспектив мирового развития: «Разрядка — явление временное и поверхностное, а колоссальные потрясения будут продолжаться и дальше. Такие колоссальные потрясения являются для народа делом хорошим, а не плохим. Они вносят смятение и раскол в стан врагов, будят и закаляют народ, способствуют дальнейшему развитию международной обстановки в направлении, благоприятном для народа и неблагоприятном для империализма, современного ревизионизма и реакции различных стран» [там же].
Уже отнюдь не в туманной форме здесь выражены все те же маоистские установки о неизбежности войны: разрядка, т.е. успехи борьбы за упрочение мира, — дело временное, поверхностное, а колоссальные потрясения, т.е. война, — глубинная тенденция мирового развития. Это не более чем перепев идеи о том, что мир — лишь кратковременное и неустойчивое состояние отношений между государствами, используемое ими для подготовки новой войны.
Таким образом, высказанная на X съезде мысль о том, что мировая война может быть предотвращена, оказалась дезавуированной маоистами уже на самом съезде выдвинутым ими положением о расширении источника войн на земле. На съезде было подчеркнуто, что миру в Азии прежде всего угрожает Советский Союз, якобы собирающийся напасть на Китай. Мир в Европе тоже под угрозой будто бы из-за политики Советского Союза, который якобы «создает видимость на Востоке, а наносит улар на Западе» [там же]. На VI специальной сессии Генеральной Ассамблеи ООН глава китайской делегации высказал уже в обобщенной форме тезис о расширении источника войн: «Пока существуют империализм и социал-империализм, в этом мире абсолютно не может быть спокойствия, не может быть и какого-то прочного мира — или они развяжут войну друг против друга, или народы поднимутся на революцию» [338, 11.IV.1974].
В 1974-1975 гг. китайские руководители вновь стали твердить о фатальной неизбежности нового мирового военного конфликта. «Мир во всем мире не может длиться на протяжении жизни целого поколения; у каждого поколения будет своя война», — говорил бывший заместитель премьера Госсовета КНР Дэн Сяо-пин в беседе с делегацией бундестага ФРГ 15 октября 1974 г. О фатальной неизбежности мировой войны заявил и Чжоу Энь-лай на первой сессии ВСНП четвертого созыва (январь 1975 г.). На банкете в честь президента США Дж. Форда 1 декабря 1975 г. Дэн Сяо-пин вновь утверждал, что мировая война неизбежна и что якобы «это не зависит от воли людей».
Таким образом, маоисты, по существу, не только не изменили своей позиции по вопросам войны и мира, но, наоборот, еще более «развили» ее, усилив «аргументацию» в пользу неизбежности мирового военного конфликта. Действительно, если в начале 60-х годов его неизбежность аргументировалась наличием империализма и тем, что «пролетариат для окончательной победы во всем мире не может обойтись без войны», то в начале 70-х годов маоисты стали представлять в качестве источника войн на земле также и социалистическое содружество, или, по маоистской терминологии, «социал-империализм». Следовательно, мировая война стала изображаться маоизмом как еще более неотвратимая. Она является таковой, по утверждениям маоистов, также и потому, что бороться-то против нее некому. Оказывается, народам мира, которые могли бы вести борьбу против военной опасности, международная напряженность выгодна, хотя они это еще и не осознали. К тому же, полностью игнорируя огромные успехи и рост миролюбивых сил, маоисты утверждают, что народы только лишь пробуждаются и все еще определяют «свое направление».
Рисуемая ныне Пекином международная обстановка, коротко говоря, выглядит так: силы войны окрепли, силы мира стали еще слабее, а поэтому мировая война теперь более неизбежна, чем десять лет назад.
Служебная роль подобного теоретизирования по отношению к маоистской практике очевидна точно так же, как и аналогичная роль прежних маоистских призывов ускорить победу социализма в мире с помощью войны.
Тогда, в конце 50-х годов и в 60-е годы, маоисты, рассчитывая спровоцировать революционные силы мира на создание «вселенского хаоса», твердили, что война неизбежна и что империализм — «бумажный тигр». В 70-е годы, пытаясь подбить экстремистские круги империализма на безответственные действия против мира, демократии, социализма, маоисты твердили, что война стала еще более неизбежной, чем прежде, и старались убедить теперь уже международную реакцию втом, что ей противостоит всего лишь «бумажный тигр».
Таким образом, позиция маоистов по вопросу о войне и мире фактически осталась неизменной. Не изменилась и общая цель, которую стремится достигнуть Пекин: как и прежде, она заключается в провоцировании международной напряженности и мировых военных конфликтов. Однако то, что теперь Пекин с этой позиции адресуется к мировому контрреволюционному лагерю, придает ей новое, несравнимо более реакционное, чем прежде, качество. Ныне она становится особенно опасной именно потому, что прямо и непосредственно смыкается с позицией тех классовых сил в мире, которые были и остаются подлинным источником войны в наше время.
В связи с изменением социально-политической ориентации маоистов в вопросе войны и мира существенные перемены произошли и в их отношении к взаимосвязи между войной и революцией. Понятие «революция» в маоистской апологетике войны с течением времени все более утрачивало определенность, классовое содержание, превращалось в столь же бессмысленный термин, как и в рассуждениях теоретиков антикоммунизма.
О какой подлинно революционной перестройке мира может идти речь, если маоизм даже самую суть революции сводит исключительно к пресловутой борьбе всех государств против «гегемонизма одной-двух сверхдержав» и полностью игнорирует социализм как фактор, определяющий тенденцию всего мирового развития в современную эпоху? Какую заботу о мировой социальной революции можно увидеть в установках маоизма, если Пекин призывает развивающиеся страны крепить экономический и политический союз со «старым империализмом», с бывшими метрополиями для борьбы против СССР — самого могучего оплота социализма? О какой социальной революции могут разглагольствовать в Пекине, если там видят в международном коммунистическом движении своего заклятого врага?
Совершенно ясно, что слово «революция», лишенное в маоистских теоретических построениях классовой определенности, по-прежнему служит Пекину только для прикрытия великодержавного курса на провоцирование международных конфликтов регионального и глобального масштаба. Это фактически и есть единственная реальная «связь» проблем войны, мира и революции, четко просматриваемая в маоистской «теории» и политической практике.
И хотя борьба с маоизмом вокруг проблем войны и мира продолжается, ныне очевидно, что речь идет уже не просто о противоположных подходах к ним как к проблемам мирового революционного процесса, а о том, что коммунисты и все прогрессивные силы мира столкнулись с новой, достаточно мощной силой, которой чужды подлинные интересы революционного преобразования мира и которая стремится достигнуть своих эгоистических целей на путях провоцирования и развязывания международных военных конфликтов.
Иначе говоря, ныне речь уже идет не о споре внутри международного коммунистического движения по вопросам революции, а о борьбе с новоявленными поджигателями войны, с новым отрядом мировой реакции. Именно это подчеркнуто в коммюнике о встрече делегаций КПСС и Компартии США в мае 1974 г. Представители двух партий «вновь подтвердили необходимость самой решительной борьбы против всех извращений марксизма, против маоизма, ставшего откровенным врагом коммунистического и национально-освободительного движения и выступающего против разрядки напряженности вместе с самыми реакционными силами» [333а , 7.V.1974].
В обобщенном виде это смыкание маоизма с силами реакции и войны охарактеризовано в следующих словах Генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева в докладе на XXV съезде нашей партии: «Большую опасность для всех миролюбивых народов представляют лихорадочные попытки Пекина сорвать разрядку, не допустить разоружения, сеять недоверие и вражду между государствами, его стремление спровоцировать мировую войну, а самому погреть на этом руки. Такая политика Пекина глубоко противоречит интересам всех народов» [93а ].
Остроконфликтные ситуации в глобальном и региональном масштабах не без основания считаются маоистами наиболее благоприятным условием для их борьбы за гегемонистские цели.
Во-первых, международная напряженность использовалась ими для мобилизации китайского народа под предлогом неизбежной войны на форсированное наращивание военной мощи КНР за счет сохранения на длительный период низкого уровня жизни народа в стране. Во-вторых, обострение военной конфронтации прежде всего между двумя мировыми социальными системами в условиях враждебности Пекина к социалистическому содружеству может побудить Запад расширить помощь Китаю с целью укрепления его военного могущества. В-третьих, занятость двух систем острой взаимной борьбой открывала бы Пекину широкий простор для укрепления своих позиций в «третьем мире». В-четвертых, острая военная конфронтация двух систем чревата новой мировой войной, которая, по расчетам маоистов, менее всего ослабит китайское государство и, следовательно, может расчистить ему дорогу к глобальному гегемонизму.
Эволюция позиции китайского руководства по вопросам войны, мира и революции под влиянием великодержавных, гегемонистских устремлений маоизма закономерно привела к объективному совпадению классовой целенаправленности внешнеполитических платформ Пекина и основных сил антикоммунизма, к отождествлению их контрреволюционной исторической функции.
Эту мысль ярко выразил Генеральный секретарь Коммунистической партии США Гэс Холл: «Маоизм является классическим примером того, куда может завести тропа оппортунизма, если ему не давать отпора. На дне мутного болота оппортунизма находится контрреволюция. И маоизм достиг этого дна.
Союз ЦРУ, американского бизнеса и маоизма в поддержку фашистских палачей в Чили — это контрреволюция.
Заговор маоистов, ЦРУ и расистской Южно-Африканской Республики против народа и правительства Анголы — это контрреволюция.
Осуществляемая маоистами кампания злобной клеветы против сил мирового социализма — это контрреволюция» [333а , 2.III.1976].
Маоизм, претендующий на роль наиболее революционной теории современности, так или иначе ставит и пытается решать вопросы о взаимосвязях, взаимозависимости и историческом месте основных сил, участвующих в мировом революционном процессе. Исходным пунктом формирования его концепций по этим вопросам является, как утверждали в Пекине, опыт китайской революции, якобы получивший концентрированное выражение в «идеях» Мао Цзэ-дуна, которые будто бы только и могут стать «руководством для всех угнетенных наций в борьбе за освобождение» [338, 31.VII.1967].
Между тем для марксизма-ленинизма является элементарной та истина, что подлинно революционная теория может развиваться лишь на основе усвоения и осмысления самого широкого международного опыта революционной борьбы. Обобщенный марксизмом-ленинизмом исторический опыт всемирного движения за социальное и национальное освобождение закономерно охватывает и богатейшую практику революции в Китае. В свою очередь, сама эта практика прямо или косвенно впитала в себя важнейшие аспекты многогранного революционного опыта международного пролетариата, ибо освободительная борьба китайского народа была теснейшим образом связана с международным коммунистическим движением и развивалась под его всесторонним воздействием. Победа, достигнутая китайским народом в 1949 г., явилась в самом широком смысле великой победой марксизма-ленинизма, верно установившего соотношение общего и специфического в развитии революционного процесса в полуфеодальном полуколониальном Китае.
Маоизм, сердцевину которого составляет великодержавная идеология китаецентризма, с логической неизбежностью пришел в конце концов к абсолютизации не только собственных «идей», взглядов и оценок, но и ряда концепций, выработанных КПК и Коминтерном применительно к конкретным условиям этой страны и подвергшихся впоследствии искажению в маоистском мелкобуржуазно-националистическом духе. Именно потому, что маоистское руководство Китая приписывает успех освободительной борьбы в своей стране «всепобеждающей силе идей Мао Цзэ-дуна» и призывает народы Азии, Африки и Латинской Америки следовать «пути Мао Цзэ-дуна», необходимо дать хотя бы самую общую оценку уроков китайской революции, действительно имеющих международное значение и являющихся органическим элементом основного опыта мирового национально-освободительного движения, которое в современную эпоху выступает как неотъемлемая часть борьбы за победу социализма на земле.
Развитие капитализма в полуколониальном, полуфеодальном Китае, общий кризис мировой капиталистической системы, победа первой пролетарской революции и образование социалистического государства в России создали к началу 20-х годов объективные предпосылки для подъема антиимпериалистического, национально-демократического движения китайского народа. Важнейшей особенностью нового периода освободительной борьбы в Китае явилось то, что на политическую арену в стране в качестве самостоятельной силы вышел рабочий класс. Пройдя трудную школу практических революционных действий и опираясь на всестороннюю поддержку международного коммунистического движения, Советского государства, он добился руководящей роли на завершающем этапе этой борьбы. Выступавшая как сплав собственных усилий китайского рабочего класса, направленных на завоевание руководящей роли в революции, с поддержкой этих усилий международным коммунистическим движением и его влиянием на революционные силы Китая, пролетарская гегемония, о глубине и мере которой в научной литературе существуют разные мнения, стала реальным аспектом китайской революции на рубеже 40-50-х годов.
И именно с ней только и могло быть связано быстрое перерастание буржуазно-демократического движения в Китае в радикальную социалистическую революцию. Следовательно, такая пролетарская гегемония в национально-освободительном, буржуазно-демократическом движении китайского народа явилась принципиально важной чертой победы китайской революции, составила важную часть ее действительного опыта.
Основной опыт китайской революции совершенно ясно говорит также о том, что многообразные и тесные связи КПК с международным коммунистическим движением явились поистине неисчерпаемым источником возрастания роли китайского пролетариата в национально-демократическом, антиимпериалистическом движении трудящихся масс Китая.
Длительный революционный подъем в Китае происходил в условиях, когда организованное движение международного пролетариата вступило в новый этап развития, когда вновь сформированные коммунистические партии встали в авангарде этого движения, объединившись в ленинском Коммунистическом Интернационале. Этот новый этап, связанный с колоссальным революционизирующим влиянием Октября на международные силы социального и национального освобождения, отмечен быстрым распространением марксизма-ленинизма в мире, в том числе в Китае. Организационное оформление коммунистического движения в этой стране, разработка его стратегии и тактики в революции были осуществлены китайскими марксистами в теснейшем контакте с Коминтерном и при его направляющей роли.
Большое внимание вопросам китайской революции уделял В. И. Ленин, указавший на буржуазно-демократический характер развивавшегося в Китае освободительного движения масс. Его труды по национально-колониальному вопросу легли в основу работы китайских коммунистов по мобилизации народа на борьбу за национальное и социальное освобождение. Коминтерн и КПСС, являвшаяся его наиболее мощной и активной секцией, сыграли важную роль в разработке принципиальных проблем китайской революции, в том числе и вопросов строительства партии в специфических условиях отсталой страны, гегемонии рабочего класса в антиимпериалистической антифеодальной революции, роли крестьянства как массовой базы революции и союзника пролетариата, роли единого антиимпериалистического фронта, создания опорных баз в сельской местности, организации регулярной рабоче-крестьянской армии.
Паразитируя на китайском коммунистическом движении, маоизм лишь маскировался под марксизм-ленинизм, а на деле фальсифицировал подлинную сущность идей этого учения. «Освоенные» по-маоистски, эти идеи утрачивали пролетарский классовый смысл и целенаправленность, превращались в отрицание национально-освободительного движения как части мировой социалистической революции, трансформировались в концепцию о некоей самодовлеющей роли этого движения в мировом революционном процессе. Иначе говоря, маоистское «освоение» этих идей свелось прежде всего к националистическому толкованию соотношения внутренних и международных факторов в революционной борьбе народов, к принижению руководящей роли пролетариата в ней как в рамках отдельных стран, так и в глобальном масштабе. Практически это вылилось в систематическую дискредитацию маоистами позиций и установок Коминтерна по вопросам китайской революции, в отрицание его бесспорных заслуг перед китайским рабочим классом и КПК, в преследования коммунистов-интернационалистов со стороны группировки Мао, в изоляцию партии от международного коммунистического движения. В ходе пресловутой чжэнфэн — кампании за упорядочение стиля партийной работы, проведенной маоистами осенью 1941 — весной 1945 г., были репрессированы, отстранены от работы тысячи преданных делу партии коммунистов-интернационалистов. В то время националисты как никогда прежде откровенно стремились оторвать КПК от международного коммунистического движения. Показательно, что в «Постановлении ЦК КПК о решении Президиума ИККИ о роспуске Коминтерна» (1943) в вопиющем противоречии с реальными фактами утверждалось, что якобы «лучшие силы были выкованы китайской компартией без малейшей помощи извне» [345, 27.V.1943]. В этом документе вообще не упоминалась необходимость сохранения традиционных отношений солидарности КПК с международным коммунистическим движением. Более того, на заседании Политбюро ЦК КПК Мао Цзэ-дун угрожающе заявил, что сторонники Коминтерна «могут поставить себя вне партии» [160, 201].
Здесь нельзя не отметить, что в связи с претензиями «идей» Мао Цзэ-дуна на роль «всеобщей революционной истины» в буржуазном китаеведении возникла тенденция к более глубокому и объективному анализу фактических революционных потенций маоизма как теории и политики, его действительной роли в победе китайской революции [120, 109, 110]. На основе изучения документальных материалов ряд западных ученых пришел к выводу, что маоизм приписывает себе достижения освободительной борьбы китайского народа, обеспеченные на деле марксизмом-ленинизмом 4. Коль скоро маоизм как теория и практическая политика активно выступает против марксизма-ленинизма, прикрываясь знаменем этого подлинно революционного учения, резюмировали они, ставка на маоизм вовсе не опасна для антикоммунистических сил мира, а его претензии на роль «истинно революционного учения» заслуживают всяческого поощрения и поддержки с их стороны 5, поскольку на деле маоизм не несет в себе подлинно революционного заряда.
Нельзя не отметить также, что в последние годы западная, особенно американская, синология проявляет повышенный интерес к тем оценкам маоизма, которые сложились у ряда американских буржуазных экспертов — дипломатов и журналистов, работавших в контролируемых КПК районах Китая и имевших личные контакты с Мао Цзэ-дуном и некоторыми его единомышленниками в 30-40-е годы [см. 115, 171-180]. Рассматривая Мао Цзэ-дуна всего лишь как «аграрного реформатора» [268, 124], к тому же явно неприязненно относившегося к Коминтерну и СССР и не скрывавшего своих великодержавных идеалов, они еще в те годы усиленно рекомендовали правительству США присмотреться к Мао Цзэ-дуну. А последний в беседах с американскими журналистами и в 30-е и в 40-е годы давал достаточно оснований для подобной рекомендации. В частности, Г. Форман следующим образом излагает часть своей беседы с Мао Цзэ-дуном, касавшуюся представлений последнего о целях КПК: «Мы не боремся за коммунизм в общественном и политическом смысле, который имеется в виду в Советской России... Политически мы также отличаемся от него (от СССР. — Авт.), поскольку мы не призываем к диктатуре пролетариата и не планируем ее (разрядка наша. — Авт.), мы не призываем к коллективизму, который подавлял бы личную инициативу, мы в действительности будем поощрять конкуренцию и частные инвестиции. При условии приемлемого соглашения мы разрешим и будем приветствовать иностранные капиталовложения в торговлю и промышленность в районах, которые мы контролируем» [257, 177, 178]. «Все мероприятия этой революции направлены не на уничтожение частной собственности, а на охрану частной собственности. В результате этой революции будет расчищен путь для развития капитализма» [215, 330] — эти слова были сказаны Мао Цзэ-дуном уже не в беседе с «американскими друзьями», а на VII съезде КПК. При этом именно в период, предшествовавший съезду, четко определились и внешнеполитические устремления того строя «новой демократии», который Мао Цзэ-дун и его единомышленники рассчитывали навязать китайской революции как ее конечную цель. В то время, беседуя с американскими представителями, лидеры КПК не раз высказывали и подчеркивали мысль, что существенную помощь Китаю в его модернизации могут оказать после войны только США и что опора на эту державу поможет избежать «исключительного влияния Советского Союза» [306, 58].
Таким образом, социальные и внешнеполитические идеалы «новой демократии», как они формулировались Мао Цзэ-дуном в середине 40-х годов, вели к сужению перспектив китайской революции и к ограничению ее антиимпериалистического характера. Это и было верно подмечено в свое время американскими эмиссарами в Яньани.
Признание современной буржуазной синологией правоты тех американских экспертов, которые оценивали в 30-40-е годы позицию и линию Мао Цзэ-дуна как «демократическую» и националистическую, и сам повышенный интерес к этим оценкам 30-35-летней давности 6 связаны с тем, что, как показали 60-е годы и особенно начало 70-х годов, в основе своей позиция и линия Мао Цзэ-дуна не претерпели существенных изменений. Вместе с тем провал попыток таких близких друзей и активных популяризаторов Мао Цзэ-дуна, как Э. Сноу, А. Л. Стронг и другие, убедить правительство США в том, что «коммунизм», представляемый Мао Цзэ-дуном, не имеет ничего общего с «советским коммунизмом», лишний раз подтверждает тот исторический факт, что развитие китайской революции в 30-40-е годы и формирование внутренней и внешней политики КНР в 50-е годы в основном проходили вопреки наиболее сокровенным целям Мао Цзэ-дуна и надеждам тех американских наблюдателей Яньани, которые ставили знак равенства между позицией коммунистического движения в Китае и позицией Мао Цзэ-дуна и его единомышленников.
Как сам Мао, так и его американские друзья по Яньани, явно переоценили тогда возможность изменить ход исторического развития Китая, направить это развитие в русло мелкобуржуазно-националистических маоистских идей.
Несмотря на происходившее в первой половине 40-х годов серьезное усиление позиций националистов в руководстве КПК, объективные и субъективные условия борьбы китайского народа после второй мировой войны сделали неизбежным широкое восстановление связей партии с международным коммунистическим движением, прежде всего с КПСС. В итоге именно интернациональные связи КПК сыграли, по существу, решающую роль в том, что антиимпериалистическая, антифеодальная борьба китайского народа не застряла на полпути и последовательно решила стоявшие перед ней задачи.
Китайская революция возникла, развивалась и победила в условиях раскола мира на две социальные системы. Это обстоятельство нашло совершенно четкое отражение в основном опыте длительной освободительной борьбы китайского народа под руководством КПК. Опора на Советский Союз, на мировую социалистическую систему явилась важнейшим фактором победоносного завершения национально-демократической революции в Китае и перерастания ее в социалистическую.
Со времени Октябрьской революции и до победы в 1949 г. освободительная борьба китайского народа была теснейшим образом связана с внешнеполитической позицией и активностью Советского государства. Подлинно патриотические революционные силы Китая закономерно видели в первой стране социализма надежную опору, своего защитника. И здесь особо следует подчеркнуть, что уникальная по масштабам разносторонняя поддержка, которую СССР оказывал в 20-40-е годы освободительной борьбе китайского народа, сыграла важную роль в быстром росте престижа и влияния коммунистического движения в Китае, выдвижении КПК в первые ряды демократических сил в этой стране.
Своей политикой дружбы и поддержки в отношении революционного правительства, созданного на юге Китая Сунь Ят-сеном, Советский Союз еще в 20-е годы способствовал принятию китайскими коммунистами и гоминьданом линии единого антиимпериалистического фронта. Этой политикой СССР показывал китайским коммунистам пример решения вопроса о таком едином фронте в международном плане. Что касается гоминьдана, то его заинтересованность в сотрудничестве с КПК, насчитывавшей в момент оформления единого фронта в 1924 г. всего 500 членов, во многом предопределялась той ролью, которую играла помощь, оказываемая Советским Союзом национально-революционным силам Китая.
Единый фронт обеспечил коммунистам весьма благоприятные условия для развертывания работы среди трудящихся города и деревни, для расширения рядов КПК. В ходе революции 1925-1927 гг. коммунистическое движение в Китае быстро набирало силу. К состоявшемуся в апреле 1927 г. V съезду КПК в ее рядах насчитывалось уже около 58 тыс. членов; более половины из них составляли рабочие [142, 67]. По данным разных источников, от 35 тыс. до 50 тыс. человек состояли в организации коммунистической молодежи [там же, 156, 47].
Сложная обстановка, возникшая в Китае в связи с поражением революции 1925-1927 гг., требовала особенно четкой ориентации КПК, выработки реалистической, соответствующей новой ситуации политической линии. Эту задачу и выполнил состоявшийся в июне — июле 1928 г. в окрестностях Москвы VI съезд КПК. Съезд отверг мнение части руководства партии, будто революция в Китае начала непосредственно перерастать в социалистическую я в стране наблюдается не спад, а подъем движения масс. Он указал на тесную связь классовой борьбы рабочих и крестьян с делом освобождения Китая от империалистического господства.
В 1928-1935 гг. Советский Союз много сделал для того, чтобы помочь КПК подготовить политические и военные кадры, преодолеть материальные трудности. Но в конечном итоге перевес сил контрреволюции привел к серьезным поражениям и ослаблению коммунистического движения в Китае. «Великий поход», совершенный в 1934-1936 гг. китайской Красной армией с юга страны в районы северо-запада, непосредственно прилегающие к МНР и СССР, явился вынужденным маневром с целью спасения хотя бы части вооруженных сил КПК. К 1937 г. в КПК оставалось уже не более 40 тыс. членов [см. 146, т. 4, 306]. Китайская Красная армия как фактор военно-политической обстановки в стране практически утратила свое значение. Если в 1934 г. в ней насчитывалось несколько сот тысяч бойцов, то в 1936-1937 гг., по данным разных источников, — от 5 тыс. до 30 тыс. [148, 89]. Партия и армия остро нуждались в передышке, в пополнении сил.
Обеспечению требуемой передышки в решающей мере способствовала политика Советского Союза в связи с начавшейся еще в 1931 г. агрессией японского империализма против Китая. С самого начала этой агрессии СССР выступил в поддержку Китая. По инициативе Москвы были быстро восстановлены советско-китайские дипломатические отношения. СССР предложил Китаю заключить пакт о ненападении, а затем и договор о взаимопомощи. По мере расширения японской агрессии патриотическим силам китайского народа становилось все яснее, что они остаются один на один с агрессором и только Советский Союз может оказать им действенную поддержку. В этих условиях обращение за помощью к СССР стало для гоминьдановского правительства неизбежным; равно неизбежным стало и изменение его отношения к КПК. Гоминьдан вновь был вынужден пойти на единый фронт с коммунистами, прекратить борьбу против них и смириться с тем, что их позиции в стране опять стали быстро укрепляться.
На решающую роль СССР в повороте гоминьдана к созданию единого антияпонского фронта с КПК давно уже обратили внимание многие специалисты по Китаю на Западе 7. О ней открыто говорили гоминьдановские деятели еще до 1937 г. Так, по заявлению генерала Ли Ду, северные генералы стояли за «единый фронт с КПК, но при условии, что этот фронт приведет к увеличению силы и даст уверенность в поддержке СССР» [139, 103].
Существование единого фронта уже через два-три года дало КПК возможность вновь превратиться в крупную политическую силу: к 1940 г. в ее рядах насчитывалось примерно 800 тыс. членов, а контролируемые ею вооруженные силы возросли до 500 тыс. бойцов [146, т. 4, 306).
Как и в 20-е годы, бурное развитие коммунистического движения в годы антияпонской войны прямо и непосредственно было связано с огромным авторитетом Советского Союза среди освободительных патриотических сил китайского народа, которые ясно сознавали, что сорвать план «молниеносного» захвата Китая японским агрессором и превратить освободительную войну в затяжную, губительную для захватчика стало возможным лишь при поддержке Советского государства. Известно, что в 1937-1940 гг. Китай получил от СССР оружие для десятков дивизий, что помимо многочисленной группы военных советников и инструкторов он направил сражающемуся китайскому народу первоклассную авиационную технику и командировал сотни летчиков-волонтеров, прикрывших небо над городами Китая от варварских налетов японской авиации и оказавших неоценимую поддержку китайским армиям во время оборонительных и наступательных операций [подробнее см.: 111; 129; 142, 172].
В 1940 г. Мао Цзэ-дун говорил о роли Советского государства в освободительной борьбе китайского народа следующее: «Если Китай хочет стать независимым, то он никак не может обойтись без помощи социалистического государства и международного пролетариата... Это особенно относится к помощи Советского Союза, которая является необходимым условием завоевания окончательной победы в войне против японских захватчиков. Отказаться от помощи Советского Союза — значит обречь революцию на поражение» [146, т. 3, 227, 228].
Даже в тяжелейшие для себя годы Великой Отечественной войны Советский Союз продолжал фактически оказывать действенную помощь освободительной борьбе китайского народа. «В течение восьмилетней войны сопротивления Китая, — писал в 1951 г. маршал Не Жун-чжэнь, — мощные вооруженные силы Советского Союза, постоянно охранявшие дальневосточные границы, сковывали миллионную Квантунскую армию японских разбойников, которую называли „цветом императорской армии”, что в значительной мере облегчало тяготы войны сопротивления Китая» [111, 189, 190].
Решающая роль СССР в разгроме милитаристской Японии не только ускорила завершение освободительной войны китайского народа, но и явилась фактором чрезвычайной важности и значения для будущей победы народно-демократической революции в Китае. Под защитой советских войск, находившихся в Северо-Восточном Китае с августа 1945 по май 1946 г., КПК создала здесь обширную и надежную базу революции. Фактически впервые за свою историю партия и ее вооруженные силы получили территориальную базу, примыкающую на протяжении тысяч километров к Советскому Союзу и, следовательно, имеющую надежнейший тыл. В короткий срок Народно-освободительная армия смогла переформироваться, пополниться новыми соединениями, обучить их и оснастить трофейным оружием, захваченным советскими воинами в результате разгрома Квантунской армии. Благодаря этому НОА вступила в завершающий этап революции как никогда боеспособной и могучей. В 1946-1949 гг. Советский Союз не только продолжал способствовать усилению боевой мощи НОА, но и прикрывал главную опорную базу революции — Северо-Восточный Китай от вооруженного вторжения с моря. Советские войска, находившиеся и после 1946 г. в районе Порт-Артур — Далянь, не допустили высадки гоминьдановских и иностранных войск с моря [подробнее см. 109а ]. Чрезвычайно важным аспектом советской помощи революционным силам Китая во второй половине 40-х годов явилась решительная борьба СССР против попыток империализма организовать широкую вооруженную интервенцию в Китай.
Историческим фактом является то, что именно с Северо-Востока, из района, являвшегося индустриальным сердцем Китая, так сказать, его «городом», развернулось победоносное наступление НОА, завершившееся изгнанием чанкайшистов с материка, созданием Китайской Народной Республики.
Таким образом, основной опыт китайской революции с предельной ясностью свидетельствует, что опора на Советское государство, его всесторонняя поддержка явились важнейшим фактором исторической победы китайского народа. «Без этой всесторонней, бескорыстной интернационалистической помощи могучего Советского Союза не было бы победы китайской революции в 1949 году», — писал видный деятель коммунистического движения в Китае Ван Мин в работе «Ленин, ленинизм и китайская революция» [113, 21]. Да и сам Мао Цзэ-дун не раз говорил об этом. В частности, выступая 14 ноября 1957 г. на Совещании представителей коммунистических и рабочих партий в Москве, он заявил: «Если бы не было Советского Союза, то империалисты нас могли бы проглотить» [цит. по: 161, 18].
Опыт национально-освободительной борьбы китайского народа, как он представляется объективно и как он обобщен самими китайскими коммунистами-интернационалистами, убедительно показывает, что в современную эпоху без сохранения и дальнейшего развития всесторонних связей и сотрудничества с мировым социализмом завоевание полной победы в национально-освободительной, национально-демократической революции, а тем более переход на путь некапиталистического и социалистического развития и успешное продвижение по этому пути невозможны для всех стран, особенно для стран, где сильна мелкобуржуазная, националистическая стихия.
Совершенно очевидно, что наиболее общий основной опыт национально-освободительной борьбы в Китае сводится к ряду кардинальных моментов, действительно имеющих международное значение, отражающих объективные закономерности единого мирового освободительного процесса в современную эпоху, начавшуюся после победы Великой Октябрьской социалистической революции.
Во-первых, будучи следствием совокупности объективных внутренних и внешних причин, китайская революция на всех ее этапах успешно развивалась и одерживала победы именно в периоды наиболее тесного сотрудничества революционных сил Китая с международным коммунистическим движением и социалистическим миром, прежде всего с Советским Союзом. Иначе говоря, опора на социалистические силы мира определила успешное решение задач китайской революции на всем ее протяжении, от этапа национально-освободительного антиимпериалистического движения до этапа борьбы за социализм. В то же время опыт китайской революции дал убедительнейшие свидетельства того, что в периоды, когда по объективным и субъективным причинам связи КПК с международным коммунистическим движением, с миром социализма ослаблялись, в ее рядах, в рядах освободительного движения китайского народа неизбежно активизировались и укрепляли свои позиции мелкобуржуазно-националистические силы, стремившиеся сузить, урезать социальные задачи движения. При этом во всех подобных случаях они непременно противопоставляли идее международной революционной солидарности идею опоры на собственные силы как средство культивирования в революционных массах настроений национального эгоизма и национального чванства, как средство обособления революционной борьбы китайского народа в мировом освободительном процессе.
Во-вторых, опыт китайской революции показал, что, борясь за самое широкое сплочение патриотических, антиимпериалистических и демократических сил, КПК принципиально ставила вопрос о гегемонии пролетариата и вела борьбу за его решение, компенсируя собственные слабости и слабости национального рабочего класса путем использования опыта и помощи международного коммунистического движения и мирового социализма; в результате пролетарская гегемония в китайской революции выступала как органический сплав гегемонии национального и международного рабочего класса.
Что же касается таких аспектов опыта китайской революции, как преобладание и длительное применение вооруженных форм борьбы, использование сельских районов в качестве опорных баз революции и применение тактики «окружения городов деревней», то они прежде всего результат специфических условий Китая, которые, однако, в тех или иных вариациях имеют место и при определенных обстоятельствах могут сказаться на ходе революционной борьбы лишь в сравнительно немногочисленных странах. Поэтому данные аспекты опыта китайской революции имеют частный характер. В свое время об этом говорил и Мао Цзэ-дун: «Длительное существование в стране одного или нескольких небольших районов красной власти, окруженных со всех сторон территорией, где господствует белая власть, представляет собой явление, невиданное в мировой истории. Чтобы такое необычайное явление могло возникнуть, нужны особые причины, а существовать и развиваться дальше оно может только при наличии соответствующих условий» [146, т. 1, 101].
Нельзя при этом не отметить, что длительное существование очагов революционной власти в гоминьдановском Китае и ряде других колониальных и зависимых стран, в частности в странах Индокитая, предопределено во многом также и особенностями современной эпохи, когда не только контрреволюция, но и революция во все возрастающих масштабах получает помощь извне. Но эта особенность эпохи проявляется лишь в случаях, когда в соответствующих странах действительно складывается и развивается революционная ситуация. Сама по себе возможность получения помощи извне отнюдь не создает такой ситуации даже там, где имеются достаточно благоприятные объективные условия для осуществления длительной вооруженной борьбы.
В связи с концепцией «окружения городов деревней», т.е. с концепцией сравнительно длительного развития революции, накопления ее сил преимущественно или почти исключительно в сельских районах, нельзя не обратить внимание на то, что, как показал опыт не только Китая, но и стран Индокитая, а позднее Кубы и ряда колоний в Африке, само движение в деревне стимулируется и направляется именно городскими революционными силами — пролетариатом или революционными демократами. При этом регулярная армия, выступающая не только как главный военный, но и как политический фактор освободительной борьбы, ее важная организующая сила, также является продуктом города, а не деревни и без тесной связи с ним, без опоры на него, будь то «город данной страны» или, так сказать, «международный антиимпериалистический город», не может превратиться в действительно сокрушительное орудие революции.
Собственный опыт Китая убедительно свидетельствует именно об этом. Китайская Красная армия, основные силы которой базировались в сельских районах на юге страны, потерпела поражение в 1934-1935 гг. вовсе не потому, что у нее не хватало бойцов или из-за их низкого боевого духа, а главным образом из-за нехватки современного оружия. Гоминьдановская армия тогда имела лишь одно преимущество: она была тесно связана с «китайским городом» и с «международным империалистическим городом», которые снабдили ее современным оружием и боевой техникой. Соотношение сил революционной и контрреволюционной армий в Китае кардинально изменилось лишь после того, как в 1945 г. последняя утратила это свое преимущество, поскольку и” НОА получила широкие возможности прочно опереться на «город» в Северо-Восточном Китае и на «международный антиимпериалистический город» в лице советской державы.
Как специфическое явление тактика «окружения городов деревней» появилась вовсе не в результате борьбы Мао Цзэ-дуна, которую он вел против якобы неправильных установок руководства КПК в начале 30-х годов. Уже в августе 1931 г. в «Резолюции Президиума ИККИ о задачах КП Китая» строительство и укрепление китайской Красной армии и советских территориальных баз выдвигались в качестве главной задачи КПК. В специфических условиях Китая, указывала резолюция, «рабоче-крестьянская Красная армия, руководимая коммунистами, естественно, становится центром собирания, сплочения и организации революционных сил, важнейшим рычагом подъема всего революционного движения». В резолюции выдвигалась идея «окружить города, в том числе и крупные и крупнейшие, кольцом крестьянских восстаний». Сущность движения определялась в ней как «крестьянская война под пролетарским руководством... осуществляемым через компартию, Красную армию и советы» [180, 296]. На основе этих оценок Коминтерна тогдашнее руководство КПК в резолюции от 4 апреля 1932 г. и сформулировало специфическую тактику движения революции из деревни в города: «Особенность китайской революции выражается как раз в том, что китайский пролетариат ведет крестьянские массы и распространяет советскую власть из деревни на города, из маленьких городов на большие» [цит. по: 120, 109].
Иначе говоря, опыт китайской революции с характерным для нее применением тактики расширения своей территориальной базы из деревни в город, из малых городов в большие отражает лишь конкретное решение вопроса о форме руководства со стороны пролетариата борьбой крестьянства. Марксизм-ленинизм учит, что «коммунистическое движение никогда не может исходить из деревни, а всегда только из городов» [8, 350]. В. И. Ленин в связи с этим указывал, что «город неизбежно ведет за собой деревню. Деревня неизбежно идет за городом. Вопрос только в том, какой класс из „городских” классов сумеет вести за собой деревню, осилит эту задачу и какие формы это руководство города примет» [69, 5].
Нельзя не подчеркнуть вновь, что объективно оцененный основной опыт китайской революции, безусловно, является важным вкладом в революционную теорию и практику 8. Однако именно этот основной опыт китайской революции маоисты сознательно игнорировали, конструируя свои концепции мирового революционного процесса, в том числе и мирового национально-освободительного движения.
Установки международного коммунистического движения по вопросам национально-освободительной борьбы составляют органическую часть марксистско-ленинского учения о мировой социалистической революции.
Глубоко обоснованным теоретически, полностью подтвержденным революционной практикой принципиальным положениям марксизма-ленинизма по проблемам национально-освободительного движения маоизм противопоставляет сумму тезисов, выражающих социал-шовинистическую сущность «идей» Мао Цзэ-дуна, находящихся в глубочайшем противоречии с реалиями мирового освободительного процесса и с действительным основным опытом китайской революции.
Нельзя не отметить, что взгляды маоизма по вопросам национально-освободительного движения претерпели молниеносную эволюцию, которая уже сама по себе убедительно подтверждает, что маоистское теоретизирование имеет исключительно служебный характер и призвано лишь «освящать» его быстро меняющуюся политическую практику.
В 60-х годах национально-освободительное движение рассматривалось маоистами как сила, оседлав которую они рассчитывали с «ультралевых» позиций вести борьбу за обеспечение себе руководящей роли в мировом революционном процессе. Однако эти расчеты не оправдались. На рубеже 60-70-х годов уже не само национально-освободительное движение, а страны той зоны, где оно развивается, стали рассматриваться Пекином как союзники в борьбе против «двух сверхдержав». А в начале 70-х годов маоисты, по существу, растворили самую эту зону в пресловутом «едином фронте всех малых и средних государств», который и стал представляться Пекину сначала как опора в его попытках продолжать борьбу против «двух сверхдержав», а затем как средство укрепления своих позиций в торге с империализмом за более выгодные условия блокирования с ним на антисоциалистической, антисоветской основе, на основе подрыва всего антиимпериалистического фронта.
Определенно подчеркивая решающую роль крестьянства и мелкобуржуазной массы вообще в мировом революционном процессе, маоисты в период «ультралевых» увлечений и полемики с международным коммунистическим движением по вопросам его стратегии и тактики одновременно твердили о необходимости гегемонии пролетариата в национально-освободительном движении, о постоянной революционной ситуации в Азии, Африке и Латинской Америке, о вооруженной борьбе как единственном средстве революционного преобразования мира и т.д. С начала 70-х годов они говорят об этом все реже. Указывая на преемственность между линиями X и IX съездов КПК, пекинские лидеры тем не менее в материалах X съезда приглушили фанфары по поводу места национально-освободительного движения в мировом развитии. Задача движения была сведена к усилению международной «сплоченности в борьбе против гегемонизма и политики сверхдержав», а о его особой революционной роли в материалах X съезда вообще ничего не сказано.
Это и понятно. Внешнеполитический курс Пекина, как он зафиксирован на последнем съезде КПК, совершенно очевидно отражает дальнейшее сползание Пекина вправо, на позиции тотальной борьбы против социалистических сил мира при все более тесном объединении с любыми антикоммунистическими силами. Он отражает усиление тех правонационалистических тенденций, которые четко просматривались за «ультралевыми» лозунгами и призывами IX съезда. В этом смысле преемственность установок двух съездов КПК несомненна.
И хотя «ультрареволюционная» фраза, явившаяся источником «особой» позиции Пекина, ныне, по существу, стала пройденным этапом в развитии маоизма и сохранилась лишь как ширма для прикрытия правонационалистической платформы, критика маоистских концепций, связанных с этим этапом, имеет важное значение для раскрытия логически неизбежного перерождения «левачества» в откровенную контрреволюцию.
Марксизм-ленинизм установил, что международный рабочий класс и его главное завоевание — мировая система социализма — находятся в центре современной эпохи, что «они являются залогом победы в борьбе за мир, демократию, национальное освобождение, социализм и прогресс человечества» [104, 46], что в союзе антиимпериалистических сил направляющая, руководящая роль, гегемония принадлежит им. Только при условии такой гегемонии мировое антиимпериалистическое движение в конечном счете приобретет подлинно социалистический характер, завершится победой социализма в мировом масштабе. Наиболее полно гегемонию международного рабочего класса в общемировом революционном процессе выражает социалистическая система. В ее возникновении и развитии проявилась роль пролетариата как могильщика капитализма, как носителя идей научного коммунизма и единственно последовательного борца за их воплощение в действительность.
Рассматривая противоречие между социализмом и капитализмом в качестве главного противоречия эпохи, марксизм-ленинизм соответственно этому видит в социалистической системе решающую силу революционного преобразования мира. «Главная отличительная черта нашего времени состоит в том, что мировая социалистическая система превращается в решающий фактор развития человеческого общества», — говорится в Заявлении международного Совещания коммунистических и рабочих партий 1960 г. [там же, 39]. Очередной международный форум коммунистов в 1969 г. записал в своем итоговом документе, что «мировая система социализма является решающей силой в антиимпериалистической борьбе» [102, 301].
Понятно, что от укрепления позиций социалистической системы прямо и непосредственно зависят успехи и конечные результаты борьбы всех других отрядов мирового освободительного движения. В связи с этим в Заявлении 1960 г. подчеркнуто: «Силы мирового социализма решающим образом содействовали борьбе народов колоний и зависимых стран за освобождение от гнета империализма. Социалистическая система стала надежным щитом независимого национального развития освободившихся народов» [103, 64]. В свою очередь, Совещание 1969 г. отметило: «Мировая система социализма является решающей силой в антиимпериалистической борьбе. Всякая освободительная борьба находит ничем не заменимую поддержку с ее стороны, и прежде всего со стороны Советского Союза... Опираясь на свою непрерывно растущую экономическую и оборонную мощь, мировая система социализма сковывает империализм, ограничивает его возможности осуществлять экспорт контрреволюции» [102, 301, 304].
Прямо и непосредственно конфронтируя с империализмом в политической, экономической, военной, идеологической областях, являясь могучей опорой, вдохновителем и застрельщиком всех и всяких революционных и общедемократических международных движений, определяя генеральное направление общественного развития человеческого общества, мировой социализм выступает как сила, наиболее последовательно, систематически, всесторонне и эффективно подрывающая позиции капитализма. Из всех революционных сил современности только социализм ведет борьбу и нанесет поражение капитализму в главной сфере человеческой деятельности — в сфере материального производства.
Все это и определяет историческую миссию стран победившего социализма. Они выступают во главе не только социалистических сил мира, но и всех прогрессивных сил современности не по чьей-то прихоти, а вследствие той объективной роли, которую они играют в современном мировом развитии.
Гегемония международного рабочего класса, мирового социализма в освободительном процессе нашей эпохи вовсе не означает какого-то командования из некоего единого центра, руководства с помощью пресловутого «жезла», о котором говорят маоисты, или тайного нажима «руки Москвы» на революционные силы той или иной страны, о чем более полувека твердит антикоммунистическая пропаганда. Эта гегемония означает только одно: международный рабочий класс, реально существующий социализм, выражая и последовательно отстаивая самые прогрессивные идеалы, чаяния трудящихся масс и народов, борющихся за социальное и национальное раскрепощение, за мир на земле, неизбежно сплачивают вокруг себя все освободительные силы планеты, придают их движению целеустремленность, вовлекают их в борьбу против общего врага — капитализма, являющегося главным источником социальной несправедливости, национального гнета, захватнических войн и угрозы всеобщей термоядерной катастрофы.
Уже в своих первых открытых выступлениях против генеральной линии международного коммунистического движения маоисты вполне определенно отвергли марксистско-ленинское учение о гегемонии международного рабочего класса в мировой революции. В одном из ответов на Открытое письмо ЦК КПСС к партийным организациям, всем коммунистам Советского Союза от 14 июля 1963 г. китайское руководство писало: «ЦК КПСС в Открытом письме истолковывает отношения взаимной поддержки между социалистическим лагерем, рабочим движением капиталистических стран, с одной стороны, и национально-освободительным движением — с другой, в том смысле, будто национально-освободительное движение должно находиться под „гегемонией” социалистических стран и рабочего движения метрополий. Он даже заявляет, что такое утверждение якобы „основывается” на ленинской идее о гегемонии пролетариата» [338, 22.Х.1963].
В том же ответе китайское руководство утверждало: «Наши взгляды совершенно ясны: в национально-освободительном движении необходимо отстаивать гегемонию пролетариата и в то же время создать широкий антиимпериалистический единый фронт. Что же тут в конце концов неправильно?» [там же].
Действительно, что же во всем этом неверно?
Прежде всего бросается в глаза явная противоречивость позиции пекинских критиков: с одной стороны, они как будто признают необходимость гегемонии пролетариата в национально-освободительном движении, ограниченном рамками отдельных стран, а с другой — отвергают гегемонию международного рабочего класса в мировом революционном процессе. Мотивировка такой противоречивой позиции также более чем противоречива. Оказывается, с точки зрения маоизма союзнические отношения и взаимопомощь между классами в ходе национально-освободительной борьбы в рамках отдельной страны допускают гегемонию того или иного класса, в частности пролетариата, а те же самые отношения и взаимопомощь между основными потоками мирового освободительного движения уже не допускают ее. Оказывается, китайское руководство признает различие исторической роли и места классов в революционной борьбе, осуществляемой в рамках отдельной страны, и отрицает это различие, когда речь идет о той же борьбе в мировом масштабе.
Это уравнивание роли различных классовых сил в мировом освободительном процессе, на первый взгляд как бы отражающее некое повышенное внимание к национальному моменту, на деле есть мелкобуржуазно-националистическое извращение объективной исторической сущности взаимосвязей и взаимозависимости между основными силами мировой революции. Это уравнивание явилось для маоистов шагом к выдвижению в 1965 г. тезиса о том, что национально-освободительное движение выступает главной антикапиталистической силой, т.е. все же шагом к признанию международной гегемонии, но только не рабочего класса, а крестьянской, мелкобуржуазной массы, которая по самой своей классовой сути не способна к подлинному революционному преобразованию и переустройству мира.
Как и в других случаях, маоизм в вопросе о гегемоне освободительного движения прибегает к ссылкам на фальсифицированный опыт китайской революции, абсолютизируя его, подгоняя всю мировую обстановку под обстановку полуфеодального полуколониального Китая: «Если рассматривать вопрос в мировом плане, то Северная Америка и Западная Европа могут быть названы „мировым городом”, а Азия, Африка и Латинская Америка — „мировой деревней”... В известном смысле нынешнюю обстановку в мировой революции можно охарактеризовать как обстановку окружения города деревней», — говорится в одном из установочных произведений маоизма середины 60-х годов [338, 3.IX.1965].
Это утверждение полностью игнорирует то, что, например, в странах Латинской Америки лица наемного труда составляли в 1960 г. 55%, а в 1970 г. — уже 61% самодеятельного населения и что Южноамериканский континент невозможно даже в «известном смысле» включать в так называемую мировую деревню. Но это не самое существенное. Главное здесь состоит в том, что «окружение» империализма происходит без какого-либо участия мировой социалистической системы. Она, как и рабочий класс метрополий, попросту игнорируется. Это и понятно, ибо, как утверждали маоисты, «противоречие между революционными народами стран Азии, Африки и Латинской Америки, с одной стороны, и империализмом во главе с США — с другой, стало главным противоречием современного мира» [338, 9.Х.1965].
В другом аналогичном документе подчеркнуто: «Развитие и разрешение этого противоречия имеет ключевое значение в деле содействия развитию и разрешению других основных противоречий... Для марксистов-ленинцев чрезвычайно важно вскрыть это главное противоречие среди сложных, переплетающихся между собой противоречий современного мира и крепко ухватиться за него. Только тогда они смогут правильно определить главного врага и наметить направление главного удара в современном мире, определить, на кого следует опираться и кого следует сплачивать вокруг себя, выработать правильную стратегию и тактику» [223, 9].
Действительно, для коммунистов крайне важно вскрыть главное противоречие эпохи. И оно было вскрыто марксизмом-ленинизмом и стало основой для выработки стратегии и тактики международного коммунистического движения задолго до появления маоизма. Еще в тезисах и докладе по национальному и колониальному вопросам II конгрессу Коминтерна В. И. Ленин писал: «Взаимные отношения народов, вся мировая система государств определяются борьбой небольшой группы империалистских наций против советского движения и советских государств, во главе которых стоит Советская Россия. Если мы упустим это из виду, то не сможем поставить правильно ни одного национального или колониального вопроса, хотя бы речь шла о самом отдаленном уголке мира. Только исходя из этой точки зрения, политические вопросы могут быть правильно поставлены и разрешены коммунистическими партиями как в цивилизованных, так и в отсталых странах» [74, 242].
Это ленинское положение о борьбе социализма с капитализмом как о синтезирующем моменте всего мирового развития в современную эпоху служит единственно верным, установленным на основе научного анализа революционной практики и безусловно подтвержденным в ходе развития этой практики критерием для определения взаимосвязи и взаимозависимости между основными потоками всемирного освободительного движения. Поэтому любые попытки руководствоваться в этом вопросе другими критериями были и остаются выражением ревизионизма, проявлением устремлений, враждебных интересам международного рабочего класса, всех революционных сил современности.
В трудах основоположников марксизма-ленинизма, в документах КПСС и международного коммунистического движения вскрыта и убедительнейшим образом обоснована возрастающая объективная необходимость слияния борьбы международного рабочего класса с борьбой народов колоний и полуколоний, развивающихся стран за национальную независимость. Еще в 1920 г. В. И. Ленин писал: «Революционное движение в передовых странах явилось бы на деле простым обманом без полного и теснейшего объединения в борьбе рабочих против капитала в Европе и Америке и угнетенных этим капиталом сотен и сотен миллионов „колониальных” рабов» [75, 275, 276].
Объективная необходимость сплочения революционных сил в метрополиях и колониях, в цитаделях империализма и в развивающихся странах, необходимость теснейшего объединения этих сил с мировым социализмом, отражающая единство и неделимость мирового революционного процесса, получила лаконичное и предельно ясное выражение в выработанных международным коммунистическим движением формулах интернационального объединения различных революционных отрядов. Вскоре после Октябрьской революции был провозглашен лозунг «Пролетарии всех стран и угнетенные народы, объединяйтесь!» В 1969 г. международное Совещание коммунистических и рабочих партий выдвинуло новый, более полно отвечающий современной исторической обстановке призыв к сплочению революционных сил мира: «Народы социалистических стран, пролетарии, все демократические силы в странах капитализма, освободившиеся и угнетенные народы, — объединяйтесь в общей борьбе против империализма, за мир, национальную независимость, социальный прогресс, демократию и социализм!» [102, 330].
Преследуя великодержавные цели, «обосновывая» право Китая на главенство в отношении стран и народов, маоизм, естественно, видит в единстве мирового антиимпериалистического фронта самое серьезное препятствие на пути к этим целям. Поэтому он с самого начала выступил как «учение» о неизбежности раскола рядов мировой революционной армии. Понятно, что основной удар маоисты направили против единства социалистических сил, цементирующих и направляющих все современное освободительное движение. «История международного коммунистического движения... — говорилось в одной из установочных статей в маоистской прессе, — показывает, что в международном рабочем движении, как и в любом явлении в мире, происходит процесс раздвоения единого... Сплочение и борьба и даже раскол — новое сплочение на новой основе — такова диалектика развития международного рабочего движения» [338, 4.II.1964].
То, что разногласия в революционном движении были и есть, — бесспорный факт. Но столь же бесспорно и то, что генеральная тенденция развития движения выражена именно в борьбе за интернациональную сплоченность революционных рядов. Эту тенденцию как раз и затушевывали маоисты, изображая расколы в качестве главного фактора поступательного развития революционного процесса в мире. Утверждение насчет «нового сплочения на новой основе» откровенно выражало претензию маоизма на роль такой основы. Между тем история показывает, что расколы в революционном движении чаще всего возникали и возникают вовсе не из-за того, что в принципе устаревает «основа», а главным образом потому, что на разных его этапах застревает какая-то часть революционеров, которая оказывается по тем или иным причинам неспособной идти дальше и стремится остановить борьбу в некоей промежуточной фазе. И отнюдь не случайно, что именно расколы всегда наносили революционным движениям наибольший урон. Неизбежная в связи с ними перегруппировка сил всегда сопровождалась борьбой за отстаивание и развитие последовательно революционной линии, борьбой против попыток извратить ее в буржуазном, националистическом духе. Собственно, в этом состоит суть и нынешней борьбы марксистов-ленинцев с маоизмом.
И хотя маоизм всегда прикрывал свои великодержавные устремления призывами к «революционному сплочению», постоянно манипулируя словами «пролетариат» и «социализм», совершенно очевидно, что он завершил свою буржуазно-националистическую эволюцию, превратился в теорию реакционного национализма. Это достаточно убедительно подтверждено документами X съезда КПК. «На международной арене наша партия должна твердо придерживаться пролетарского интернационализма, придерживаться своей неизменной политики, усиливать сплоченность с пролетариатом, угнетенными народами и угнетенными нациями всего мира, со всеми странами, подвергающимися агрессии, подрыву, вмешательству, контролю и третированию со стороны империализма, объединяться в широчайший единый фронт на борьбу против империализма, колониализма и неоколониализма, особенно против гегемонизма двух сверхдержав — США и Советского Союза» [338, 1.IX.1973], — говорилось в отчетном докладе Чжоу Энь-лая Xсъезду КПК.
Отсюда следует прежде всего, что маоисты игнорируют реально существующий социализм, если не считать, конечно, их призыва к борьбе против СССР и других социалистических стран. Свои попытки списать реальный социализм со счетов мировой политики и перечеркнуть противоречие между ним и капитализмом маоисты рассчитывают «обосновать» возвращением на X съезде КПК к старому, верному для периода до Октября 1917 г. определению современной эпохи как эпохи империализма и пролетарских революций, отказавшись от данного IX съездом КПК ее определения как эпохи, «когда империализм идет к всеобщему краху, а социализм — к победе во всем мире» [319, 1969, №5].
Принятое X съездом определение нашей эпохи практически снимает вопрос о существовании мирового социализма и представляет дело таким образом, будто бы все еще стоит задача заложить основы реального социализма и что эту задачу как раз и стремится решить Китай. Такая трактовка мировой обстановки вытекает из известного маоистского тезиса о том, что для построения социализма требуется 100-200 лет, а также из тезиса о «буржуазном перерождении» Советского Союза и других социалистических стран.
Отказ маоистов от какой-либо увязки характера современной эпохи с существованием реального социализма — это не более чем попытка «теоретически» обосновать враждебность Пекина социалистическому содружеству, оправдать его усилия, направленные на подрыв единства антиимпериалистических сил мира, на создание международного антисоветского, антисоциалистического фронта. Надеясь привлечь в этот фронт определенные социальные круги, участвующие в национально-освободительном движении, маоизм и объявляет реальный социализм несуществующим, квалифицирует социалистическое содружество как главный источник всех зол на земле, как самую опасную «неоколониалистскую» силу. Чтобы изолировать национально-освободительное движение от мирового социализма, противопоставить их друг другу, он стремится также под ширмой призывов к революционному сплочению подсунуть народам «третьего мира» разного рода реакционные идеи, вроде пресловутой идеи «опоры на собственные силы» и в революции, и в строительстве, превознося взаимопомощь и сотрудничество между народами бывшей колониальной периферии империализма, всячески черня их связи с социалистическими странами Европы, прежде всего с Советским Союзом.
Известно, что мелкобуржуазно-националистические силы, возглавлявшиеся Мао Цзэ-дуном, еще задолго до 1949 г. вели борьбу против интернационалистов в КПК именно под прикрытием призывов к самостоятельности партии, к «опоре на собственные силы». По мере усиления позиций маоистов в руководстве КПК и КНР тезис об «опоре на собственные силы» как антипод пролетарскому социалистическому интернационализму все более возводился в ранг одной из основополагающих «идей» Мао Цзэ-дуна, якобы являющейся «творческим вкладом» в развитие марксизма-ленинизма. Без зазрения совести искажая, фальсифицируя опыт китайской революции, маоисты утверждали: «Как в войне сопротивления японским захватчикам, длившейся свыше восьми лет, так и в народно-освободительной войне, длившейся свыше трех лет, народная армия, руководимая Компартией Китая, при отсутствии материальной помощи извне самостоятельно вела крупную народную войну и завоевала великую победу» [338, 3.IX.1965].
В противоположность маоизму марксизм-ленинизм, ни в коей мере не умаляя роли собственных усилий тех или иных революционных отрядов, действующих в отдельных странах и регионах мира, и рассматривая эти усилия как предпосылку к международному революционному сплочению, всегда подчеркивал и подчеркивает ныне всевозрастающее и решающее значение интернационального объединения всех антикапиталистических, антиимпериалистических движений, поскольку капитал, империалистическая реакция есть сила международная.
Практика мирового освободительного движения убедительно свидетельствует о том, что без поддержки извне ни одно подлинно революционное движение не может увенчаться полным успехом. Солидарность международного пролетариата сыграла выдающуюся роль в победе Октябрьской революции, в защите первого социалистического государства. Роль международной поддержки тем более велика, если речь идет об освободительных движениях в развивающихся странах, не располагающих достаточными материальными ресурсами, чтобы противостоять нажиму со стороны империализма и внутренней реакции. Без существенной поддержки извне перспектива победы революционного движения остается в таких странах весьма проблематичной, возможной лишь в исключительных случаях. Закрепление же и развитие победы вообще невозможно без такой поддержки. Это относится и к борьбе за политическую независимость и в еще большей мере к борьбе за экономический и социальный прогресс в развивающихся странах. «Не может быть никаких споров о том, что пролетариат передовых стран может и должен помочь отсталым трудящимся массам и что развитие отсталых стран может выйти из своей нынешней стадии, когда победоносный пролетариат советских республик протянет руку этим массам и сможет оказать им поддержку» [74, 245] — эти слова В. И. Ленина свидетельствуют о том, что интернациональная помощь при решении задач революции и строительства в развивающихся странах вовсе не рассматривается марксизмом-ленинизмом лишь как благоприятное международное условие 9, а оценивается как активный и решающий фактор.
Мировая революционная практика нашей эпохи убеждает в том, что по мере укрепления позиций социализма становилось возможным успешное развитие антиимпериалистических, антиколониальных движений даже там, где в иных условиях они были бы задушены в самом зародыше. Отвлекая на себя главные силы империализма, действительно создавая этим благоприятные условия для национально-освободительных движений, социализм вовсе не ограничивается этим, а многократно усиливает отпор империализму в его периферийных районах своей активной и разносторонней поддержкой и помощью борющимся народам и странам. Поэтому закономерным является тот исторический факт, что разрушение колониальной империи Запада приобретало все более широкий размах вслед за новыми победами социалистических сил мира, ростом влияния социализма на ход борьбы на международной арене. Именно с возрастанием мощи социалистического содружества не только стало реальным завоевание государственной независимости народами колоний и полуколоний, но и открылась перспектива полного освобождения молодых национально независимых стран от гнета и эксплуатации со стороны империализма, достижения полной экономической независимости от него.
С середины 50-х годов роль социалистического содружества в реализации этой перспективы возрастает особенно быстрыми темпами. При экономическом и техническом содействии стран СЭВ уже построено или строится 2,8 тыс. народнохозяйственных объектов в развивающихся странах. Товарооборот стран СЭВ с этими странами с 1960 по 1971 г. увеличился в 3, 8 раза. Особенно значительно расширилась торговля СССР с «третьим миром». Объем товарооборота возрос с 0,8 млрд. руб. в 1960 г. до 3,8 млрд. в 1972 г. Весомый вклад вносят страны СЭВ в дело подготовки развивающимися странами собственных национальных кадров. Ежегодно в учебных заведениях стран СЭВ обучается более 20 тыс. студентов и аспирантов из 100 государств Азии, Африки и Латинской Америки. Только СССР в ходе строительства и эксплуатации объектов сотрудничества в освободившихся странах подготовил около 300 тыс. специалистов [см. 194, 131].
Масштабы сотрудничества мирового социализма с развивающимися странами продолжают расти. В докладе А. Н. Косыгина на XXV съезде КПСС указано: «Советский Союз заинтересован в том, чтобы его сотрудничество с развивающимися странами носило характер прочного и взаимовыгодного разделения труда... Мы будем развивать сотрудничество с развивающимися странами на демократических и справедливых началах, содействовать укреплению их экономической самостоятельности» [93б]. В осуществление директив XXIV съезда КПСС Советский Союз в 1971-1975 гг. оказывал развивающимся странам помощь в строительстве 360 хозяйственных объектов, в том числе 220 промышленных предприятий [см. 185, 50].
Помощь социалистических стран является в высшей степени эффективным средством завоевания экономической независимости молодыми национальными государствами, ибо она нацелена на создание и развитие ключевых отраслей их экономики. Например, около 90% средств, предусмотренных соглашениями об экономическом и научно-техническом сотрудничестве СССР с развивающимися странами, направляется в производственные отрасли экономики, в том числе более трех четвертей — в промышленность и энергетику. При этом свыше половины средств идет на строительство предприятий тяжелой промышленности [там же, 43].
Борьба за экономическую независимость — это форма антиимпериалистической национально-освободительной революции, ее новый этап. Достижение целей этого этапа теснейшим образом связано с борьбой двух мировых социальных систем. Причем воздействие социализма на положение развивающихся стран в мировых экономических связях отнюдь не определяется лишь его удельным весом в их внешнеэкономических отношениях. Будучи вынужден вступить в соревнование с социализмом за влияние в регионе развивающихся стран и рассчитывая утвердить там буржуазные порядки, империализм ныне идет на определенные уступки этим странам, предоставляет им все более крупные займы и на все более мягких условиях, соглашается на реинвестицию прибылей, на передачу контроля над предприятиями местным правительствам, отказывается от неприкрытых форм диктата.
Конечно же, к этому империализм вынуждают и собственная решительная позиция развивающихся стран и их взаимопомощь. Однако все это дает реальные положительные результаты именно благодаря существованию социалистического содружества, его активной политике, направленной на всемерное содействие развивающимся странам в борьбе за экономическую независимость, на внедрение в международные отношения демократических и социалистических принципов.
Нельзя не подчеркнуть, что при всевозрастающем значении взаимопомощи развивающихся стран она как фактор их экономического роста не может идти в сравнение с помощью, оказываемой социалистическим содружеством. Помощь «бедных бедным», к которой призывает Пекин, не решает кардинальные проблемы экономического прогресса стран «третьего мира» и, следовательно, задачу их экономического освобождения, поскольку сам этот район мира в целом не располагает ни значительными финансовыми ресурсами, ни современным техническим опытом. Основы современной экономики развивающиеся страны закладывают вовсе не в результате развития взаимного сотрудничества и взаимопомощи, а благодаря содействию мирового социализма. Это очевидный факт.
Стремясь подыграть националистическим амбициям определенных классовых сил в национально-освободительном движении, маоизм пытается представить отношения мирового социализма с «третьим миром» как отношения равной взаимопомощи на том основании, что экономическое содействие социалистических стран не бесплатно. Действительно, принцип взаимной выгоды положен в основу этого содействия. Но он постоянно «нарушается», и весьма значительно, в пользу развивающихся стран, а главное, роль взаимосвязей между ними и социалистическим миром принципиально различна для каждой из сторон. Даже в случае, если бы вся многообразная помощь социалистических стран развивающимся странам была полностью компенсирована последними, именно они, а не социалистические государства, получили бы действительно мощный стимул для подлинного экономического и культурного развития. Между тем внутренние возможности социалистического содружества позволяли и позволяют ему обеспечивать высокие темпы роста и без сколько-нибудь значительных связей с развивающимися странами.
Маоисты, как известно, относят Китай к числу последних. «Небезвозмездная», что так любят подчеркивать в Пекине, помощь КНР со стороны СССР и других социалистических стран позволила китайскому народу в 50-е годы заложить основы современной индустрии. Отказ же от этой «небезвозмездной» помощи и попытки компенсировать ее самым широким развитием торговых связей с Западом имели своим следствием резкое торможение экономического роста КНР. Так, в 1953-1957 гг. среднегодовой темп прироста промышленной продукции в КНР составлял 18%, а в 1958-1973 гг. — всего 6,4%. Между тем в отличие от большинства развивающихся стран Китай располагает колоссальными потенциальными возможностями для экономического роста. Социалистическое содружество, напротив, из-за утраты «равной взаимопомощи» с такой крупной страной, как Китай, отнюдь не пережило спада в развитии народного хозяйства. Таким образом, объективный исторический смысл экономического сотрудничества социализма с развивающимися странами заключается вовсе не в том, что это сотрудничество отражает взаимную хозяйственную заинтересованность сторон, а в том, что, как установлено марксизмом-ленинизмом, именно победивший пролетариат передовых стран может своей помощью вывести отсталые страны на путь быстрого прогресса.
Поэтому любые попытки так или иначе преуменьшить революционную функцию помощи социализма развивающимся странам не могут рассматриваться иначе как результат стремления создать отчуждение между национально-освободительным движением и социалистическим содружеством.
Отражающий именно такое стремление маоистский тезис об «опоре на собственные силы» может привести лишь к укреплению в национально-освободительном движении позиций местной реакции, склонной мириться с неоколониализмом и заинтересованной в тесных связях с империализмом, который, в свою очередь, готов способствовать ей в создании и упрочении основ капитализма, с тем чтобы предотвратить переход освободившихся стран на некапиталистический путь развития.
Призывая к «опоре на собственные силы», маоизм дезориентирует революционное движение в развивающихся странах, толкает их в объятия империализма. Политика и практика самого маоистского руководства — ярчайшее тому свидетельство. Действительно, объявив опору на собственные силы принципом политики КНР, маоисты в 60-х — начале 70-х годов осуществили переход к открытому политическому блокированию с империализмом, по существу превратив китайское государство в орудие империалистической реакции на международной арене. Политика «опоры на собственные силы» привела к тому, что маоисты объявили КНР развивающейся страной, и тем самым отбросили ее далеко назад от достигнутого уровня социально-политического развития. По существу, маоисты перечеркнули главные завоевания национально-освободительной и народно-демократической революции китайского народа.
Нельзя не подчеркнуть, что в последние годы маоизм сам расписался в своем бессилии выработать эффективные пути экономического развития. Хотя маоисты и продолжали широко афишировать установку «опоры на собственные силы», однако преодоление экономической отсталости Китая, накапливавшейся столетиями, они вновь связывали с помощью извне, но на этот раз не со стороны социалистических стран, а со стороны Запада.
Как показали события последних лет, маоистские надежды кардинально решить вопрос о темпах развития путем опоры на Запад лопнули, как в свое время лопнули надежды решить его с помощью «большого скачка». И история, и современность не дают никаких оснований считать, что империализм примет «близко к сердцу» нужды экономически отставших стран. Неравномерность развития стран — неотъемлемая черта капиталистической системы. И только социализм действительно глубоко заинтересован в выравнивании экономического уровня развития всех стран, только он готов способствовать этому.
Навязывая развивающимся странам идею «опоры на собственные силы» и в ее старом и в модифицированном виде, совместно с империализмом стремясь ослабить там позиции социалистического содружества, маоисты выступают как активные пособники неоколониализма, как предатели интересов национально-освободительного движения, как реакционная сила, стремящаяся раздробить единый мировой освободительный процесс и тем самым ослабить революционный натиск на позиции капитализма в мире.
Наряду с тезисом об «опоре на собственные силы», интерпретированным в откровенно националистическом духе, маоизм с самого начала пытался использовать в своих великодержавных, гегемонистских целях то отчуждение и недоверие, которое веками складывалось между народами метрополий и колоний, между белыми и «цветными», между развитым Западом и отсталым Востоком под влиянием разбойничьей, грабительской политики капитализма. Эти реальные противоречия и сложности взаимоотношений между народами развитого региона мира и зоны бывшей колониальной периферии империализма китайские социал-шовинисты стремятся перенести на взаимоотношения национально-освободительного движения, с одной стороны, и рабочего класса нынешних цитаделей империализма и социалистических стран — с другой. В конечном счете такое стремление оформилось в лишенные классового содержания маоистские концепции о неких всеобщих противоречиях между «бедными» и «богатыми» нациями, между нациями, объединенными общим колониальным прошлым, и нациями, часть которых угнетала первые в прошлом, а часть продолжает это делать и теперь.
Впервые расистские мотивы в борьбе маоистов за отрыв национально-освободительного движения от социалистических сил мира четко прозвучали в 1963 г. на Конференции афро-азиатской солидарности в Моши. Глава китайской делегации Лю Нин-и в беседе с советскими представителями заявил: «Странам Восточной Европы не следует вмешиваться в дела Азии и Африки... Мы сожалеем, что вы вообще сюда приехали, для чего вы тут нужны, это оскорбление движению солидарности афро-азиатских стран» [цит. по: 94, 45]. Китайские делегаты на конференции внушали представителям азиатских и африканских стран, что, поскольку русские, чехи, поляки — белые, «на них положиться нельзя», что они-де «всегда сговорятся с американцами-белыми» [там же].
Расистская идеология вполне отчетливо проступала в первом развернутом документе маоистского «ультралевого» ревизионизма — «Предложении о генеральной линии международного коммунистического движения» (14 июня 1963 г.). В нем содержалась критика в адрес тех, кто якобы «под предлогом какого-то устранения перегородок, разделяющих людей по национальной принадлежности, цвету кожи и географическому принципу, стремится затушевать грань между угнетенными и угнетающими нациями, между угнетенными и угнетающими странами, сдержать революционную борьбу народов Азии, Африки и Латинской Америки» [333а , 14.VI.1963]. Этот документ инкриминировал международному коммунистическому движению стремление к сохранению «господства так называемой высшей расы над угнетенными нациями» [там же].
На разделении народов по цвету кожи, по их прошлой судьбе и географическому принципу, а вовсе не на основе реальных классово-политических противоречий эпохи, предопределяющих формирование мировых противоборствующих лагерей, как раз и базировалась претензия маоистов на создание некоего «азиатского марксизма», относящаяся еще к середине 40-х годов. На этом же основывалась и предпринятая маоистами уже в конце 40-х — начале 50-х годов попытка разделить единый международный революционный опыт на западный и восточный, на опыт, практически полезный только для пролетариата империалистических государств или только для освободительных сил колоний и полуколоний.
Стремясь скрыть гегемонистский смысл обособления опыта китайской революции, социал-шовинистические элементы в руководстве КПК спекулировали на том, что, мол, он накоплен китайским пролетариатом непосредственно в процессе длительных практических революционных действий в условиях, которые будто бы характерны для всей колониальной периферии империализма и которые якобы лишь умозрительно могут быть оценены пролетариатом и его партиями на Западе.
Кстати сказать, такого рода спекуляции были вовсе не новы. С ними международное коммунистическое движение сталкивалось и в 20-е, и в 30-е, и в 40-е годы. Они отражали позиции мелкобуржуазно-националистических и шовинистических сил, так или иначе, в той или иной мере внедрявшихся в ряды коммунистов стран Востока. Мао Цзэ-дун и его единомышленники, будучи по преимуществу великодержавными шовинистами, естественно, прибегали к этим спекуляциям особенно настойчиво 10, последовательно и систематически привнося в них помимо национальной узости и эгоизма откровенно имперские представления о взаимоотношениях партий в международном коммунистическом движении, стремясь заполучить для себя какую-то отдельную, закрытую для других сферу влияния внутри данного движения 11.
В упомянутых спекуляциях прежде всего видна попытка изобразить действительную специфику обстановки в зоне национально-освободительного движения как нечто непостижимое для «стороннего наблюдателя», каким маоисты стараются представить компартии Запада и социалистических стран Европы. В то же время приведенные выше суждения призваны изобразить международное коммунистическое движение как якобы склонное из-за «засилья» этих партий сосредоточиваться лишь на проблемах революции в развитых странах мира и рассматривать все вопросы мирового революционного процесса без должного понимания интересов и роли в особенности народов Азии и Африки. «Фактически и сейчас находятся люди, подобные тем, которых в свое время критиковал В. И. Ленин, — говорится в статье „Еще раз о разногласиях товарища Тольятти с нами”... — Как это ни странно, такие люди как чумы боятся революционной борьбы народов „зоны национально-освободительного движения”. Они считают, что если в их зоне, в их районе нет войны, то это уже означает, что во всей Поднебесной царит мир и спокойствие. Они лишь озабочены тем, как бы „искра” сопротивления угнетенных наций и народов в их районах не вызвала катастрофу, и эта озабоченность не дает им покоя» [319, 1969, №3-4].
Неустанная борьба мирового социализма против экспорта контрреволюции, а также движение международного рабочего класса и других прогрессивных сил в защиту жертв империалистической агрессии, снабжение современным вооружением борющихся народов, постоянно осуществляемое странами социалистического содружества, — все это факты, которые «критики» из Пекина с самого начала сознательно игнорировали. Не отрицая их, они, однако, прибегли к откровенно провокационным рассуждениям по поводу того, что помощь, оказываемая борющимся народам, якобы намного ниже возможностей, которыми располагают Советский Союз и другие индустриально развитые социалистические страны. Ни реальные результаты этой помощи, выразившиеся, например, в успехах борьбы народов Индокитая против американской интервенции и борьбы арабских народов против израильской агрессии, поощряемой и поддерживаемой американским империализмом, ни самые высокие оценки значения интернациональной помощи, даваемые самими борющимися народами, естественно, не могли изменить позицию Пекина. Это и понятно: такая позиция возникла и развивалась под влиянием интересов и устремлений тех сил, для которых пренебрежение к фактам, субъективистское толкование жизненных реалий было и остается единственным способом самоутверждения, отстаивания своих реакционных целей и устремлений.
Можно с полным основанием утверждать, что в наше время, когда связи между различными отрядами международного коммунистического движения неизмеримо расширились и окрепли, когда большинство компартий в зоне национально-освободительного движения располагает политически зрелыми и теоретически подготовленными кадрами, процесс обобщения революционного опыта, творческого развития на его основе марксистско-ленинской теории и принятия принципиальных установок по различным аспектам борьбы против империализма приобрел, как никогда прежде, глубоко интернациональный характер. По широте и активности участия коммунистов Азии, Африки и Латинской Америки в подготовке и принятии принципиальных решений международного коммунистического движения наше время является уникальным в истории организованного международного пролетариата. Периодически созываемые Совещания коммунистических и рабочих партий, разного рода региональные конференции коммунистов, систематические двусторонние встречи и контакты между компартиями, международное сотрудничество коммунистов в организации теоретических исследований по актуальным проблемам революции — все это обеспечивает весьма полное участие национальных отрядов международного коммунистического движения в обмене опытом, определении стратегии и тактики антиимпериалистической борьбы.
Развитие этой черты международного коммунистического движения концентрированно отражает объективную неизбежность сплочения всех освободительных, революционных потоков современности вокруг международного рабочего класса, вокруг социалистического содружества.
Марксизм-ленинизм установил факт возрастания роли национально-освободительного движения в революционном преобразовании человеческого общества. Еще на заре современной эпохи В. И. Ленин с глубочайшей научной прозорливостью предсказывал, что «в грядущих решающих сражениях мировой революции движение большинства населения земного шара, первоначально направленное на национальное освобождение, обратится против капитализма и империализма и, может быть, сыграет гораздо большую революционную роль, чем мы ожидаем... массы трудящихся, крестьяне колониальных стран, несмотря на то, что они сейчас еще отсталы, сыграют очень большую революционную роль в последующих фазисах мировой революции» [79, 38].
Анализируя международную обстановку, московское Совещание коммунистических и рабочих партий 1969 г. констатировало: «В последнее десятилетие продолжала возрастать роль антиимпериалистического движения народов Азии, Африки и Латинской Америки в мировом революционном процессе. В некоторых странах это движение приобретает антикапиталистическое содержание» [102, 310].
Это возрастание революционной роли национально-освободительного движения, происходящего в зоне стран, для которых характерно сравнительно слабое развитие капитализма и сохранение докапиталистических укладов, марксизм-ленинизм прямо связывает с существованием и развитием мирового социализма. В ленинском тезисе о возможности перехода к социализму народов, не достигших стадии капитализма или не прошедших стадию развитого капитализма, решающим фактором выступает всесторонняя поддержка таких народов победившим пролетариатом, социалистическими странами: «Если революционный победоносный пролетариат поведет среди них систематическую пропаганду, а советские правительства придут им на помощь всеми имеющимися в их распоряжении средствами, тогда неправильно полагать, что капиталистическая стадия развития неизбежна для отсталых народностей» [74, 246].
Перспектива перерастания национально-освободительных движений в социальную революцию, открытая победой Октябрьской революции, стала неизмеримо более широкой и реальной для народов практически во всех уголках земли именно в связи с выходом социализма за рамки одной страны, с колоссальным ростом его возможностей не только препятствовать экспорту контрреволюции, но и оказывать передовым прогрессивным силам этих движений самую разнообразную политическую, дипломатическую, идеологическую и материальную поддержку.
Таким образом, возрастание революционной роли борьбы народов бывших колониальных и зависимых стран против империализма выражается прежде всего в возникновении и усилении ее антикапиталистической направленности, которая в одних, наиболее благоприятных случаях проявилась в непосредственном перерастании национально-освободительного движения в социалистическую революцию, а в других — в переходе освободившихся народов на некапиталистический путь развития. Маоизм же в его левонационалистическом варианте, в котором он выступал на международной арене в 60-х годах, увидел источник возрастания революционной роли национально-освободительного движения совершенно в другом. В июле 1963 г. на встрече делегаций КПСС и КПК китайские представители заявили, что тезис о некапиталистическом пути — «пустые разговоры» [см. 94, 43]. В дальнейшем маоисты квалифицировали этот выдвинутый В. И. Лениным и подтвержденный практикой тезис как... ревизионистский. Полностью игнорируя реальность гегемонии международного рабочего класса в мировом освободительном процессе, огромное и всевозрастающее влияние социалистической системы на революционные процессы в зоне освободившихся стран, с неизбежностью ведущее к возникновению в них социальных сил, стоящих на позициях научного коммунизма, маоисты в дальнейшем изобразили дело так, будто речь идет о возможности «осуществления социализма без пролетариата и без подлинно революционной партии, вооруженной передовой идеологией пролетариата» [338, 3.IX.1965].
В то же время — и это, пожалуй, самое важное, — маоизм оценивает роль сил, участвующих в мировом освободительном процессе, исходя из переработанного им в националистическом духе социал-реформистского взгляда на империализм как на определенную политику крупнейших капиталистических государств. Но если социал-реформисты (Каутский) на основе такого взгляда отрывали империализм от экономики и допускали возможность неимпериалистической политики некоторых крупных капиталистических государств, то маоизм, являясь по преимуществу националистической идеологией, рассматривает империализм как особую политику отдельных наиболее крупных государств, независимо от того, капиталистические они или социалистические. Иначе говоря, он отрывает политику и от экономики капитализма, и от экономики социализма. Домыслы же маоистов о реставрации капитализма в СССР и других социалистических странах едва ли могут быть приняты кем-либо всерьез, как и домыслы буржуазных социологов о трансформации капитализма, о превращении его под влиянием научно-технической революции в некую разновидность социализма.
В свое время признавая, что борьба против империализма в полуколониальных и колониальных странах «является частью новой мировой революции, т.е. частью мировой пролетарской, социалистической революции» [там же], маоизм вопреки элементарной логике рассматривал эту часть как ведущий по отношению к целому фактор. Но диалектическая взаимосвязь части и целого не может менять своего характера при любом возрастании места частного в общем. Здесь, разумеется, не берется во внимание та крайность, когда под влиянием роста частного целое утрачивает свою первоначальную сущность. В данном случае целое, т.е. мировая революция, сохраняло и сохраняет свою коренную сущность — движение от капитализма к социализму до полной победы социализма в глобальном масштабе. Именно поэтому марксизм-ленинизм, отмечая неуклонный рост роли национально-освободительного движения в мировом революционном процессе, не меняет отношения к этому движению как к части борьбы за победу социализма во всем мире.
Стремясь в откровенно мелкобуржуазном, националистическом духе преодолеть явную противоречивость своей схемы расстановки политических сил в мире, сконструированной в 60-е годы, маоизм в первой половине 70-х годов внес в нее существенные коррективы. Придав упомянутой схеме формально логическую последовательность, эти коррективы еще более оторвали ее от социально-политических реалий современности, придали ей законченный антимарксистский характер. Как следует из материалов X съезда КПК (август 1973 г.) и первой сессии ВСНП четвертого созыва (январь 1975 г.), а также из других установочных документов пекинского руководства, относящихся к 1974-1975 гг., мировой социализм якобы вообще не существует, а социализм, так сказать прорастающий в недрах «третьего мира», охватывающего, по нынешним маоистским представлениям, все страны Азии, Африки, Латинской Америки и часть стран социалистической системы, не является сколько-нибудь заметным фактором мирового развития. Из этих документов и материалов следует, что пролетарские революции — всего лишь тенденция современной эпохи, а подлинным двигателем мирового развития будто бы являются национально-государственные противоречия, т.е. главным образом противоречия между «двумя сверхдержавами», с одной стороны, и всеми остальными государствами — с другой.
В 1974 г. среди «всех остальных государств» маоисты выделили в качестве «революционной движущей силы, толкающей вперед колесо мировой истории», развивающиеся страны. Другими словами, такой силой они теперь считали уже не национально-освободительное движение, имеющее очевидную антиимпериалистическую направленность, а именно государства «третьего мира» (в нынешнем маоистском расширительном смысле). Хотя к «третьему миру» Пекин ныне относит и КНР и некоторые другие страны социалистической системы, большинство развивающихся стран — это страны либо окончательно еще не определившие пути своего развития, либо страны капиталистической ориентации. Правительства многих из них к тому же проводят откровенно проимпериалистическую политику.
Таким образом, в маоистской схеме современного мира имеется империализм «старого» и «нового» типа, а точнее — империалистическая политика США и якобы «социал-империалистическая» политика СССР, и противостоящие их политике некие всемирные силы национальной независимости, авангардом которых выступают развивающиеся страны. Классовое размежевание мира в маоистской схеме вообще не присутствует. Зато зона национально-освободительного движения утратила всякие границы, охватив весь мир. Даже в государственных границах «двух сверхдержав», считают маоисты, зреют и консолидируются прежде всего силы национального освобождения.
Действительно, изображенное в таком виде национально-освободительное движение может быть представлено в качестве не только главного, но и единственного «революционного» потока современности.
Маоистская схема мира, искажая подлинные социально-политические реалии современности, все же полно и точно отражает одну действительную реальность, а именно: завершение эволюции маоизма в идейно-политическую платформу, от начала до конца враждебную марксизму-ленинизму. На ее основе Пекин рассчитывает мобилизовать для борьбы против социалистических сил мира все и всякие отряды реакции — от феодально-буржуазного национализма в зоне национально-освободительных движений до наиболее могущественных сил антикоммунизма, представляемых прежде всего империализмом.
Следовательно, как и другие аспекты «критики» в адрес социалистических сил мира со стороны китайского руководства, «ультралевые» сетования маоизма по поводу будто бы имеющейся недооценки всемирно-исторического значения национально-освободительной борьбы никогда не были следствием некоего добросовестного заблуждения, а являлись сознательной демагогией, прикрывавшей социал-шовинистическую сущность маоизма. Неуклонное превращение этой «критики» в непримиримо враждебные отношения с международным коммунистическим движением убедительнейшим образом подтверждает, что мотивы борьбы маоистов за признание национально-освободительного движения в качестве главной революционной силы в мире никак не связаны с заботой об ускорении мирового революционного процесса.
Маоизм всегда выступал в качестве силы, открыто враждебной национально-освободительному движению. Об этом наглядно свидетельствуют конкретные дела маоистов, совершенные ими за последнее время. В Южной и Юго-Восточной Азии пекинское руководство проводит политику, направленную на ослабление позиций молодых независимых государств. С целью оказания давления на их правительства оно беспрерывно провоцирует пограничные конфликты, через свою агентуру осуществляет вмешательство во внутренние дела этих государств. Подобная политика маоистов усложняет там процесс политической стабилизации, мешает осуществлению прогрессивных экономических преобразований, создает дополнительные трудности на пути осуществления социальных реформ, направленных на подъем уровня жизни населения. Провокационные действия маоистского руководства Китая и его агентуры в указанном районе не раз были причиной усиления репрессий в отношении подлинно революционных сил, все чаще политика Пекина и действия связанных с ним «лево»-экстремистских организаций смыкаются с политикой наиболее реакционных сил, ведущих борьбу против национальных правительств и проводимого ими на внешнеполитической арене миролюбивого курса.
Особенно беспринципной являлась политика маоистов в отношении Индии, которая не раз становилась объектом их политических и идеологических диверсий, направленных против национально-демократического движения в этой стране.
На Ближнем и Среднем Востоке маоисты осуществляли курс, рассчитанный на ослабление антиимпериалистического фронта арабских стран, на создание обстановки, которая затрудняет урегулирование ближневосточного конфликта. Осуждая на словах израильскую агрессию, пекинское руководство, однако, заняло такую позицию, которая нацелена на внесение разногласий между государствами этого региона и срыв всяких предложений миролюбивых сил, направленных на справедливое решение палестинской проблемы.
В Африке с особой наглядностью предательская сущность политики маоистов по отношению к национально-освободительному движению проявилась в 1974-1976 гг., во время событий в Анголе. В период подъема освободительной борьбы народа этой страны, закончившейся провозглашением в 1975 г. нового независимого государства — Народной Республики Анголы, пекинское руководство усилило контакты с силами внутренней ангольской реакции и расистскими режимами Юга Африки, развязавшими вооруженную интервенцию против молодой республики. Оно оказало им финансовую и военную помощь, стараясь не допустить победы народно-демократических сил в Анголе.
В Латинской Америке политика маоистов, по существу, была направлена на поддержку любых сил, стремящихся приостановить процесс подъема национально-освободительного движения на континенте. Они одобряли усиление милитаристских тенденций и вмешательство реакционной военщины в политику в латиноамериканских странах, стали еще более тесными их отношения с военными режимами Чили и Бразилии.
Позиция пекинского руководства по отношению к чилийской хунте разоблачает истинное лицо маоизма как злейшего врага народов латиноамериканского континента. Пекинские лидеры оказывают ей финансовую помощь, трубят о «дружбе» с чилийскими фашистами. Их сближение с чилийской военщиной перерастает, по существу, в политический союз. Бросая вызов мировому общественному мнению, пекинское руководство в 1975 г. отказалось участвовать в состоявшейся в Афинах международной Конференции солидарности с народом Чили, уклонилось от голосования в Генеральной Ассамблее ООН и Комитете ООН по правам человека по резолюциям, осуждающим террор в Чили.
В ответ чилийские фашисты не скупятся на слова благодарности в адрес маоистов. «Нам нужно брать пример с Китая», — провозгласила недавно одна из чилийских правительственных газет, солидаризируясь с антисоветским курсом Пекина. Выступая на приеме в честь китайского посла в июне 1975 г., главарь чилийской хунты Пиночет подчеркнул наличие договоренности между маоистским руководством и хунтой расширять «дружественные отношения». «Дружба» между Пекином и чилийской хунтой — это закономерный результат той политической линии, которую маоисты проводили в странах Азии, Африки и Латинской Америки и которая означает предательство интересов народов этих стран.
Итак, маоизм является врагом мирового национально-освободительного движения. Так же, как и империализм, он не заинтересован в победе этого движения и делает все, чтобы приостановить развитие революционного процесса в Азии, Африке и Латинской Америке. Истинная сущность и подлинные цели маоизма были раскрыты в выступлениях многих представителей коммунистических, национально-демократических и других партий и организаций национально-освободительного движения, принявших участие в работе XXV съезда КПСС. На Филиппинах, отметил в своем выступлении представитель Коммунистической партии Филиппин, «левые» авантюристы поддерживают реакцию в ее борьбе против курса на претворение в жизнь национально-демократической программы глубоких структурных преобразований, которые вывели бы страну на путь некапиталистического развития — и в конечном счете привели бы к социализму [см. 333а , 1.III.1976]. Генеральный секретарь ЦК Компартии Шри Ланка П. Кейнеман в своем выступлении разоблачил позицию маоистов в отношении движения неприсоединения, указав на реакционную, подрывную роль их пресловутой концепции «равной ответственности», при помощи которой они пытаются противопоставить развивающиеся страны социалистическому содружеству [см. там же]. С особой силой враждебная делу национально-освободительного движения позиция пекинского руководства была подчеркнута в приветственном послании Народной партии Ирана XXV съезду КПСС. В нем, в частности, говорится, что «Пекин не только прекратил оказание помощи национально-освободительному движению в зоне Персидского залива, но открыто выступает в поддержку агрессивной политики в районе, где находится наша страна, Иран. Ныне мы видим Пекин на тех же позициях, на которых находится американский империализм... Он подстрекает гонку вооружений и напряженность в отношениях между государствами» [333а , 9.III.1976].
В речи председателя Южно-Африканской коммунистической партии Ю. Даду прозвучало резкое осуждение позиции маоистского руководства в отношении национально-освободительного движения в Анголе, преступного сговора Пекина с расистскими силами [см. 333а , 1.III.1976]. Принципиальной критике теория и практика маоизма была подвергнута и в выступлениях представителей партий, участвующих в революционном движении в странах латиноамериканского континента.
Такова оценка, которую дают маоизму участники национально-освободительного движения. Она срывает с него маску «революционности», под которой он еще пытается выступать в качестве «друга» народов развивающихся стран. Будучи не заинтересованным в победе национально-освободительных движений, маоизм в противоборстве сил социализма и прогресса с силами империализма стоит в одном ряду с последними.
Мелкобуржуазно-националистическое маоистское течение сформировалось в процессе революционной борьбы китайского народа, среди задач которой длительное время доминировали национальное освобождение и обеспечение независимости китайского государства. По существу, на фоне этой национальной цели и происходило решение непосредственно революционных, социальных задач борьбы в Китае. Масса непролетарских слоев, втянутая в освободительный процесс, принесла в него свое понимание как национальных, так и социальных функций революции. Наиболее полное выражение оно получило в совокупности общественно-политических концепций маоизма.
Традиционный китайский этноцентризм, слившись с характерными для мелкобуржуазных масс национальным эгоизмом и склонностью к «революционному» экстремизму, породил в Китае специфическую форму великоханьского шовинизма — революционаристский авангардизм, гегемонизм. «Борьба за гегемонизм в коммунистическом движении, против марксистско-ленинских партий неразрывно связана с великодержавными устремлениями нынешнего пекинского руководства, с его притязаниями на территорию других стран», — говорил Л. И. Брежнев на международном Совещании коммунистических и рабочих партий в июне 1969 г. [102, 70].
Как уже отмечалось, новая специфическая форма великоханьского шовинизма впервые заявила о себе в конце 20-х — начале 30-х годов в связи с появлением в КПК так называемой линии Ли Ли-саня. В маоизме же новая революционаристски-авангардистская форма великоханьского шовинизма выразилась с чрезвычайной полнотой, прошла логически законченный процесс эволюции от «ультралевачества» до откровенной контрреволюционности. В отличие от лилисаневщины, в маоизме она оказалась связанной не только с процессом революционной борьбы китайского народа, но и со становлением реакционного военно-бюрократического режима, именовавшего себя «диктатурой пролетариата». Это последнее обстоятельство придало маоизму особую силу, на какое-то время открыло перед ним беспрецедентные возможности воздействия на многомиллионные массы, превратило его в крайне опасный фактор, серьезно осложняющий противоборство сил прогресса с силами реакции в глобальном масштабе.
Националистическая суть устремлений маоизма отчетливо проявилась уже в период подготовки к провозглашению КНР. 21 сентября 1949 г. на первой сессии Народного политического консультативного совета Китая Мао Цзэ-дун, по существу, поставил перед освобождающейся китайской нацией одну задачу — «самоотверженно и усердно трудиться, чтобы создать свою собственную цивилизацию и счастье» [162, 10]. Постановка такой задачи игнорировала органическую связь китайской революции с новой интернациональной цивилизацией, становление которой началось с победой российского пролетариата, и фактически означала заявку на особое место Китая в мировом развитии.
В том же национально-эгоистическом духе Мао Цзэ-дун на этой сессии охарактеризовал необходимость для КНР «сплотиться со всеми миролюбивыми и свободолюбивыми странами и народами, и в первую очередь с Советским Союзом и странами новой демократии». По Мао Цзэ-дуну выходило, что это сплочение нужно лишь для того, чтобы «не оказаться изолированными в борьбе за сохранение плодов победы народной революции» [там же, 11]. Из этих двух установок очевидно, что именно национализм был той основой для практических действий нового китайского государства, которую маоисты с самого начала пытались навязать КПК, ставшей уже правящей партией.
Через два месяца после этой речи китайский делегат на Конференции профсоюзов стран Азии и Океании в Пекине раскрыл авангардистскую подоплеку маоистского национализма. «Путь, избранный китайским народом для победы над империализмом и его приспешниками, для создания КНР, — сказал он, — это путь, по которому должны идти народы многих колониальных и полуколониальных стран в борьбе за завоевание своей независимости и народной демократии... Этот путь есть путь Мао Цзэ-дуна» [333а , 4.I.1950].
По мере укрепления позиций Мао Цзэ-дуна в стране он все более идентифицировал свой показной революционаризм с великодержавными целями. В январе 1956 г., выступая на совещании по вопросу об интеллигенции, Мао Цзэ-дун повторил, что главная цель всех усилий китайского народа — обеспечить Китаю особое положение в мире. «Мы должны стать первой страной мира... Иначе к чему трудолюбие и мужество шестисотмиллионного народа?» — говорил он, сводя к этому весь смысл социалистической революции и социалистического строительства в КНР [137, 84]. Иначе говоря, социализм из цели у Мао Цзэ-дуна превращался всего лишь в средство для решения националистической, великодержавной задачи. И он ее в дальнейшем не раз формулировал вполне четко.
Великодержавно-гегемонистские претензии маоизма, его связанная с традиционным китаецентризмом идея о некоей мессианской роли китайского государства в судьбах человечества особенно широко и открыто пропагандировались в Китае в годы «культурной революции». «Появился новый Китай, обязательно появится новый мир» — так сформулировала «Цзефан-дзюнь бао» 14 мая 1969 г. извечную мечту китайских шовинистов о Китае — вершителе судеб всей Поднебесной, которая должна перестроиться по его образу и подобию.
Изначально паразитируя на революционном движении китайских трудящихся, маоизм всемерно использовал колоссальную китаецентристскую идеологическую инерцию, традиционную убежденность в том, что китайская цивилизация была и остается самой высокой, развитой, открывающей человечеству наиболее разумный путь развития. В 1966 г. Мао Цзэ-дун говорил: «В будущем в китайской нации произойдут более последовательные преобразования, чем в любой другой нации. Общество китайской нации будет более лучезарным, чем у любой другой нации. Великое единение китайской нации завершится успехом раньше, чем в любом другом районе, чем единение любой другой нации» [218]. Но, пожалуй, в еще большей мере маоизм во имя своих великодержавных целей спекулирует на том, что китайцы являются уникальным по величине, этнически однородным массивом, сконцентрированным в пределах одного государства.
На этой особенности Китая, в сущности, и строятся великодержавно-гегемонистские планы маоизма, с ее помощью гальванизируется традиционная китаецентристская идеология. С точки зрения маоизма мир — это противоречивый конгломерат многочисленных средних, мелких и мельчайших национальных общностей, разделенный к тому же на противоборствующие социальные системы, — не может противостоять меньшей по величине, но отличающейся национальным единством «китайской части» человечества. С другой стороны, по мысли великоханьских националистов из Пекина, никакое социально-политическое движение, а тем более никакое другое государство не выражает интересы столь значительной части человечества, как маоизм и китайское государство. И уже в силу одного этого позиция Китая во всех случаях является якобы исторически оправданной, даже если идет вразрез с позициями многих «сверхвеликих», великих, средних и малых держав, которые подчас и в совокупности не имеют такого большого населения, как КНР.
«Обоснованная» таким способом гегемонистская платформа создавала благоприятную почву для расцвета в КНР самых различных модификаций великодержавной идеологии — от махрово буржуазных до «национал-коммунистических», для превращения этой идеологии в относительно устойчивую основу политики китайского государства на международной арене.
До начала 60-х годов революционаристский авангардизм маоистов не только выступал как форма маоистского великоханьского шовинизма, но и был в известной мере и сущностью платформы определенной, достаточно влиятельной части китайского руководства. Однако в дальнейшем мелкобуржуазный революционаристский авангардизм сделался исключительно оболочкой для глубинных великодержавных устремлений маоизма, а в начале 70-х годов, строго говоря, последний отбросил эту оболочку и стал уже вполне откровенно выступать в адекватной своему содержанию форме, форме националистического прагматизма.
Действительно, в конце 50-х годов авангардизм китайского руководства проявлялся в основном во внутренней политике, в волюнтаристских попытках найти практические пути ускоренного социального и экономического развития Китая.
Уже в середине 60-х годов позиция китайского руководства утратила все то, что связывало ее с линией социалистических сил мира, с подлинным антиимпериализмом. Трансформация идеологических разногласий Пекина с этими силами в политическую борьбу сразу же превратила революционаристский авангардизм Пекина в сплошное лицемерие. За ним уже не скрывалось больше ничего, кроме прямолинейного великоханьского шовинизма. К этому времени маоисты уже далеко продвинулись в создании военно-бюрократического режима. И несмотря на весь поднятый ими шум об «идеях» Мао Цзэ-дуна как единственных идеях, способных привести мировую социалистическую революцию к победе, подлинным оружием борьбы маоизма за великодержавные цели стала уже не «передовая революционная идеология», а именно маоистский контрреволюционный военно-бюрократический режим, маоистское контрреволюционное государство. Используя его, маоисты стали добиваться своих имперских целей путем создания разного рода комбинаций в сфере межгосударственных отношений и связей, в основном оставив в прошлом свои упования на поддержку со стороны социальных движений в мире. Уже в 1968-1969 гг. это нашло отражение в призыве Пекина к сплочению всех стран для борьбы против американского империализма и так называемого советского ревизионизма.
В начале 70-х годов китайское руководство «усовершенствовало» свою внешнеполитическую концепцию, полностью отказавшись от социального, классового подхода к характеристике происходящего в мире противоборства. Если раньше, даже еще на IX съезде КПК, речь шла о четырех глобальных противоречиях, включая борьбу социалистических стран (конкретно -Китая и Албании) с империализмом, то ныне Пекин уже не видит ничего, кроме противоречий между «двумя сверхдержавами», а также между ними, с одной стороны, и всеми остальными государствами — с другой. Главным из них, определяющим расстановку сил в мире Пекин стал рассматривать именно последнее, недвусмысленно подчеркивая, что противоречие США с Советским Союзом, по существу, входит в противоборство всех прочих государств мира с «советской сверхдержавой», с «ревизионистским социал-империализмом». Это видно из маоистского тезиса о том, что «старый империализм», включая американский, якобы одряхлел и подвергается сильному давлению со стороны «нового империализма», а потому должен быть использован как опора и союзник в борьбе с «советской сверхдержавой». Между IX и X съездами КПК маоисты заменили положение об американском империализме как злейшем враге народов всего мира новым тезисом, в котором на месте американского империализма поставлен Советский Союз, или, как стала формулировать текинская пропаганда, «сверхдержава, именующая себя социалистической страной».
Обнажение подлинной сущности маоизма совершалось в процессе преодоления самими маоистами собственных иллюзий относительно возможности использовать революционаристский авангардизм во имя великодержавных целей, а также иллюзий тех сил в КПК, которые искренне стояли на революционаристских позициях и под влиянием этих заблуждений стремились к авангардизму в мировой революции. Разумеется, и собственно националистические настроения этих сил тоже играли далеко не последнюю роль в формировании их авангардистских устремлений. И если маоизм под влиянием негативного опыта борьбы за великодержавные цели все более освобождал свою шовинистическую сущность от революционаристских одежд, то те силы в Китае, которые хотя и иллюзорными путями, но искренне рассчитывали ускорить социальное развитие своей страны и мировое освободительное движение, мировую революцию, напротив, в определенной мере переживали отрезвление от националистического угара. Этому отрезвлению способствовали как провалы экстремистски-революционаристской линии, так и особенно все более откровенный переход группы Мао к всесторонней и напряженной конфронтации с мировым социализмом, с международным коммунистическим движением, со всеми другими революционными отрядами современности. Для одной части этих сил в Китае и за его рубежами отрезвление от «ультралевизны» наступило после провала «большого скачка», для другой — после превращения антисоветизма в середине 60-х годов в стержень политики Пекина, для третьей — в связи с поворотом группы Мао к прямому блокированию с империализмом, включая американский, на антисоветской, антисоциалистической основе и в связи с очередной, уже прямой попыткой группы Мао отделить Китай от самой идеи социализма путем зачисления его в разряд развивающихся государств, в категорию стран «третьего мира», находящегося на распутье социального развития.
Поворот группы Мао к открытому блокированию с империализмом в целом и фактически к отказу от признания КНР в качестве единственного авангарда, маяка борьбы за социализм и, так сказать, единственного социалистического полюса мира нанес, пожалуй, наиболее сильный удар по иллюзиям тех политических сил в Китае, которые все еще не расстались с идеалами революционаристского авангардизма. Этот удар способствовал оживлению их борьбы против националистического прагматизма группы Мао и на X съезде, и после него. В определенной степени этим объясняется некоторый возврат официального Пекина в конце 1973 и в 1974 г. к демагогическим выпадам против американского империализма, его возросшее демонстративное внимание к «третьему миру», участившиеся напоминания о том, что КНР является все же социалистическим государством, хотя-де и относится к числу развивающихся стран, к региону «третьего мира».
Однако такой возврат вызван не только и даже не столько внутренней борьбой, сколько изменившимися условиями на международной арене. Потому-то новые зигзаги внешней политики Пекина никак не затронули его стратегическую линию на блокирование с империализмом. Более того, они были совершены руководством КНР при одновременном усилении акцента на своей борьбе против Советского Союза, социалистического содружества. Что не менее важно, эти зигзаги не затронули сколько-нибудь существенно обнаружившуюся в начале 70-х годов тенденцию маоизма к отказу от использования «ультрареволюционности» для прикрытия своей борьбы за великодержавные цели.
Ныне становится все очевидней, что великодержавные, гегемонистские устремления маоизма закономерно выливаются в попытки играть в союзе с империализмом роль своеобразного идеологического и политического авангарда в противоборстве этого альянса с социалистическими силами мира, с Советским Союзом, с социалистическим содружеством, с международным коммунистическим движением. Как в то время, когда маоизм начинал свою борьбу за великодержавные цели и стремился добиться авангардной роли в мировом антиимпериалистическом фронте, так и на нынешнем этапе гегемонистские амбиции Пекина проявляются в стремлении к авангардизму, но уже в лагере мировой реакции. И нельзя не подчеркнуть, что если в первом случае авангардизм как форма действий находился в противоречии не только с характером и целями революционной борьбы, но и с самой глубинной реакционной сущностью устремлений маоизма, то во втором случае между формой маоистских действий и их содержанием возникла несомненная гармония.
Благодаря этому перед маоизмом наконец открылись некоторые реальные перспективы удовлетворения своих великодержавных амбиций. Действительно, у маоистских лидеров в «третьем мире» теперь не два, а один принципиальный глобальный противник — социалистическое содружество, другой же — империализм — вполне благоволит к их стремлению усилить и расширить свои позиции в этом регионе за счет ослабления позиций мирового социализма и в конечном итоге за счет интересов самих развивающихся стран. Правонационалистический экстремизм маоистов в вопросах мировой политики, несомненно, обозначающий верхний предел в шкале активности международных антидемократических, антисоветских сил, создавал видимость того, что маоистское государство само по себе выступает как влиятельный фактор мировой политики. И хотя в действительности маоистская внешняя политика стала таким фактором прежде всего потому, что слилась с устремлениями наиболее воинственной части международной реакции, подобная иллюзия гегемонизма вполне удовлетворяла крайне правое крыло пекинского руководства. Во всяком случае, эта иллюзия позволяла группе Мао еще активней играть «а националистических настроениях определенной части китайского населения. Выдаваемая за крупный внешнеполитический успех маоизма, она широко использовалась как одно из средств укрепления военно-бюрократического режима в Китае.
Однако обстановка в мире развивается настолько очевидно не в направлении, угодном международной реакции, что этого не могут так или иначе не понять в Пекине. Ведь маоисты в начале 70-х годов сделали все от них зависящее, чтобы спровоцировать империализм на ужесточение конфронтации с социалистическим содружеством, тем не менее в мире произошел крутой поворот от «холодной войны» к разрядке напряженности. Реалистически оценив расстановку сил на международной арене, правящие круги Запада отнюдь не приняли призыв Пекина к созданию «великого хаоса в Поднебесной». Из этого ясно видно, что не Китай, хоть он и встал впереди международной реакции, ведет ее за собой, а она сама выталкивает его вперед, поощряя иллюзией будто бы уже сегодня частично достигнутого им глобального гегемонизма.
И хотя есть достаточно оснований констатировать, что как в конце 50-х и в 60-х годах не сработала революционаристская, «лево»-экстремистская линия маоизма, так в начале 70-х годов дала осечку и его правонационалистическая экстремистская линия, это вовсе не означает, что разочарования, которые Пекину принес курс на альянс с империализмом в целом, толкнут его обратно к позиции революционаристского авангардизма. При сохранении власти в Китае в руках «правоверных» маоистов это не произойдет по многим причинам. Во-первых, революционаристский авангардизм — это средство подчинения, использования в великодержавных целях только подлинно революционных, прогрессивных сил современности, а они-то как раз и зарекомендовали себя как непримиримые противники маоизма и признаны им таковыми. Во-вторых, для маоизма, как по преимуществу националистической доктрины, игра в «ультрареволюционность» была временным и во многом вынужденным делом, а тенденция к опоре на силы международной реакции является для него изначальной, внутренне присущей. В-третьих, практическое становление альянса Пекина с империализмом уже дало маоистам доказательства того, что последний отнюдь не шокирован их великодержавными устремлениями, а, напротив, склонен всячески поощрять их, с тем чтобы Китай активно занимался подрывом дела мира и завладел бы на этом поприще пальмой первенства. В стане империализма не встречают принципиального противодействия и попытки китайских лидеров при опоре на него и в союзе с ним укрепиться в «третьем мире», выступать от имени развивающихся стран и тешить себя мечтой о безраздельном господстве в мифическом едином фронте «малых и средних государств».
Революционаристский авангардизм, безусловно, есть пройденный этап развития маоизма. Борьба за главенство над международной реакцией всех мастей и оттенков, контрреволюционный авангардизм — это сегодняшний день маоизма, нынешний этап его развития как антисоциалистической идеологии и политики, враждебной прогрессу человечества.
В соответствии с происходившей в маоизме заменой авангардизма революционаристского откровенно контрреволюционным Пекин менял и свои схемы расстановки политических сил на мировой арене. В 1963 г. китайское руководство говорило о противоборстве социалистического и империалистического лагерей, пролетариата и буржуазии капиталистических стран, угнетенных наций и империализма. Оно упоминало и борьбу между империалистическими государствами, между монополиями. Выступая против выделения главного противоречия эпохи, как того требует марксистский конкретно-исторический анализ, оно объявляло все перечисленные виды противоборства одинаково основными. В сущности такой подход означал попытку в мелкобуржуазно-левацком духе закрепить «революционный приоритет» за силами, «которые наносят непосредственный удар по империализму», т.е. прежде всего за национально-освободительным движением в Азии, Африке и Латинской Америке. В наиболее законченном виде эта попытка отразилась в статье Линь Бяо (сентябрь 1965 г.) «Да здравствует победа народной войны!», которая была на XI пленуме ЦК КПК объявлена «программным» документом партии. Основным содержанием мирового революционного процесса в ней была представлена «народная война» колониальных и зависимых стран против американского империализма, т.е. антиколониальная борьба, общедемократическое по своему содержанию движение. Вполне понятно, что Китай, как источник «подлинно революционной теории», по мысли маоистов, автоматически выдвигался на роль авангарда в антиимпериалистической борьбе, превращался в ее безраздельного лидера и гегемона. Таким образом, революционаристский авангардизм оборачивался на деле откровенным гегемонизмом.
Дальнейшее «теоретическое» обоснование в духе революционаристского авангардизма великодержавные претензии Пекина получили на IX съезде КПК (апрель 1969 г.). Формально этот съезд явился кульминационным пунктом использования маоистами революционаристского авангардизма во имя великодержавных целей и одновременно важным этапом в процессе замены последнего националистическим прагматизмом, контрреволюционным авангардизмом.
На IX съезде маоистская схема расстановки противоборствующих политических сил в мире уже выглядела иначе, чем в 1963 г. Если при всем уравнивании мировых противоречий борьба между социалистическим лагерем и империализмом тогда помещалась маоистами на первом месте в ряду крупных конфронтации глобального характера, то в 1969 г. она была отнесена в самый конец этого ряда, причем в империалистическом лагере уже оказался и Советский Союз. На первое место в маоистской схеме противоборствующих сил мира выдвинулись угнетенные нации, с одной стороны, и империализм вместе с «социал-империализмом» — с другой. Борьба между пролетариатом и буржуазией в капиталистических странах была в новой схеме дополнена аналогичной борьбой в так называемых ревизионистских странах, т.е. в социалистическом содружестве, а взаимное соперничество между империалистическими державами дополнено их общим противоборством с «социал-империализмом» [см. 319, 1969, №5].
При всем очевидном сползании маоистов к националистическому прагматизму в документах IX съезда все же доминировала революционаристски-авангардистская фразеология. В них еще можно было встретить тезисы, согласно которым современная эпоха есть эпоха, «когда империализм идет к всеобщему краху, а социализм — к победе во всем мире» [там же, 150], американский империализм — «злейший враг народов всего мира» [там же], «пролетариат и революционные народы определяют судьбы мира» [там же].
X съезд КПК отбросил все эти тезисы. Он закрепил положение Мао Цзэ-дуна о том, что-де «мы все еще живем в эпоху империализма и пролетарской революции» [338, 1.IX.1973]. Этим самым маоисты, так сказать, «ликвидировали» коренное противоречие между социализмом и капитализмом, «прозрачно» намекнули, что мировой социализм не только не играет никакой, а тем более решающей роли в мировом развитии, но и вообще пока не существует. Подобная установка призвана «теоретически» освятить борьбу маоизма против реально существующего социалистического мира и решение съезда о том, что-де самой актуальной задачей китайского народа является подготовка к войне против СССР. Разумеется, эта задача была сформулирована в лицемерно-оборонительной форме: съезд призывал страну быть полностью готовой «особенно к внезапному нападению советского ревизионистского социал-империализма» [там же].
Американский империализм в документах X съезда упоминался совсем глухо. В связи с этим «Нью-Йорк дейли ньюс» 3 сентября 1973 г. не без удовлетворения писала, что коммюнике о X съезде КПК — «документ, заслуживающий внимания только потому, что... он ругает Советскую Россию, называя ее по имени, и лишь для проформы прохаживается по адресу Соединенных Штатов».
В период между IX и X съездами КПК переход Пекина на позиции националистического прагматизма раскрылся особенно отчетливо в попытке группы Мао отделить Китай от социализма вообще. Впервые она была сделана открыто 15 ноября 1971 г. в выступлении китайского делегата на XXVI сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Отметив, что китайский народ превратил свою страну в социалистическое государство, посланец Пекина неожиданно заявил, что «Китай, так же как и подавляющее большинство стран Азии, Африки и Латинской Америки, относится к третьему миру». Такое заявление и в Китае, и за его пределами сразу же породило вопрос: «А как же это увязать с маоистскими утверждениями о том, что КНР именно и есть единственная цитадель социализма, так сказать социалистический полюс мира, в наши дни?» Очевидно, поняв, что шаг к самоотлучению Китая от социализма сделан поспешно, в Пекине нажали на тормоза. Уже устоявшийся и имеющий не только экономический, но и социально-политический смысл термин «развивающаяся страна» какое-то время применялся Пекином якобы для констатации того факта, что КНР действительно является в экономическом отношении сравнительно отсталой [338, 31.XII.1971, 5.Х.1972, 21.III.1973]. На Xсъезде Чжоу Энь-лай в отчетном докладе тоже говорил о Китае как развивающейся стране в том смысле, что он все еще является «экономически бедным» [338, 1.IX.1973].
Очевидно, расстановка сил в пекинском руководстве все же оказалась такой, что одним махом перечеркнуть пройденный Китаем путь социалистического развития маоистам не удалось. Отсюда и упомянутое выше ограничительное толкование термина «развивающаяся страна» применительно к КНР, отсюда и появившаяся в конце 1973 г. новая формула: «Китай — социалистическая страна и вместе с тем развивающаяся страна. Китай относится к третьему миру» 12.
Эта новая, «уточненная» формула, будучи явно результатом компромисса, тем не менее прежде всего выразила главную тенденцию маоизма, тенденцию к «ликвидации» социализма как фактора мировой политики, как явления, выражающего суть современной эпохи, определяющего расстановку главных противоборствующих лагерей в мире. Данная тенденция, пожалуй, полнее всего обнаружилась в выступлении главы делегации КНР Дэн Сяо-пина на VI специальной сессии Генеральной Ассамблеи ООН 10 апреля 1974 г. «Социалистический лагерь, существовавший некоторое время после второй мировой войны, перестал уже существовать», — заявил высокопоставленный посланец Пекина перед представителями государств всего мира [338, 11.IV.1974].
Вслед за этим он изложил новейшую маоистскую схему расстановки политических сил на международной арене. В националистически-прагматическом духе маоисты разделили мир на три группы государств: «США и СССР составляют первый мир. Развивающиеся страны Азии, Африки, Латинской Америки и других районов — третий мир. Развитые страны, находящиеся между вышеуказанными мирами, — второй мир» [там же]. Из этой схемы следует, что маоисты окончательно похоронили свою прежнюю концепцию «промежуточных зон», которая в ее первозданном виде все же исходила из раскола мира на две социальные системы и не противоречила интересам борьбы маоизма за великодержавные цели с левацких позиций. Еще в 1972 г. журнал «Хунци», корректируя «теорию промежуточных зон» в соответствии с маоистской клеветой по поводу «буржуазной реставрации» в большинстве социалистических стран, писал, что «между двумя гегемонами — Советским Союзом и США — и социалистическими странами (поименно они не назывались, хотя ясно, что прежде всего имелся в виду Китай. — Авт.) существуют две обширные промежуточные зоны». Далее журнал сообщал, что «первая промежуточная зона — это страны Азии, Африки и Латинской Америки», а вторая «включает в себя некоторые основные капиталистические страны Запада и Востока, кроме двух гегемонов — Советского Союза и США» [319, 1972, №11, 71, 72].
Изложенная Дэн Сяо-пином новейшая схема вообще не упоминает о социализме как об одном из полюсов, между которыми расположены «промежуточные зоны». Утверждения, что «Китай — социалистическая страна и вместе с тем развивающаяся страна», относящаяся к «третьему миру», не меняют националистически-прагматической сути этой схемы. Социализм даже маоистского толка не противопоставляется в ней капитализму, а растворяется в разнородной и противоречивой по характеру социальной структуре «третьего мира». Точно так же социализм развитых стран региона Восточной Европы маоисты растворяют в являющейся по преимуществу капиталистической социальной структуре «второго мира».
В выступлении Дэн Сяо-пина концепция «промежуточных зон» приобрела новый вид, логически тесно связанный с маоистским националистически-прагматическим взглядом на мир. Эта зона теперь охватывает развитые страны, т.е. все империалистические государства, кроме США, и часть социалистических государств, кроме СССР 13. За влияние на страны данной зоны якобы и ведется борьба между «одной-двумя сверхдержавами» и «третьим миром», который будто бы и есть главная и, по существу, единственная «революционная движущая сила, толкающая вперед колесо мировой истории» [338, 11.IV.1974].
На новейшей маоистской политической карте мира вполне четко определено место «великого Китая». Он уже не стоит где-то в стороне от «единого фронта малых и средних государств», а находится непосредственно в их рядах, среди развивающихся стран «третьего мира». Само собой разумеется, что именно Китай изображается «естественным» центром сплочения «малых и средних государств», объединителем «третьего» и «второго» миров в борьбе против «первого мира».
На упомянутой карте имеется два противоборствующих лагеря: с одной стороны — СССР и США, а с другой — все остальные государства. По существу, это не что иное, как модифицированное выражение прежней концепции Пекина о «едином фронте всех малых и средних государств», якобы противостоящем «двум сверхдержавам», т.е. той самой концепции, которая еще в конце 60-х годов с большой полнотой и четкостью отразила факт перехода маоистов от революционаристского авангардизма к националистическому прагматизму, являющемуся наиболее удобной для борьбы за великодержавно-гегемонистские цели идейно-политической платформой.
В конце 1974 — начале 1975 г. Пекин вновь стал усиленно подчеркивать социалистический характер китайского государства. Этот факт заслуживает внимательного рассмотрения прежде всего с точки зрения его связи со стратегической линией маоизма на блокирование с империализмом 14. «Социалистическая» демагогия Пекина, несомненно, была связана с кризисным состоянием маоистского режима, с необходимостью усилить давление на консолидирующуюся оппозицию. Но столь же ясно, что она связана и с внешнеполитическими маневрами китайского руководства.
При переходе в начале 70-х годов от левацко-экстремистской политики «борьбы на два фронта» к курсу на сближение с империализмом Пекину, конечно же, было нужно приглушить свой революционаризм. Это явилось важным «дополнением» к продемонстрированной маоистами вражде с мировым социализмом как основе упомянутого сближения с империализмом. Именно это «дополнение» придало сенсационно бурный характер развитию связей Китая с капиталистическим миром. Теперь же, когда Пекин делами доказал свою приверженность альянсу с империализмом, новое усиление «социалистической» демагогии Пекина призвано было повысить значение и роль маоистского режима в глобальной стратегии империализма. Для последнего «социалистический Китай», зарекомендовавший себя деятельным союзником по борьбе против международных социалистических и других революционных сил, более полезен, чем Китай, причисляющий себя к «третьему миру», находящемуся на перепутье социального развития.
Новая вспышка «пролетарской» демагогии отнюдь не затронула внешнеполитическую концепцию маоизма, основанную на националистическом прагматизме. Во-первых, вновь подчеркивая, что КНР является социалистическим государством, маоисты никак не скорректировали свою схему противоборствующих сил в мире. Социализм в Китае, следовательно, не рассматривается ими как фактор мирового развития, как фактор, сколько-нибудь влияющий на характер современной эпохи. Во-вторых, называя Китай социалистической страной, маоисты с еще большей, чем прежде, безапелляционностью изображали реальный мировой социализм самой реакционной силой современности; как никогда прежде, они назойливо твердили о том, что-де на месте социалистического лагеря возник «социал-империализм», по сравнению с которым «старый империализм», включая американский, якобы становится исторически прогрессивной силой и является уже не врагом мировой революции, а якобы ее опорой и чуть ли не главной материальной базой.
Совершенно очевидно, что усилившиеся спекуляции Пекина по поводу социалистического характера КНР ни в коей мере не противоречили маоистской стратегии блокирования с империализмом и полностью укладывались в русло интересов международной реакции.
«Социалистическая» фраза, так или иначе присутствующая в лексиконе маоизма, ныне еще менее, чем когда-либо, дает основания полагать, что политика Пекина есть результат некоего искреннего заблуждения. «Искренность в политике, то есть а той области человеческих отношений, которая имеет дело не с единицами, а с миллионами, — искренность в политике есть вполне доступное проверке соответствие между словом и делом» [48, 259], — учит В. И. Ленин. Этого-то соответствия как раз и нет между словами и делами маоистов. Под ширмой разговоров о пролетарской диктатуре, о социализме, об ускорении процесса ликвидации империализма маоизм формирует и направляет контрреволюционную политику китайского государства, враждебную делу международного пролетариата и всех тех непролетарских социальных сил, которые вместе с мировым социализмом, с международным рабочим классом ведут борьбу за демократию, национальное равноправие, за мир на земле.
Новейший взгляд маоизма на мир ныне практически полностью совпадает со взглядами тех теоретиков антикоммунизма, которые, надеясь затушевать реальную линию раскола мира на две противоположные социальные системы и противоборство социализма с капитализмом как стержень мировой политики, а также свести движущие пружины мирового развития исключительно к национализму, пытаются рисовать схемы так называемого многополюсного мира, где нет никакого социализма и капитализма, но имеются некие центры силы, число которых то уменьшается, то растет, в связи с чем устанавливается или нарушается пресловутый «баланс мировых сил». Такое совпадение взглядов есть естественный результат совпадения политических интересов маоизма и антикоммунизма.
Рассмотренные выше основные этапы эволюции внешнеполитической концепции маоизма являются отражением трансформации практического курса Пекина на международной арене, трансформации, которая завершила процесс перехода китайского руководства от позиции антиимпериализма к позиции практически неограниченного блокирования с империализмом в целом, со всеми и всякими отрядами международной реакции, к позиции тотальной борьбы с социалистическими силами мира.
Характеризуя политику пекинского руководства, Л. И. Брежнев в докладе «О пятидесятилетии Союза Советских Социалистических Республик» подчеркивал: «По существу, единственный критерий, определяющий подход китайских руководителей к любой международной проблеме, — это стремление нанести возможно больший ущерб СССР, ущемить интересы социалистического содружества» [333а , 23.XII.1972].
Подобный подход есть закономерное следствие, результат противоположности целей маоизма и социалистических сил мира, которые видят свою историческую миссию в уничтожении всех и всяких форм неравенства между людьми, народами, расами, государствами и, естественно, ведут последовательную борьбу против любых попыток закрепить или возродить это неравенство, независимо от того, кто и под какими предлогами предпринимает такие попытки.
По мере того как идеологическая борьба маоизма против международного коммунистического движения перерастала в политическое противоборство с миром социализма, все более откровенным становилось и стремление маоистов к блокированию с основной антисоциалистической силой — с империализмом. Первым этапом такого блокирования явился очевидный параллелизм политики Пекина и Запада в отношении социалистического содружества с конца первой половины 60-х до начала 70-х годов. В этот период блокирование с империализмом осуществлялось под ширмой стратегии «борьбы на два фронта» — против империализма и так называемого современного ревизионизма, причем с очевидным упором на конфронтацию с последним. Примечательно, что в 60-х годах при формальном уравнивании двух своих глобальных противников Пекин активно развивал экономические связи с Западом и усиленно свертывал такие связи с социалистическим содружеством. Первый этап блокирования с империализмом именно в косвенной форме был важен для маоистов главным образом тем, что позволил закрепить их политическую борьбу против социалистического содружества как некое «нормальное» состояние отношений Китая с мировым социализмом. Уже на этом этапе маоисты развернули подготовку к переходу от стратегии борьбы на два фронта к стратегии борьбы на одном фронте — против социалистического содружества.
Еще в начале 60-х годов в выступлениях пекинских лидеров проскальзывали намеки на то, что-де империализм менее опасен, чем «современный ревизионизм», который якобы много раз без оснований потрясал ядерным оружием, в то время как империализм «повсюду и произвольно не применял ядерное оружие и не осмелится так поступить» [338, 19.IX.1963]. Уже в первые дни «культурной революции» в маоистской пропаганде появился новый лозунг: «Советский Союз — наш смертельный враг». Позднее все призывы китайских лидеров готовиться к войне практически сводились к рекомендации укреплять оборону на Севере, повышать бдительность в отношении опасности, якобы угрожающей Китаю именно оттуда, а отнюдь не из-за океана. Хотя империализм и «советский ревизионизм», империализм и «социал-империализм» фигурировали в маоистских установочных заявлениях как устоявшиеся парные термины, в документах IX съезда КПК уже цитировалось «новейшее высказывание» Мао Цзэ-дуна, где «социал-империализм» был поставлен на первое место [см. 319, 1969, №5]. В «Уведомлении ЦК КПК о визите Никсона в Пекин от 20 июля 1971 г. » говорилось: «Приглашение Никсону нанести визит является важным стратегическим маневром, направленным на изоляцию советского ревизионизма — социал-империализма... На нынешнем этапе китайско-советские противоречия являются антагонистическими и самыми главными противоречиями в наших отношениях с внешним миром» [341, 18.II.1972]. Наконец, в связи с официально объявленной подготовкой к китайско-американским контактам на высшем уровне в печати КНР появились недвусмысленные рассуждения о необходимости использовать второстепенного врага для борьбы с врагом номер один. Статья «Мощное оружие для сплочения народа на борьбу за победу над врагом», помещенная в сентябре 1971 г. в журнале «Хунци», проводила эту мысль почти открыто [см. 319, 1971, №9]. Нельзя не подчеркнуть и другое важное обстоятельство, связанное с подготовкой пекинским руководством условий для нового поворота внешней политики Китая вправо. Известно, что Мао Цзэ-дун уже давно отнес все империалистические государства, кроме США, ко «второй промежуточной зоне» и квалифицировал их как некую антиимпериалистическую силу. Открыв фронт борьбы против мирового социализма, Пекин стал рассматривать страны «второй зоны» в качестве опоры уже не только в своем «противостоянии» Соединенным Штатам. Следовательно, идея использования империализма в качестве союзника для достижения гегемонистских целей издавна присутствует во внешнеполитических установках маоизма. И хотя в конце 60-х годов внешнеполитическая платформа Пекина официально была закреплена в виде линии «борьбы на два фронта», но именно к этому времени крайне националистические элементы китайского руководства в основном создали необходимые предпосылки для ее коренного пересмотра. «Сенсационное» китайско-американское сближение, начавшееся во второй половине 1971 г., и явилось подтверждением того, что такой пересмотр состоялся.
Активная практическая деятельность Пекина на международной арене в 1971-1976 гг., многочисленные и общеизвестные факты блокирования Пекина с Вашингтоном по важным и острым вопросам мировой политики свидетельствуют о том, что китайское руководство приняло линию опоры на американский империализм. Это значит, что империализм в целом не только перестал быть принципиальным глобальным противником Пекина, но и превратился в его союзника, в его опору. Новая пекинская внешнеполитическая стратегия оказалась обращенной прежде всего против одного глобального противника — СССР, в результате чего антисоветизм — это концентрированное выражение враждебности Пекина к социалистическим силам — вобрал в себя все непримиримые противоречия маоистского режима с внешним миром, стал альфой и омегой в программе борьбы китайского руководства против международных сил мира и прогресса.
Указанные выше принципиальные изменения в пекинской стратегии требуют комментариев, особенно в связи с тем, что тезис о «едином фронте малых и средних государств» для борьбы «против диктата двух сверхдержав» формально декларируется Пекином и поныне. Но, как говорил Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев, «единственный способ не ошибиться в политике — это верить практическим делам, а не словесным декларациям» [333а , 13.VI.1970].
Практические же дела Пекина говорили и говорят о том, что так называемый маоистский антиимпериализм и антиамериканизм сведены к «разумному» противостоянию империалистическим державам лишь по узкому кругу вопросов, относящихся к действительным национально-государственным интересам КНР (в частности, к проблеме Тайваня), а также к вопросам, связанным со стремлением обеспечить Китаю наиболее выгодные условия для смыкания с «сильными мира капитализма». Даже имперские интересы Пекина в Азии отступили на второй план, стали, так сказать, мздой за возможность участия в антисоветском, антисоциалистическом альянсе международной реакции. Примечательно, что ни в ходе китайско-американских, ни в ходе китайско-японских контактов на высшем уровне практически не ставился вопрос о каком-либо изменении позиций КНР, США и Японии на этом континенте. Статус-кво пока вполне удовлетворяет все три державы.
Практически дела Пекина говорят и о том, что его курс на ближайшую обозримую перспективу заключается в свертывании борьбы против США и оказании им всевозможной поддержки в вопросах мировой политики, в поощрении консолидации военно-политических группировок капиталистического мира, с тем чтобы не допустить ослабления позиций империализма под возрастающим давлением социалистических и других антиимпериалистических сил. Такие расчеты связаны с надеждами пекинского руководства в худшем случае просто выиграть время для самоусиления китайского государства, а в лучшем — добиться ускоренного роста могущества Китая за счет широкой экономической и научно-технической помощи со стороны империализма. И в том и в другом случае Пекин надеется на то„ что к моменту превращения Китая в подлинно глобальную державу позиции его главного противника — социализма — по крайней мере не станут относительно прочнее.
«Уточнив» свою внешнеполитическую платформу, китайское руководство тем самым «уточнило» и свое представление о линии политического размежевания мира. В результате на одной стороне оказались СССР и сплотившиеся вокруг него социалистические и антиимпериалистические силы современности, а на другой — империализм, националистическая реакция и маоистский режим.
В соответствии с этой схемой подход Пекина к поискам опоры на международной арене стал полным зеркальным отражением его подхода к борьбе против подлинных сил мирового социализма. Если в этой борьбе он руководствуется принципом «бить по голове, остальное само развалится», то и добиваясь поддержки со стороны мировой капиталистической системы, он исходит из посылки, что блокирование с наиболее могущественной империалистической державой в противостоянии социалистическому содружеству автоматически повлечет за собой и более широкое сотрудничество в этом деле с системой капитализма в целом.
Действительно, наметившийся в начале 70-х годов поворот в политике США к развитию широких политических контактов с Пекином сыграл роль своеобразного и, может быть, даже более сильного, чем полагали в Вашингтоне, катализатора, резко ускорившего процесс признания КНР капиталистическими странами и отказ многих из них от позиции недопущения ее в ООН и другие международные организации. С полным основанием можно констатировать, что такое «массовое» дипломатическое признание КНР с их стороны явилось выражением готовности империализма более широко и активно содействовать укреплению международных позиций маоистского режима как новой значительной силы, способной тормозить развитие мирового освободительного процесса.
Надежды, возлагаемые на пекинский режим, очевидно, достаточно велики и могут побудить империализм на оказание ему поддержки по политическим мотивам также и в плане экономическом.
Как и в какой мере Пекин сумеет реализовать свои расчеты на экономическую помощь Запада, пока судить трудно, но эти расчеты, несомненно, являются существенным элементом внешнеполитической стратегии китайского руководства, «скорректированной» после 1970 г. И оно делает все, чтобы создать самые благоприятные условия для принятия Западом существенных решений по вопросу о поддержке Китая. Именно в этом плане прежде всего следует рассматривать тот факт, что с конца 1971 г. Пекин стал относить Китай к числу развивающихся стран, к «третьему миру». Конечно, же, правящим кругам Запада легче будет преодолевать сопротивление оппозиции по вопросам своей «китайской политики»: одно дело решать эти вопросы в отношении страны, которая декларирует свои внешнеполитические устремления с позиций «социализма», пусть даже конфликтующего с реальным социализмом, с социалистическим содружеством, и совсем другое дело решать эти вопросы в отношении страны, которая объявляет себя находящейся на перепутье общественного развития.
Таким образом, антиимпериализм в конце концов оказался столь же несовместимым с маоистским социал-шовинизмом, как этот последний несовместим с социализмом. Понятно, что ныне в великодержавных планах Пекина и социалистические страны, и компартии мира значатся исключительно как первостепенный и (первоочередной объект борьбы. Найти же в них значительную дополнительную и к тому активную опору он явно уже не рассчитывает.
Превращение мирового социализма в объект главного удара глобальной стратегии Пекина есть концентрированное преломление великодержавной основы внешней политики маоистов в их практическом курсе по отношению к социалистическим странам. Другими словами, вся совокупность действий маоистского руководства, направленная на раскол социалистической системы, активная и многоплановая борьба против международного коммунистического движения, яростный антисоветизм, пронизывающий все и всякие акции маоистов на международной арене, попытки Пекина сорвать разрядку международной напряженности, которой мир обязан прежде всего социалистическому содружеству, — все это не что иное, как отражение великодержавных целей маоизма в его политике по отношению к социализму.
Если в отношениях Пекина с мировым социализмом великодержавный гегемонизм маоистов выражается в резкой враждебности, то в отношениях с империализмом — в блокировании с ним, в попытках всю и всякую международную реакцию использовать в своих целях — для борьбы со своим главным противником.
И хотя на нынешнем этапе очевидно совпадение интересов Пекина и империализма в противоборстве с социалистическими, а в конечном счете со всеми основными революционными, прогрессивными силами земли, между Китаем и империализмом, не говоря уже о развивающихся странах, существуют серьезные противоречия, подчас весьма острые. Среди них — противоречие между стремлением империализма использовать Китай как орудие своей глобальной стратегии и аналогичным стремлением Пекина в отношении империализма. В частности, на этой почве возникают трения между Пекином и Вашингтоном, что делает неизбежным в их отношениях использование как средств давления, так и компромиссов.
Некоторое усиление демонстративного антиамериканизма в китайской пропаганде после X съезда КПК — явный акт давления на Вашингтон, который не скрывал, что очень заинтересован именно еще при жизни Мао укрепить отношения с Пекином, поскольку после смерти этого правителя Китая возможны всякие неожиданности. И их вероятность, несомненно, могла уменьшиться, если американцы с благословения Мао прочно обосновались бы в столице КНР как союзники. Китай интригует США также возможностями значительного товарообмена даже при столь огромном для него пассивном сальдо, как в 1973 г. (около 90% общей стоимости товарооборота между КНР и США). Вместе с тем Пекин намекает, что в любой момент может переключить американскую долю своей торговли на другие страны Запада 15. С другой стороны, Пекин, возобновив в какой-то мере выпады против США, многократно компенсировал их усилением антисоветизма, призывами к США сохранять и укреплять свое военное присутствие в различных районах мира, особенно в Европе, а также призывами к Западной Европе и Японии теснее сплотиться с Америкой.
Трения между КНР и США, очевидно, будут время от времени усиливаться, однако можно с уверенностью утверждать, что при сохранении националистически-прагматистского курса с преобладанием в нем антисоветизма как концентрированного выражения враждебности ко всем социалистическим силам мира эти трения не изменят нынешний стратегический курс Пекина: ставка на поддержку империализма является фактически средством самосохранения маоизма и вместе с тем предпосылкой для дальнейшего его превращения в крупный реакционный фактор мировой политики.
Что же касается практических попыток Пекина так или иначе сыграть на существующих межимпериалистических противоречиях, в том числе на противоречиях «малых и средних» империалистических государств с «американской сверхдержавой», а также на противоречиях развивающихся стран с той же «сверхдержавой» и с теми же «малыми и средними» империалистическими государствами, то подобные попытки могут иметь своим конечным результатом лишь некоторую перегруппировку сил в мировом антисоветском антисоциалистическом лагере в пользу Китая, а не общее ослабление этого лагеря.
«Антиимпериализм» пекинского руководства, таким образом, есть не более как проявление внутренних противоречий в рядах международной реакции. Подобно тому как межимпериалистическую грызню нелепо рассматривать в качестве проявления антиимпериализма, так и противоречия Пекина с империализмом нелепо считать неким проявлением антиимпериалистических потенций этого режима. Такими потенциями он не обладает. Об этом свидетельствует и новейшая внешнеполитическая концепция маоизма и особенно практическая политика Пекина на международной арене, обращенная как раз против реальных антиимпериалистических сил современности.
Со времени выхода маоизма на международную арену регион бывшей колониальной периферии империализма постоянно занимает важное место в глобальной стратегии маоистского социал-шовинизма. В 60-е годы это выражалось в чрезмерном подчеркивании революционного значения национально-освободительного движения, «зоны бурь», а теперь — значения развивающихся стран в мировой политике. По мере разрыва позиции и платформы маоизма с антиимпериализмом в реальном, марксистско-ленинском смысле этого понятия все более обнажаются шовинистические, имперские цели Пекина, пытающегося использовать развивающиеся страны, переживающие полосу национального возрождения, которое в определенной мере сопровождается ростом националистических и даже расистских настроений, исключительно во имя своих великодержавных, гегемонистских устремлений.
Развивающиеся страны представляются Пекину необходимой опорой для торга с империализмом за наиболее выгодные условия блокирования с ним на антисоциалистической основе. Развивающиеся страны — это также и сфера мировой политики, где Пекин конкретно и наглядно демонстрирует империализму свою полезность в борьбе с социализмом. Действительно, вся линия Китая в отношении развивающихся стран призвана подтвердить, что его гегемонистские претензии в «третьем мире» не только не подрывают здесь позиции империализма в главном — в его противоборстве с мировым социализмом, но, напротив, способствуют их укреплению. Это относится и к позициям американского империализма. Исключение США из числа развитых стран, с которыми развивающимся странам, по пекинским рецептам, следует сотрудничать, на деле является формальным по крайней мере по двум причинам: американский капитал, имея прочные и широкие связи с капиталом других стран Запада, занимая в их экономике серьезные позиции, может через них, через международные монополии компенсировать сужение прямых каналов эксплуатации развивающихся стран; ставя США на второе, после СССР, место как врага развивающихся стран, Пекин тем самым дает понять, что, с его точки зрения, связи этих стран с Америкой для них предпочтительней, чем связи с Советским Союзом. Одновременно Китай, так сказать, личным примером показывает, как нужно вести дела с одной и другой «сверхдержавой». Заморозив товарооборот с СССР на уровне 200 млн. руб. в год, Пекин форсирует развитие товарообмена с Соединенными Штатами. В 1974 г. объем китайско-американской торговли был в несколько раз больше, чем китайско-советской. Образно говоря, одной рукой Пекин пишет для развивающихся стран антиамериканские призывы, а другой — перечеркивает их.
На современном этапе Пекин может частично удовлетворить свои великодержавные амбиции прежде всего в «третьем мире» лишь при содействии империализма, в союзе с ним. В будущем Китай, возможно, окажется неудобным партнером для империализма, но пока его действия не выходят за рамки вполне привычного для капиталистической системы соперничества между державами за сферы влияния. В конце концов империализму в целом важнее, чтобы в среде развивающихся стран не возросло влияние подлинно социалистических сил, которое только и может действительно шаг за шагом привести к сужению зоны господства капитализма. Маоисты же, как известно, вообще не связывают задачу утверждения лидерства Китая среди развивающихся стран с идеалами социализма, даже извращенно, по-маоистски понимаемыми. Следовательно, отказ маоистов от использования революционаристского авангардизма для прикрытия великодержавных целей сделал эти цели вполне терпимыми для империализма, по крайней мере на данном этапе, облегчил Пекину взаимопонимание с ним в вопросах политики по отношению к развивающимся странам.
В свете нынешней внешнеполитической стратегии Пекина курс в отношении последних представляется по преимуществу средством сближения и сотрудничества с наиболее мощными империалистическими державами, которые играют решающую роль в противоборстве с мировой системой социализма и для которых это противоборство является делом жизни и смерти. Конечно, много лет претендуя на роль «заступника и лидера» развивающихся стран, а теперь и причислив себя к ним, Китай надеется упрочить в их среде свои позиции. Поддержка многочисленных стран этой зоны, несомненно, служит в руках Пекина и важным средством осуществления разного рода международных интриг и является самым крупным козырем в политическом торге с империализмом. Однако очевидно, что сложный социально-политический конгломерат развивающихся стран, большинство которых так или иначе стоит на антиимпериалистических позициях и глубоко заинтересовано в теснейших связях с социалистическим содружеством, не может служить основной опорой в борьбе Пекина против СССР и других социалистических государств. Помимо всего прочего, Азия, Африка, Латинская Америка не могут не видеть угрозу в том, что Пекин делает ставку на те международные силы, которые искренне готовы помочь ему частично удовлетворить великодержавные притязания за счет подрыва влияния социалистического содружества, за счет национальных интересов развивающихся стран. Нынешнее оживление интереса Пекина к странам этих трех континентов, несомненно, связано не только с его разочарованием по поводу известной «инертности» Запада и его неторопливого и осмотрительного реагирования на готовность Пекина к тесному альянсу с «им на антисоветской основе, но и с тем, что развивающиеся страны впервые сумели оказать экономическое давление на империализм. Пекин увидел в этом их новые возможности, новую силу. «Недавно в войне на Ближнем Востоке, — отмечал глава делегации КНР в выступлении на VI специальной сессии Генеральной Ассамблеи ООН, — арабские страны, сплотившись воедино и используя нефть как оружие, здорово побили израильских сионистов и их сторонников. Они поступили хорошо и правильно. Это почин развивающихся стран в борьбе против империализма» [338, 11.IV.1974].
Акцент на экономические аспекты отношений с миром развивающихся стран является наиболее примечательным моментом в выступлении делегата КНР. И это было предопределено не только характером самой VI специальной сессии Генеральной Ассамблеи. Дело в том, что Пекин на этот раз связывал свои надежды прочно опереться на развивающиеся страны в вопросах мировой политики именно с иллюзиями экономического порядка. Он полагает, что экономические интересы позволят наконец создать некую материальную основу для союза «третьего» и «второго» миров, для создания «единого фронта всех малых и средних государств» против «двух сверхдержав». Страны «третьего мира», утверждал китайский делегат, непременно смогут «объединиться со странами, подвергающимися третированию со стороны сверхдержав... добиться окончательного изменения международных отношений, основанных на неравенстве, контроле и эксплуатации, а также создать необходимые условия для независимости и самостоятельного развития национальной экономики» [там же]. При этом Пекин снова призывал к единству, экономическому сотрудничеству «третьего» и «второго» миров главным образом для борьбы со «сверхдержавой, именующей себя социалистической страной».
Упомянутые выше иллюзии Пекина, несомненно, порождены замешательством на Западе, вызванным энергетическим кризисом, попытками капиталистических стран Европы и Японии найти выход из положения путем индивидуальной договоренности с нефтепроизводящими странами Азии, Африки и Латинской Америки. Отсюда новая трактовка Пекином своего призыва к «опоре на собственные силы», гласящая: «Каждая страна должна в соответствии со своими конкретными условиями и различными обстоятельствами определять свой путь опоры на собственные силы... Опора на собственные силы отнюдь не означает „замкнутость” и отказ от иностранной помощи» [там же]. Пекин особенно подчеркивал необходимость «коллективной» «опоры на собственные силы» при сплочении развивающихся стран вокруг Китая. «Мы имеем все основания еще теснее сплотиться воедино и не имеем никакого основания отчуждаться друг от друга... Мы, развивающиеся страны, должны не только поддерживать друга друга в политическом отношении, но и помогать друг другу в экономическом отношении», — подчеркнул в своем выступлении глава делегации КНР [там же].
Призывая развивающиеся страны по-новому, широко понимать тезис об опоре на собственные силы и беззастенчиво подбивая их к тесному экономическому «сотрудничеству» с государствами «второго мира», т.е. по преимуществу с «малыми» и «средними» империалистическими державами, Пекин тем самым способствует неоколониалистской политике империализма. К той же цели направлены и его рекомендации «третьему» и «второму» мирам следовать «правильному» внешнеэкономическому курсу Китая, избегать развития сколько-нибудь значительных экономических связей с социалистическим содружеством, и, конечно же, в первую очередь с Советским Союзом, с организацией Совета Экономической Взаимопомощи. Китайское руководство давно уже переориентировало экономические связи на Японию, западноевропейские и другие развитые государства капиталистической системы и давно афиширует эти связи как якобы более выгодные и предпочтительные для развивающихся стран, чем экономические отношения с социалистическим миром.
Политика китайского руководства в отношении развивающихся стран является откровенно проимпериалистической, подчиненной задачам укрепления альянса с империализмом в целом, ибо в этом союзе оно видит самое главное средство давления на международные социалистические силы, являющиеся главным противником великодержавных устремлений Пекина.
В центре мирового развития в каждую эпоху всякий раз оказывается государство, которое играет ведущую роль в историческом прогрессе человечества. В силу объективных исторических причин такая роль в нашу эпоху выпала на долю Советского Союза. Именно поэтому было и остается верным положение о том, что пробным камнем подлинной революционности любых политических сил, декларирующих социалистические, антиимпериалистические цели, является отношение к КПСС и Советскому государству и что нет и не может быть антисоветского социализма и основанного на вражде к СССР антиимпериализма.
Однако ожесточенно выступая против Советского Союза, маоисты твердили, что у них нет иной заботы, кроме заботы о социалистическом развитии Китая и укреплении позиций социалистических и всех антиимпериалистических сил мира. Между тем невозможно найти какие-либо объективные причины для того, чтобы страна, действительно идущая по социалистическому пути, действительно стоящая на антиимпериалистических позициях, оказалась во враждебных отношениях с Советским Союзом. Весь опыт длительной революционной, антиимпериалистической борьбы и опыт строительства социализма в Китае в 50-е годы, безусловно, свидетельствуют о том, что только дружба, самое широкое сотрудничество, самое тесное единство и сплоченность с Советским Союзом, со всем социалистическим содружеством, а отнюдь не вражда к ним отвечают подлинным социалистическим и национальным целям китайского народа.
На протяжении почти трех десятилетий освободительного, движения в Китае революционные и патриотические силы китайского народа самую действенную политическую и военную помощь получали именно от СССР. Даже будучи издавна скрытым недругом Советского Союза, Мао Цзэ-дун не раз вынужден был признать исключительную роль Страны Советов в победе китайской революции, отстаивании и развитии ее завоеваний.
Если важнейшей задачей победившего в 1949 г. китайского народа была защита завоеваний революции, то этой задаче в высшей степени полно отвечали и оформление военно-политического союза между СССР и КНР в феврале 1950 г., и широкая помощь Советского государства Китаю в модернизации его вооруженных сил, в укреплении его обороноспособности. Именно с помощью СССР в 50-е годы КНР создала современную оборонную промышленность.
Если индустриализация являлась магистральным путем создания материально-технической базы социализма в Китае, то осуществлению ее, несомненно, в огромной мере способствовала всестороннее экономическое и научно-техническое сотрудничество с СССР, его уникальная в истории отношений между государствами помощь КНР. Общеизвестно, что в 50-е годы именно при решающем содействии Советского Союза в КНР был заложен костяк целостной промышленной системы.
Если лучшие силы китайской нации издавна стремились положить конец использованию китайского государства в качестве объекта и орудия глобальной политики империализма, то союз КНР с СССР, ее тесные связи и сотрудничество со всеми социалистическими странами, безусловно, полностью отвечали этому стремлению.
Понятно, что для подлинных борцов за социализм в Китае важной задачей было повышение роли китайского государства в международных делах во имя укрепления мира и во имя торжества идеалов социализма и коммунизма. Советский Союз вместе с другими социалистическими странами приложил максимум усилий, чтобы КНР могла принять самое деятельное и активное участие в решении международных проблем, заняла законное место в международных организациях 16.
Из этого следует, что у Китая, который действительно шел по пути национального освобождения и строительства социализма и видел в этом строительстве свою историческую цель, не могли возникнуть и не возникали какие-либо существенные противоречия с Советским Союзом. Но такие противоречия между Пекином и всеми социалистическими силами мира возникли и крайне обострились, когда в руководстве КНР укрепилась мелкобуржуазно-националистическая группировка, для которой подлинные социальные и национальные интересы китайского народа оказались совершенно чуждыми, когда политику Китая стали определять враждебные этим интересам великодержавные гегемонистские устремления маоистов. Следовательно, антисоветизм Пекина от начала до конца есть результат этих устремлений.
Здесь нелишним будет напомнить, что Мао Цзэ-дун, старательно маскируясь под борца за социализм, сам невольно вынес обвинительный приговор своей антисоветской политике. «Интересы Советского Союза никогда не придут в столкновение с интересами национального освобождения Китая, наоборот, они всегда будут совпадать. Я считаю это совершенно несомненным», — писал он в 1939 г. в статье «Единство интересов Советского Союза и всего человечества» [цит. по: 175, 23]. В 1957 г. в речи на юбилейной сессии Верховного Совета СССР он говорил: «После Октябрьской революции правительство любой страны, если оно откажется жить в дружбе с Советским Союзом, лишь нанесет ущерб подлинным интересам народа своей страны» [177, 365].
Нельзя не отметить, что не кто иной, как сам Мао Цзэ-дун, более тридцати лет назад определил подлинную цену той «революционной» демагогии, под шум которой он пытался возглавить антисоветский поход международной реакции. В январе 1940 г. в работе «О новой демократии» он писал: «Империалисты намерены бороться с СССР, бороться с коммунистами. Пойдешь на союз с ними, а они потребуют от тебя „с боем — на север”, и от твоей революции ничего не останется» [146, т. 3, 244].
Какой бы аспект борьбы между двумя социальными системами мы ни взяли, во всех случаях маоистский военно-бюрократический режим оказывается если не формально, то фактически на стороне империализма, на стороне наиболее экстремистских сил мировой контрреволюции.
Прежде всею маоисты нанесли сильнейший удар по позициям социализма в самом Китае, резко затормозили начавшееся развитие страны по социалистическому пути, обратили завоевания социалистической революции — государственную и кооперативную формы собственности и организации хозяйства — на пользу своим великодержавным интересам, использовали эти завоевания в целях форсированной милитаризации страны, создания военно-экономической базы для борьбы за глобально-гегемонистские цели. Пожалуй, ни одна империалистическая держава в мире не выдвигала столь обширных территориальных притязаний к соседям, как маоистский Китай. Опубликованные Пекином карты якобы потерянных в прошлом государственных территорий Китая охватывают Корейский полуостров, Индокитай, Бирму, Непал, МНР, часть Индии, обширные районы Советского Союза в Центральной и Восточной Азии. Морские границы Китая на картах якобы утраченных Китаем территорий продвинуты непосредственно к зоне территориальных вод Индонезии и Филиппин. «Китайский народ морально готов всеми силами бороться за возвращение потерянных территорий, когда-то принадлежавших Китаю», — писала «Жэньминь жибао» 5 ноября 1966 г.
Готов ли китайский народ проливать кровь в агрессивных захватнических войнах — весьма сомнительно, но в том, что к этому готово было маоистское руководство, сомнений быть не может. В августе 1965 г. на заседании Политбюро ЦК КПК Мао Цзэ-дун говорил: «Мы обязательно должны заполучить Юго-Восточную Азию, включая Южный Вьетнам, Таиланд, Бирму, Малайзию, Сингапур... Такой район, как ЮВА, очень богат, там очень много природных ископаемых, он весьма заслуживает затрат на то, чтобы его заполучить. В будущем он будет очень полезен для развития китайской промышленности. Таким образом, можно будет полностью возместить убытки. После того как заполучим ЮВА, в этом районе можно будет увеличивать наши силы, тогда мы будем иметь свои силы, противостоящие советско-восточноевропейскому блоку, ветер с Востока будет подавлять ветер с Запада» [164, 29]. Пограничная война с Индией, вооруженные провокации маоистов на советской границе, вооруженная акция по захвату Парасельских островов, — все это свидетельствовало, что пекинское руководство морально готово проливать кровь китайского и других народов в агрессивных войнах против соседних стран. Более того, позиция Пекина в вопросе о войне и мире говорит о том, что маоисты всегда стремились найти путь к мировой гегемонии Китая через глобальную военную катастрофу.
Срывая социалистическое строительство в Китае и подчиняя развитие страны осуществлению своих агрессивных великодержавных целей, маоизм, следовательно, выступает на стороне капитализма в его борьбе с социализмом.
Действуя как чрезвычайно активный и неразборчивый в средствах «критик» социалистического содружества, научных основ, на которых базируется все развитие социалистического мира, практических путей претворения в жизнь идеалов социализма и коммунизма в СССР и других странах, маоизм превратился в идеологическое подспорье мирового антикоммунизма, стал орудием международной реакции в ее борьбе против социалистического содружества, против всех социалистических сил мира.
Своей практической политикой по отношению к социалистическим странам, к международному коммунистическому движению маоизм всегда стремился расколоть ряды коммунистов мира, а главное, воспрепятствовать развитию мирового социализма как единой политической и экономической системы и тем самым ослабить его отпор своим великодержавно-гегемонистским притязаниям, следовательно, и подорвать его позиции в противоборстве с капитализмом. Известно, что последний, не видя больше возможности уничтожить мировой социализм, также стремится разобщить социалистические страны, воспрепятствовать их сплочению и развитию как единой политической и экономической мировой системы. Прямое сотрудничество маоизма и империализма в этом деле вполне очевидно с начала 60-х годов.
Ныне уже можно с полным основанием говорить о том, что, выступая с национально-эгоистических позиций, маоисты не только объективно работают в пользу мирового капитализма, но и субъективно вполне сознательно действуют в этом направлении, прямо и непосредственно блокируясь с основными силами международного антикоммунизма для давления на социалистическое содружество, на все социалистические силы современности. В октябре 1972 г. Чжоу Энь-лай без обиняков говорил об этом, как обычно «аргументируя» позицию Пекина нелепыми домыслами о Стране Советов: «Советский Союз более царский, чем цари, более империалистический, чем старый империализм. При таком положении вещей приходится отдавать Соединенным Штатам предпочтение перед так называемой социалистической системой России» [333, 9.III.1973]. Другими словами, Чжоу Энь-лай прямо заявил о том, что маоистский Китай для достижения своих национально-эгоистических целей стал на сторону мировой капиталистической системы в ее борьбе с социализмом. Характеризуя смысл начавшегося в 1971 г. китайско-американского сближения, «Нью-Йорк тайме» 21 августа 1973 г. писала: «По существу, была заложена политическая основа для возможного будущего китайско-американского союза против СССР». Что касается Японии, то Пекин попросту предлагал ей такой военный антисоветский союз. По сведениям японского ежеквартальника «Мантайму» [1974, №1], в беседе с делегацией либерально-демократической партии во главе с депутатом парламента Кимура тогдашний заместитель премьера КНР Дэн Сяо-пин заявил, что «Японии и Китаю необходимо, взявшись за руки, приготовиться к противостоянию с Севером».
За последние годы пекинские лидеры не раз вполне открыто выступали с одобрением любых акций и мероприятий Запада, направленных на его военно-политическую консолидацию. Пекин приветствовал тех, кто ратует за укрепление НАТО, с одобрением отозвался о выдвинутой Вашингтоном идее новой Атлантической хартии, к которой присоединились бы все крупные страны капиталистического мира, в том числе и весьма удаленные от Атлантики. В Пекине сочли возможным призвать США к дальнейшему усилению гонки вооружений, к обеспечению военного превосходства над СССР, к сохранению их военного присутствия повсюду, где оно имеет место.
Успешное развитие освободительного процесса в нашу эпоху немыслимо без тесного сплочения социалистических сил с другими антиимпериалистическими демократическими силами, прежде всего с национально-освободительным движением. В попытках ослабить это сплочение Пекин проявляет особую активность.
Следовательно, и в данной области противоборства между социализмом и капитализмом маоизм действует в пользу последнего.
Обеспечение наиболее благоприятных мирных условий для строительства социалистического и коммунистического общества, для развития мирового освободительного процесса, предотвращение мировой термоядерной катастрофы, борьба за само существование человечества были и остаются задачей задач социалистических и всех других прогрессивных сил современности. И ныне, когда достигнуты крупные успехи в обуздании сил агрессии и войны, эти последние получают активнейшую поддержку со стороны маоистского военно-бюрократического режима, который развил бурную деятельность, чтобы помешать начавшейся разрядке напряженности в мире. Следовательно, и в этом острейшем вопросе противоборства между социализмом и капитализмом маоизм выступает на стороне наиболее реакционных, экстремистских кругов империализма.
Таким образом, во всех сферах конфронтации социализма и капитализма, включая военную, маоизм оказался на стороне последнего. Этим и определяется его историческое место в противоборстве двух мировых социальных систем, в современном мировом развитии. По своей социально-политической функции маоизм зарекомендовал себя как контрреволюционная сила. И этого факта не могут скрыть никакие «теоретические» упражнения, с помощью которых маоизм пытался бы исказить социальные и политические реалии современного мира, изобразить подлинные силы прогресса как самые реакционные, а действительных врагов мирового прогресса возвести на пьедестал «борцов за светлое будущее человечества».
Перед лицом объективных изменений в соотношении сил на мировой арене в пользу социализма апологетам капитализма все сложнее становится формировать такие концепции, которые более эффективно, чем до сих пор, подрывали бы рост и укрепление основных революционных сил мира, в частности стремление развивающихся стран Азии, Африки и Латинской Америки обрести политическую и экономическую независимость на путях социалистической ориентации. В этих регионах, где колониальная политика империализма основательно скомпрометировала себя, требуется прочный идейный заслон, который приостановил или затормозил бы тягу этих стран к единству антиимпериалистических сил, к прогрессивному переустройству общества. Образовать такой заслон только своими усилиями буржуазная идеология уже не способна. Ее собственные грубо прямолинейные усилия, не всегда учитывающие социальную почву и сдвиги в национальном самосознании, сегодня уже недостаточны, чтобы активно влиять на народы «третьего мира». Буржуазная идеология ищет и находит союзников в мелкобуржуазных идейно-политических течениях, предпочтительно ревизионистского толка. Ее воинствующие представители большие надежды возлагают на «эрозию» научного коммунизма, усматривая ее в любой форме отхода от марксизма-ленинизма и пролетарского интернационализма. В этом отходе они видят благоприятную возможность вбивать клинья в мировую систему социализма, коммунистическое и национально-освободительное движения, расширять лазейки для проникновения и поддержки в них чуждых марксизму-ленинизму и социалистическому интернационализму идей, черпать у инициаторов такого отхода аргументацию, повышающую, как им кажется, действенность агрессии против теории и практики марксизма-ленинизма. Из современных разновидностей ревизионизма буржуазные идеологи охотно берут на свое вооружение и маоизм как средство идеологической борьбы с научным коммунизмом.
Основные вехи суждений буржуазной историографии о маоизме с самого начала характеризовались провокационно-поощрительным отношением к «идеям» Мао Цзэ-дуна. «Первооткрывателями» и первыми пропагандистами «идей Мао Цзэ-дуна» были американские журналисты, побывавшие в советских районах Китая до китайско-японской войны 1937-1945 гг. и в освобожденных районах страны в период этой войны и в послевоенные 1946-1949 годы.
В июле 1936 г. Э. Сноу посетил советский район Северная Шэньси — Ганьсу. В Баоани он взял интервью у Мао Цзэ-дуна и записал со слов последнего его биографию. На основе этих материалов и своих впечатлений от четырехмесячного пребывания в Северной Шэньси — Ганьсу Э. Сноу написал промаоистскую книгу «Красная звезда над Китаем» [294; 295]. Книга получила высокую оценку Мао Цзэ-дуна, который сказал, что она «точно изложила политику партии и его (Мао Цзэ-дуна. — Авт.) собственные взгляды» [293, 73]. С одобрением эту работу встретили и буржуазные китаеведы, до сих пор считающие ее «одной из важнейших и влиятельных книг нашего времени», якобы открывшей «эпоху в понимании Китая Западом» [291, 61, 55]. Буржуазная мысль положительно оценивает сочинение Э. Сноу главным образом за то, что автор подметил «независимую» от Москвы и Коминтерна линию Мао Цзэ-дуна и сформулированную им «уникальную... туземную ветвь марксизма» [там же, 58] 1.
А. Л. Стронг, интервьюировавшая Мао Цзэ-дуна в августе 1946 г., ввела в оборот западной литературы подброшенные ей маоистами термины «азиатский марксизм» и «китайский марксизм». Она пришла к выводу, что у тогдашнего руководства КПК «понятие марксизма постепенно отходит от европейского образца» [301, 161]. В этом отходе, как явствует из слов Лю Шао-ци, на которого ссылается А. Л. Стронг, решающая заслуга принадлежала Мао Цзэ-дуну, который «создал китайскую или азиатскую форму марксизма», заменив ею «европейскую форму марксизма» [цит. по: 299, 29]. В дальнейшем А. Л. Стронг активно призывала изучать маоистскую теорию «крестьянской революции», затяжной войны, единого фронта и кооперирования деревни [см. 300, 268]. Так выглядели наиболее общие буржуазные суждения о маоизме до победы китайской революции в 1949 г. Они в основном не выходили за пределы констатации появления идейного течения, которое они именовали «китайским марксизмом», подчеркивая при этом право «идей» Мао Цзэ-дуна на самостоятельное существование и пропаганду.
Победа китайской революции поставила перед ее западными толкователями вопросы: равнозначен ли маоизм марксизму и под каким знаменем победила революция — марксистско-ленинским или маоистским? В этот период в буржуазной интерпретации «идей» Мао Цзэ-дуна появились новые по сравнению с прошлым, хотя в то же время и противоречивые, акценты. Американский социолог и историк Го Цин-цзя в 1956 г. писал, «Мао — величайший эклектик» [264, 32]. Верно подметив существенную черту мировоззрения Мао Цзэ-дуна, Го Пин-цзя, однако, обесценил свое наблюдение, утверждая, что значительная часть «идей» Мао Цзэ-дуна... внушена «марксистско-ленинским учением и суньятсеновским принципом народного благосостояния» [там же, 31, 32]. В 1960 г. американские китаеведы Шао Чуань Лэн и Д. Палмер утверждали, будто гносеологически маоизм примыкает к научному социализму и равен последнему, что «китайский коммунизм» Мао Цзэ-дуна «является законным и подлинным развитием марксизма-ленинизма» [290, 131].
Этот тезис в том же году был отражен в дискуссии, развернувшейся на страницах лондонского журнала «Чайна куотерли». Полемика шла между американскими исследователями К. Витфогелем и Б. Шварцем по вопросу, имеет ли маоизм право на существование как самостоятельное идейное течение. К. Витфогель утверждал, что маоизм своими корнями якобы уходит в марксизм-ленинизм и является его продолжением. Он возражал Б. Шварцу, рассматривавшему маоизм как оригинальное нововведение Мао Цзэ-дуна [см. 307]. Б. Шварц хотя и не отрицал «влияния» марксизма-ленинизма на Мао Цзэ-дуна, однако не считал, что маоизм — это «китайский марксизм» [см. 287]. При всем кажущемся различии точек зрения К. Витфогель и Б. Шварц, по существу, стояли на одной позиции -оба признавали «марксистский» характер маоизма: маоизм представлялся ими то как продолжение марксизма, то как марксизм в «национальной» окраске.
Считая маоизм «разновидностью» марксизма-ленинизма, буржуазные идеологи и ревизионисты соответственно этому оценивают и идейно-политическое содержание победы китайской революции. Разжигая националистическую амбициозность китайских руководителей, они солидаризируются с заявлениями последних, что революция победила под знаменем «марксизма-маоизма». Так, Го Пин-цзя, признавая «коммунистическую победу» в Китае, все же полагал, что «поворотным пунктом» в ней оказалась «кристаллизация и применение линии Мао Цзэ-дуна» [264, 46]. В 1958 г. американский историк Н. Пеффер писал, что китайская революция победила под флагом «неомарксизма» «восточной разновидности» [276, 443]. Другой американский историк, автор вышедшей в 1962 г. книги «Крестьянский национализм и коммунистическая власть», Ч. Джонсон, заявил, что в Китае победила не марксистско-ленинская идеология, а лишь ее «китайская версия», которая являлась «приложением к китайскому национализму» [262, IX]. Сходную с Ч. Джонсоном точку зрения изложил в 1963 г. С. Шрам. Извращая суть ленинизма, выдавая его за «форму революционного национализма» и приравнивая маоизм к ленинизму на том основании, что маоизм тоже форма «революционного национализма», С. Шрам утверждал, что в таком качестве «идеи» Мао Цзэ-дуна победили в 1949 г. [см. 269, 86, 87].
Когда в 1963 г. публикацией письма от 14 июня маоистское руководство КПК открыло кампанию против согласованной линии мирового коммунистического движения, буржуазная мысль с удовлетворением квалифицировала линию пекинских лидеров как курс на откол КНР от мировой социалистической системы, от СССР. В этой связи последние полтора десятка лет по сравнению с предыдущим десятилетием отмечены не только более повышенным и тенденциозным интересом буржуазного Запада к различным сторонам политической и идеологической жизни КНР, но и новыми акцентами в оценке сущности маоизма и идейно-политического содержания победы китайской революции в 1949 г. Эти акценты меняются в зависимости от остроты внутренних и внешних проблем КНР, но почти неизменной остается провокационно-поощрительная интерпретация «идей» Мао Цзэ-дуна.
Тезис о том, что «маоцзэдуновские идеи» являются якобы «новым развитием марксизма-ленинизма в современную эпоху», широко пропагандировавшийся маоистской прессой в 1969 г. в связи с 48-й годовщиной образования КПК, был подхвачен промаоистскими элементами на Западе. Хань Сю-инь, ревностная почитательница маоизма, писала, что «идеи Мао Цзэ-дуна — вершина марксизма-ленинизма в наше время» [255, 121], а профессор Амстердамского университета А. Гулднер заявил, что маоизм — это «новая и особая стадия в мировом развитии марксизма» [254, 244].
Выразителями усилий буржуазных обществоведов, стремящихся своей провокационно-поощрительной интерпретацией маоизма активизировать проявления его антимарксистской, ревизионистской сущности, являются некоторые специальные китаеведческие издания. Промаоистские статьи и материалы, например, регулярно публикуются в «Чайна куотерли», выходящем в Лондоне с 1960 г., в выпускаемом там же с января 1964 г. и субсидируемом маоистами «Листке группы по изучению китайской политики» под попечительством видных буржуазных социологов — Д. Ниддема, К. Оффорда, Д. Робинсона, Т. Томсона 2. Нередко на книжном рынке Европы и Америки появляются объемистые тома, в промаоистском духе толкующие внешнюю и внутреннюю политику КНР. Представляя читателям список 14 таких книг, изданных на английском языке в 1965-1972 гг., издатели «Листка» подчеркивают, что перечень не полон и включает лишь те работы, которые они «рассматривают как выдающиеся» и с заключениями которых они «согласны» [327, vol. 11, №1, 1974]. Авторы перечисленных в списке изданий безудержно восхваляют Мао Цзэ-дуна и его «идеи», причем что почти синхронно совпадает с очередной мутной волной антикоммунизма, национализма и антисоветизма, катящейся из Пекина.
Таковы основные вехи формирования буржуазной историографией провокационно-поощрительной концепции «приравнивания» маоизма к научному коммунизму, прослеживаемые по западным изданиям, наиболее концентрированно славословящим «идеи» Мао Цзэ-дуна. Самая решительная борьба «против маоизма, ставшего откровенным врагом коммунистического и национально-освободительного движения и выступающего против разрядки напряженности вместе с самыми реакционными силами», является первостепенной задачей марксистско-ленинских партий, говорится в коммюнике о встрече делегации КПСС с делегацией Компартии США, состоявшейся в мае 1974 г. в Москве. Раскрытие отношения буржуазной идеологии к маоизму в целом и к его отдельным направлениям и концепциям дает возможность выявить взаимосвязи между ними, определить служебную роль маоизма в наступлении буржуазной идеологии на научный коммунизм и социалистический интернационализм, на теорию и практику социалистического и коммунистического строительства в странах социалистического содружества. Буржуазные идеологи рассматривают маоизм в качестве «троянского коня», несущего в себе средства подрыва марксизма-ленинизма и социалистического интернационализма. Обращаясь к идейно-политическому содержанию маоизма, они выискивают в нем все, что могло бы поддержать их борьбу с научным коммунизмом. Руководствуясь прагматическими соображениями, буржуазные идеологи в первую очередь зачисляют в свой арсенал антикоммунистическую, антисоветскую и националистическую направленность маоизма, т.е. те его черты, которые созвучны реакционной буржуазной идеологии, и тем самым ставят «идеи» Мао Цзэ-дуна на службу капиталистическому Западу.
Оценка содержания нашей эпохи, роли и места в ней революционных сил современности является основным вопросом, вокруг которого идет борьба между буржуазной и ревизионистской идеологией, с одной стороны, и марксизмом-ленинизмом — с другой.
Главным содержанием нашей эпохи является переход от капитализма к социализму, начатый Великой Октябрьской социалистической революцией, а самой примечательной чертой нашего времени — рост трех революционных сил: мировой системы социализма, международного рабочего класса и национально-освободительного движения.
Классовый анализ социальных процессов и явлений — основополагающий принцип марксистско-ленинской методологии. Он позволяет установить, «какой класс стоит в центре той или иной эпохи, определяя главное ее содержание, главное направление ее развития, главные особенности исторической обстановки данной эпохи и т.д. » [40, 142]. Маоисты, как и буржуазные идеологи и ревизионисты, игнорируют классовый подход к определению содержания, главного направления развития и главных особенностей исторической обстановки современной эпохи, подменяя его всевозможными «надклассовыми» концепциями. Отрицая марксистский тезис о том, что в наше время основным противоречием в мире является противоречие между социализмом и капитализмом, т.е. между рабочим классом и буржуазией, трудом и капиталом, и подменяя это противоречием между национально-освободительным движением и империализмом, маоистская концепция современного всемирно-исторического процесса извращает главное содержание нашей эпохи. Она направлена против революционных сил современности, сводит на нет роль и место в этом процессе рабочего класса.
«Главное в учении Маркса, — писал В. И. Ленин, — это — выяснение всемирно-исторической роли пролетариата как созидателя социалистического общества» [36, 1]. Теория и практика маоизма идет вразрез с марксистско-ленинским взглядом на роль рабочего класса как созидателя социалистического общества. Буржуазные идеологи и ревизионисты приветствуют маоистские концепции, затушевывающие классовые цели пролетариата и его роль освободителя, противопоставляющие рабочему классу крестьянство, объявляющие, будто крестьянство является единственной и решающей революционной силой современности. В апреле 1949 г. Э. Сноу утверждал, что маоисты якобы доказали, что «крестьянские революции» могут быть успешными на базе «организованного крестьянства как главной силы» [цит. по: 247, 553] вне зависимости от восстаний городского и помощи мирового пролетариата, а через десятилетие с небольшим Цю Цай и В. Цай с удовлетворением констатировали, что, «сделав крестьянство главной революционной силой, он (Мао Цзэ-дун. — Авт.) разошелся с ортодоксальной марксистско-ленинской доктриной» [249, 226]. Несколько позднее С. Шрам оправдывал маоистскую «формулировку», согласно которой крестьянство является главной силой революции при руководящей роли крестьянской партии в этой революции, подчеркивая при этом, что «формулировка» не выражает стремления Мао Цзэ-дуна создать какое-то «лжеучение» [269, 43]. Точку зрения С. Шрама разделяет французский синолог Ж. Шено. Он считает, что Мао Цзэ-дун якобы сделал «фундаментальный вклад» в марксизм, «открыв», будто крестьянство «больше не является простым союзником, которого всегда следует ограничивать, контролировать, давать ему подчиненные роли» [248, 252]. Из ревизионистского курса на принижение руководящей и направляющей роли рабочего класса в революционном обновлении общества логично вытекает и отрицание соответствующей роли марксистско-ленинской партии, что полностью сходится с теорией и практикой маоизма. Так, Р. Гароди утверждает, что разгон КПК маоистами в период «культурной революции» якобы был закономерным явлением, поскольку «партия не рассматривалась в качестве единственного фактора революции» [253, 163].
Наделяя крестьянство качеством «неконтролируемой» самостоятельной политической силы, буржуазные и ревизионистские идеологи приходят к выводу, что оно не нуждается в союзе с рабочим классом и в руководстве со стороны последнего и его партии. Делается попытка опорочить марксистско-ленинскую теорию и практику союза рабочего класса и крестьянства количественным соотношением этих классов на примере Китая. Утверждается, что китайский индустриальный рабочий класс, насчитывавший в своих рядах немногим более 2 млн. человек, и его малочисленная партия не могли вести за собой 300-400 млн. крестьян страны. На этом основании отрицается, что в 1949 г. в Китае победила народная революция, опирающаяся на союз рабочего класса и крестьянства под руководством рабочего класса и его партии. Напротив, подыгрывая маоистской концепции расстановки классовых и политических сил в революции, Цю Цай и В. Цай решающую роль в победе революции отводят крестьянству в лице крестьянской армии, а партии — лишь роль органа мобилизации масс. Разговор о победе «„народной революции”... — заявляют Цю Цай и В. Цай, — вводит в заблуждение. Ключ к победе... армия», а партия только способна «мобилизовать... массы» [249, 225]. Смысл подобного заявления не только в отрицании народного характера победившей революции и руководящей роли в ней рабочего класса и его партии, но и в попытке доказать, будто марксистско-ленинская теория союза рабочего класса и крестьянства как основного орудия революции оказалась в Китае беспочвенной. К тому же, утверждая, что победу обеспечила крестьянская армия, буржуазные обществоведы вводят дополнительный аргумент в пользу маоистской версии о всепоглощающей роли деревни.
Вынужденные считаться с фактом победы революции в Китае, буржуазные идеологи тем не менее не оставляют попыток опровергнуть ее народный характер, опираясь на маоистскую линию в строительстве нового Китая. Уже в первые годы после образования КНР буржуазные китаеведы сочувственно комментировали те высказывания Мао Цзэ-дуна о политической организации общества, которые еще до победы революции нацеливали китайский народ на строительство какого-то «третьего», промежуточного общества, лежащего между социализмом и капитализмом. Они положительно оценили работы Мао Цзэ-дуна «О новой демократии» (январь 1940 г.) и «О коалиционном правительстве» (июнь 1945 г.) [146, т. 3, 199-276; т. 4, 457-576], примечательные своей ориентацией на буржуазно-демократический строй в духе суньятсеновского «сочетания» капитализма и социализма 3. Так, авторы вышедшей в 1952 г. «Документальной истории китайского коммунизма» в целом позитивно отнеслись к маоистской концепции «новодемократического» общества, камуфлируя ее антисоциалистическое нутро ссылкой на то, что она будто бы находится «в рамках марксистско-ленинской традиции», и одновременно выражая сожаление, что «западная либеральная демократия, американский образ жизни не получили равной возможности в борьбе за руководство китайской революцией» [246, 261, 480]. В 1960 г. Шао Чуань Лэн и Н. Д. Палмер перенесли суньятсеновскую оценку китайской революции 1911-1913 гг. как «незаконченной» на победу революции в 1949 г. По их мнению, после победы новый Китай находился в «процессе перехода» и его характер был «еще не ясен» [290, 1]. Если к этой оценке прибавить отрицание буржуазными исследователями народного характера победившей революции, то не будет преувеличением сказать, что за подобными рассуждениями скрывалась тайная надежда на буржуазное перерождение КНР.
Великодержавно-шовинистический угар и яростный антисоветизм «культурной революции», IX и X съездов КПК окрылили эти надежды западных идеологов. Вот почему они подчеркивают и благожелательно комментируют маоистскую концепцию «продолжения революции при диктатуре пролетариата». Так, Д. Старр, доцент политических наук Калифорнийского университета, задавшийся целью выявить идейные основы этой концепции и ее связь с троцкистской теорией «перманентной революции», пришел к выводу, что, несмотря на близость положений Мао и Троцкого, все же маоистская концепция «продолжения революции» якобы является «важным новым теоретическим вкладом в идеи марксизма-ленинизма» [298, 617]. Д. Старра и многих его коллег в этом «вкладе» привлекает его разрушительная сила, поскольку маоисты утверждают, что при диктатуре пролетариата действует постоянный закон антагонистических противоречий. Такой «закон» устраивает буржуазных идеологов, так как в результате развитие социалистического общества представляется как сплошная линия неизбежно возникающих и растущих неразрешимых противоречий, которые в конечном счете сводят на нет социалистическую перспективу. Этот «закон», держащий страну и ее народ в состоянии непрекращающейся политической лихорадки, исключающей созидательную работу по укреплению социалистических завоеваний, приветствуется буржуазным Западом, усматривающим в нем возможность буржуазного перерождения КНР.
Как видим, пытаясь задержать объективно закономерное движение китайского народа по пути социализма, буржуазные идеологи и ревизионисты в общем положительно комментируют маоистские фальсификации, искажающие марксистско-ленинскую трактовку содержания нашей эпохи, роли и места в ней основных революционных сил, всемирно-исторической миссии рабочего класса, перехода от капитализма к социализму и тем самым оказывают морально-политическую поддержку «идеям» Мао Цзэ-дуна.
За последние годы на Западе появилось немало работ о советско-китайских отношениях. Нельзя сказать, что авторы отдельных монографий не хотят трезво разобраться во внешней политике китайского руководства по отношению к СССР. Но подавляющее большинство «советологов», руководствуясь так называемым объективным подходом, подробно пересказывают националистические, антисоветские домыслы маоистов.
Доминирующей особенностью буржуазного освещения современных советско-китайских отношений является провокационная поддержка маоистской версии, будто вина за напряженность советско-китайских отношений лежит на Советском Союзе. Стремясь обострить эти отношения и подорвать усилия Советского Союза, направленные на урегулирование спорных вопросов с Китаем, буржуазные исследователи пропагандируют маоистскую концепцию, навязывающую СССР роль инициатора конфронтации с КНР. Американский журналист С. Топпинг пытается создать впечатление, будто одной из причин напряженности советско-китайских отношений является то, что Советский Союз якобы «вынудил» КНР «вмешаться» в войну в Корее (1950-1953) [304, 167, 168]. М. Яхуда, лектор политического факультета Саутгемптонского университета, утверждает, что политика Советского Союза в 1965-1966 гг. была якобы «резко антикитайской», в то время как большинство лидеров Китая будто бы «было готово в определенной степени сотрудничать с русскими» [260, 73].
Выступая против платформы антиимпериалистической борьбы и Программы мира, предложенных XXIV съездом КПСС, маоисты чернят классовую, интернационалистическую линию Советского Союза и других стран социалистического содружества. Меры, принятые пятью странами Варшавского Договора в связи с контрреволюционными событиями в Чехословакии летом 1968 г., вызвали взрыв антисоветской истерии в Пекине. Маоистское руководство демагогически обвинило страны Варшавского Договора, в первую очередь Советский Союз, в «подавлении независимости» ЧССР. Маоистская клевета была немедленно подхвачена на Западе. Буржуазные идеологи и ревизионисты одобряли позицию китайских руководителей, поскольку она была явно враждебна социалистическим странам и примирительна к империализму, вносила раскол в мировую систему социализма, в коммунистическое и национально-освободительное движение, а главное — своим острием была направлена против СССР. Реакционные круги, задающие тон буржуазным идеологам, заинтересованы в нагнетании напряженности в советско-китайских отношениях и соответственно этому настраивают общественное мнение на позитивную оценку антисоветских выпадов руководителей КНР. Силы реакции понимают, что нормализация советско-китайских отношений усилила бы мировую систему социализма, международный рабочий класс, коммунистическое и национально-освободительное движение, разрядку международной напряженности и была бы невыгодна капиталистическому Западу. Обосновывая «выгоду» от напряженности советско-китайских отношений и подстрекая маоистов на активизацию антисоветизма, председатель баварского ХСС Ф. И. Штраус в книге «Вызов и ответ — программа для Европы» цинично заявил: «Русско-китайские противоречия в политическом смысле означают для Европы лишь выгоду, поскольку для нас, европейцев, „красная опасность” должна казаться страшнее, чем „желтая опасность”» [цит. по: 329, 11].
Подыгрывая антисоветской линии пекинских руководителей, многие западные органы пропаганды фактически солидаризируются с маоистской концепцией «двух сверхдержав». С тенденциозным вниманием они отнеслись к выступлению Чжоу Энь-лая в «Нью-Йорк тайме» 9 июня 1971 г., поделившего мир на «сверхдержавы» и «несверхдержавы» и тем самым прикрывшего главное противоречие современности — между капитализмом и социализмом, рабочим классом и буржуазией. Буржуазное общественное мнение сочувственно встретило и заявление бывшего заместителя премьера Госсовета КНР Дэн Сяо-пина о том, что мировой системы социализма якобы «больше не существует». Подробно расписывая клеветнические измышления китайских руководителей о Советском Союзе и странах социализма, становясь на сторону маоистов, буржуазные пропагандисты хотят отвлечь внимание народов от борьбы с империализмом и переключить их на борьбу с социалистическим содружеством в целом и с СССР в частности.
Буржуазные идеологи сочувственно относятся к некоторым китайским традиционным внешнеполитическим доктринам, используемым маоистами для подкрепления своих великодержавно-шовинистических, гегемонистских и территориальных претензий к Советскому Союзу. Одной из таких старокитайских доктрин, защищаемой современной пекинской историографией, является китаецентристская концепция «китайского мирового порядка», якобы существовавшего во времена древнего и феодального Китая. Китайская историография аргументирует существование этого «порядка» ссылкой на то, что в период средневековья азиатские государства, граничившие с Китаем, были его данниками или вассалами. В предисловии Д. К. Фэрбенка к вышедшему в США сборнику «Китайский мировой порядок» также говорится об «идеях и практике» «китайского мирового порядка» и соответствующих ему отношениях Китая со своими соседями [252, 1, 2]. Поддерживая эту концепцию и признавая существование в прошлом «китайского мирового порядка» как исторического факта, авторы сборника потакают вынашиваемой маоистами бредовой идее «мирового порядка» под эгидой Китая и посягательствам маоистов на некоторые территории СССР. Одни из них (под предлогом так называемой объективной констатации услышанного) некритически повторяют бездоказательные заявления пекинских историков, будто некоторые районы Сибири и советской Центральной Азии «когда-то были „частью Китая”... но впоследствии... были проглочены Россией» [265, 236] 4. Другие, идя на поводу пекинской пропаганды, обеляют линию маоистов в пограничном вопросе, представляя КНР жертвой «нажима» со стороны Советского Союза и оправдывая милитаристский угар китайских лидеров мифической «угрозой с Севера» [370, 59-61].
Как видим, реакционные круги Запада, обрабатывающие общественное мнение в нужном для себя направлении, охотно пускают в ход антисоветские домыслы маоистов, подливают масло в костер антисоветизма, разжигаемый Пекином.
В своем выступлении 21 апреля 1970 г., посвященном 100-летию со дня рождения В. И. Ленина, Л. И. Брежнев отметил, что серьезное нарушение сотрудничества Китая с Советским Союзом и другими социалистическими странами есть плод националистической политики китайского руководства, результат его разрыва с принципами, завещанными В. И. Лениным. Два фактора — националистическая политика пекинских руководителей и их разрыв с ленинскими принципами социалистического интернационализма — в первую очередь используются реакцией в борьбе за раскол мировой системы социализма и за возможность буржуазного перерождения ее отдельных звеньев, включая КНР.
В 1970 г. постоянный обозреватель «Нью-Йорк тайме» С. Сульцбергер писал, что в таких районах, как «Советский Союз и его блок, Организация Варшавского Договора, мы восторженно поддерживаем национализм», чтобы «оживить враждебность между русскими и их союзниками». Это откровенно циничное признание говорит о многом вообще, а в частности о стремлении буржуазных идеологов активизировать националистическую линию китайского руководства, ведущую к отколу Китая от СССР и, по существу, к буржуазному перерождению КНР. Подобного рода стремление отмечалось еще до образования КНР. Так, в 1945 г. в книге «Решение в Азии» О. Латтимор изложил обширную программу экономического и политического проникновения США в эту часть мира с целью парализовать здесь влияние Советского Союза [266, 181-207]. В книге «Положение в Азии», изданной в первый год существования нового Китая, О. Латтимор утверждал, что «национализм — единственная почва, на которой может быть построена политическая структура в Китае», способная пресечь его тяготение к Советскому Союзу и дать ему возможность опереться на «свой собственный политический центр притяжения». В этой связи О. Латтимор рекомендовал США не упускать благоприятный момент, вовремя положиться на национализм, рассчитывая на быстрое буржуазное перерождение Китая. «Если мы, — писал О. Латтимор, — встанем на эту почву (национализма. — Авт.), тогда новая политическая структура, которая строится в Китае... включит в себя многие черты капитализма, частного предпринимательства и политической демократии... Если же русские и коммунисты будут продолжать идти впереди нас в том, чтобы признавать Азию на ее собственных условиях, — тогда в ее надстройке будет больше социализма» [266а , 180]. В 1950 г. сходную с О. Латтимором точку зрения развивал Д. К. Фэрбенк [328, 101-113]. О. Латтимору нельзя отказать в дальновидности: еще четверть века тому назад, опасаясь притягательной силы идей научного коммунизма, он рекомендовал американскому капиталу отвлекать от этих идей китайский народ, опираясь на националистические элементы китайского общества, способные создать политическую структуру, которая оторвала бы КНР от СССР и открыла перспективу обуржуазивания нового Китая. Ныне давняя рекомендация О. Латтимора развивается американскими исследователями и политиками и, по-видимому, не встречает возражений со стороны пекинских руководителей.
1 В сильно переработанном виде статья вошла в I том «Избранных произведений» Мао.
2 Компрадоры — часть буржуазии, тесно связанная с иностранным монополистическим капиталом.
1 Сань гаи у чан — три начала — отношения между монархом и подданными, отцами и детьми, мужьями и женами и пять моральных принципов — человеколюбие, долг, ритуал, мудрость и вера, на которых основываются эти отношения.
2 «Лунь юй» — одна из основных канонических книг конфуцианства, заучивавшаяся наизусть в старой китайской школе.
3 Подробнее об этом см. раздел III настоящей работы.
1 Так начиная со времени «культурной революции» пекинская пропаганда называла всех политических противников маоизма. В данном случае имелись в виду в первую очередь Линь Бяо и его сторонники.
2 На Западе среди некоторых синологов распространен взгляд о том, что якобы Ф. И. Хасхачих использовал философские работы Мао Цзэ-дуна. Это утверждение не имеет под собой никаких оснований, так как философские статьи Мао Цзэ-дуна, в частности «Относительно практики», стали известны в СССР лишь после 1949 г. и были опубликованы в СССР в 1950-1951 гг. Работа Ф. И. Хасхачиха «Материя и сознание» была написана в 1939-1941 гг. и не была закончена. Автор погиб в 1942 г. на Калининском фронте. Его книга была опубликована посмертно уже после войны [см. 188, 189].
3 Еще Гегель считал, что в чувственном есть рассудочное, мыслимое, есть понятия, так как уже наличествует определенная степень обобщения.
4 «Три талисмана» — «связь теории с практикой», «линия масс», «критика и самокритика». Сам Мао никогда не соблюдал эти внешне привлекательные правила, выдвинутые им в 40-х годах в качестве демагогического приема борьбы против китайских коммунистов-интернационалистов, которые были обвинены в догматизме, отрыве от масс и зазнайстве.
5 Здесь не говорится об эволюции взглядов маоистов на основное противоречие эпохи, приведшей к утверждению, будто таковым стало противоречие между «двумя сверхдержавами», т.е. США и СССР, и остальным миром без учета различия в социальных системах. Речь об этом пойдет ниже.
6 Выступая перед кадровыми работниками ЦК КПК в конце 1965 г., Мао утверждал: «Раньше принято было говорить, что у диалектики три основных закона. Сталин считал, что у нее четыре основных закона. Мое мнение: диалектика имеет только один основной закон — закон противоречия» [цит. по: 139а , 139-140].
7 Не случайно Мао привел упомянутую цитату В. И. Ленина в урезанном виде. Он опустил следующие два абзаца: «При первой концепции движения остается в тени само движение, его двигательная сила, его источник, его мотив (или сей источник переносится во вне — бог, субъект etc). При второй концепции главное внимание устремляется именно на познание источника „само”движения. Первая концепция мертва, бледна, суха. Вторая — жизненна. Только вторая дает ключ к „самодвижению” всего сущего; только она дает ключ к „скачкам”, к „перерыву постепенности”, к „превращению в противоположность”, к уничтожению старого и возникновению нового» [43, 317]. Как видим, Мао Цзэ-дун не процитировал как раз те места, в которых раскрывается принципиальное различие двух противоположных концепций развития со стороны их внутреннего содержания.
1 В этих условиях обобществление труда представляет собой, по существу, подробно разобранную К. Марксом простую кооперацию. Такое соединение непосредственных производителей, как известно, ведет к некоторому повышению производительности труда. Весьма показательно, однако, что Мао Цзэ-дун данной стороны вопроса нигде не касается. К тому же, и это самое главное, отрицательные последствия внедренной в полном соответствии с воззрениями «великого кормчего» в «народных коммунах» уравниловки, лишающей крестьян материальных стимулов в работе, полностью перекрывают плюсы простой кооперации.
2 В марте 1958 г. на совещании в Чэнду Мао говорил: «Выдвинув в апреле 1956 г. „Десять важнейших взаимоотношений”, мы начали разрабатывать свою линию строительства» [218].
3 Так, согласно официальной китайской статистике, называются предприятия, основные фонды которых превышают определенные для каждой отрасли суммы, например, для машиностроения — 30 млн. юаней.
4 Критикуя осуществлявшийся с 1958 г. курс на децентрализацию экономического руководства, Лю Шао-ци, как явствует из хунвэйбиновской печати, заявлял: «Наши нынешние методы, когда провинциальные, городские органы управления, центральные министерства — все вмешиваются в экономику, есть надэкономические методы».
5 К. Маркс писал, что «один и тот же экономический базис — один и тот же со стороны основных условий — благодаря бесконечно разнообразным эмпирическим обстоятельствам, естественным условиям, расовым отношениям, действующим извне историческим влияниям и т.д. может обнаруживать в своем проявлении бесконечные вариации и градации, которые возможна понять лишь при помощи анализа этих эмпирически данных обстоятельств» [5, 354].
1 Кстати, именно тогда в армии был создан пресловутый «цитатник» Мао Цзэ-дуна.
2 В своем выступлении на пленуме ЦК КПК девятого созыва (апрель 1969 г.) Мао Цзэ-дун так и заявил: «Некоторые иностранцы и корреспонденты говорят, что наша партия строится заново. Мы сами тоже выдвигаем этот лозунг, призываем к упорядочению и строительству партии, в действительности необходимо заново строить партию» [цит. по: 121, 63].
3 С начала «культурной революции» до IX съезда КПК им соответствовал «пролетарский штаб во главе с председателем Мао».
4 Парткомы новой КПК тогда еще не были сформированы.
5 Первая зарубежная публикация появилась в японской газете «Токио симбун» 9 ноября 1970 г. (без преамбулы).
6 В преамбуле Конституции 1954 г., например, говорилось: «В ходе экономического и культурного строительства государство будет проявлять заботу о нуждах всех национальностей, а в вопросах социалистических преобразований в полной мере учитывать особенности их развития» (см. 135, 30].
7 По Конституции 1954 г. (ст. 20) задачей вооруженных сил КНР являлась «охрана завоеваний народной революции и достижений государства а области строительства, охрана суверенитета, территориальной целостности и безопасности страны» [135, 34].
8 В советской литературе эти вопросы уже нашли освещение [см. 108, 195-232; 109; 130, 189-226; 38, 248-280; 141, 187-216; 158; 171].
9 Имеются в виду статьи «Служить народу», «Памяти Н. Бетьюна» и «Юй-гун передвинул горы».
1 Именно так еще в начале нашего века журнал «Гоминьбао», отражавший взгляды части левого крыла национальной буржуазии, характеризовал историческую миссию Китая: [цит. по: 137, 82].
2 Так, на третьем пленуме ЦК КПК 6 июня 1950 г. Мао Цзэ-дун говорил: «Новая мировая война может быть предотвращена только при условии, если коммунистические партии во всем мире будут продолжать сплочение всех сил мира и демократии, с тем чтобы они получили еще большее развитие» [цит. по: 333а , 19.VII.1964 г.]. В сентябре 1956 г. на VIII съезде КПК Мао Цзэ-дун высказал аналогичную мысль: «Благодаря неуставным усилиям миролюбивых государств и народов международная обстановка развивается в сторону смягчения. Для того чтобы добиваться прочного мира во всем мире, мы должны и впредь развивать дружественное сотрудничество со всеми братскими странами лагеря социализма и крепить сплоченность со всеми миролюбивыми странами» [151, 4].
3 В совместном советско-китайском заявлении от 18 января 1957 г. содержалась следующая формулировка: «Обе стороны вновь подтвердили, что непоколебимой основой внешней политики правительств обеих стран является претворение в жизнь принципа мирного сосуществования государств с различными социальными системами» [177, 333].
4 Так, буржуазный историк Сяо Цзо-лян уже в начале 60-х годов отметил, что все существенные компоненты политики, которую Мао Цзэ-дун в «Решении по некоторым вопросам истории КПК» (1945) пытался представить как «собственную линию», были разработаны в документах Коминтерна и КПК начиная с 1926 г., в особенности в решениях 1928-1930 гг. [258, 5].
5 О фактической поддержке маоизма антикоммунистической пропагандой и буржуазной наукой см. раздел VII данной работы.
6 В начале 70-х годов в США был издан ряд сборников документов, монографий, статей, связанных с анализом этих оценок [261; 289; 291; 305, 306].
7 В частности, американский китаевед Д. Даллин в 1948 г. писал: «В огромной степени отношения между двумя китайскими партиями (гоминьданом и КПК. — Авт.) были отражением китайско-советских отношений. Когда успешно прошли переговоры с Россией, начало меняться и отношение Чан Кай-ши к коммунистам... Ясно, что он должен был вести себя таким образом, чтобы не возбуждать недовольства Москвы» [251, 138]. После того как от СССР была получена помощь для ведения войны с японцами, Чан Кай-ши «должен был соблюдать осторожность в отношениях с китайскими коммунистами», — говорится в работе [250, 409, 410].
8 В руководстве КПК наряду с теми, кто во имя великодержавно-гегемонистских целей или по каким-либо другим соображениям стремился еще в 50-е годы изобразить «идеи» Мао Цзэ-дуна как отражение концентрированного опыта революции на Востоке [см. 191, 96] или приписать им «всемирное значение для международного коммунистического движения» [144], имелись также и авторитетные деятели, которые реалистически подходили к оценке значения опыта революционной борьбы в Китае. «Победа китайского народа — это продукт соединения всеобщей истины марксизма-ленинизма с конкретной практикой китайского народа. Опыт Китая — это итог длительной, сложной, разносторонней борьбы масс. Совершенно естественно, что важная часть этого опыта в некоторой степени имеет международное значение», — писал в 1959 г. секретарь ЦК КПК Ван Цзя-сян [319, 1959, №19].
9 Искажая ленинские положения, маоисты утверждают, что В. И. Ленин якобы считал «пропаганду и помощь победоносного пролетариата и советских правительств лишь благоприятными международными условиями для победы национально-демократической революции, минуя стадию капиталистического развития в слаборазвитых странах» [338, 17.Х.1967].
10 Как уже отмечалось, «лево»националистические силы в КПК, стремясь подорвать связи китайской революции с международным коммунистическим движением, упорно твердили, что Коминтерн якобы «не понимает обстановки в Китае». В беседе с представителями журналистских и издательских кругов 10 марта 1957 г. Мао Цзэ-дун даже утверждал, что, «если бы не погиб III Интернационал, китайская революция не победила бы».
11 Заявка на это прозвучала еще в выступлении представителя руководства КНР на Конференции профсоюзов стран Азии и Океании, проходившей в Пекине 16 ноября — 1 декабря 1949 г. В 1956 г. Мао Цзэ-дун уже без всяких околичностей заявил в беседе с итальянскими коммунистами, что было бы лучше, если бы компартии старого континента не занимались революционным движением в Азии, не высказывали по его проблемам своего мнения, предоставив китайцам разрабатывать идеологию и методы революционной борьбы на Азиатском континенте [см. 107, 91].
12 Эта формула была употреблена еще 9 октября 1973 г. в выступлении; китайского представителя Ван Жунь-шэна на заседании Второго комитета Генеральной Ассамблеи по экономическим и финансовым вопросам [см. 338, 17.Х.1973].
13 Хотя в Пекине «второй мир» прямо не называют «промежуточной» зоной, но в схеме Дэн Сяо-пина его место именно таково. «Сложно положение стран второго мира между сверхдержавами и третьим миром», — писала «Жэньминь жибао» 14 октября 1974 г. Если учесть также, что Европа — часть «второго мира» — является, по утверждению Пекина, «стратегическим центром тяжести» в схватке «сверхдержав» за сферы влияния и мировую гегемонию, если учесть и то, что Пекин призывает страны «третьего мира» всемерно сплачиваться со «вторым миром», то станет очевидным, что «второю мир» и есть, по новейшим маоистским представлениям, единственная «промежуточная» зона. Возможно, однако, что в дальнейшем маоисты прибегнут к ее делению, чтобы не бросить тень на догму Мао Цзэ-дуна о «двурегиональной» «промежуточной зоне».
14 В установочной статье, посвященной 25-й годовщине образования КНР, и в новой Конституции КНР, принятой в январе 1975 г. первой сессией ВСНП четвертого созыва, Китай был назван социалистическим государством. О том, что он — развивающаяся страна, относящаяся к «третьему миру», в этих документах не было даже намека. И хотя «Жэньминь жибао» 14 октября 1974 г. опубликовала авторскую статью, в которой КНР причислялась к «третьему миру», и хотя Чжоу Энь-лай сделал то же самое в докладе на упомянутой сессии ВСНП, резко различный характер документов, содержащих эти разные определения социальной сущности китайского государства, ясно показывает, на чем Пекин собирается спекулировать в ближайшие годы.
15 В начале 1975 г. Пекин аннулировал контракты на закупку в США 601 тыс. т пшеницы, переадресовав заказы на зерно Австралии и Канаде.
16 Выдающуюся роль Советского Союза в укреплении международного положения КНР, повышении ее престижа отмечают даже далекие от симпатий к СССР буржуазные ученые и политики. Так, японский историк Митио Ивамура писал: «Сотрудничество двух стран в области международных отношений было весьма широким и всесторонним. В этой сфере Советский Союз, являясь передовой страной, обладает признанным международным авторитетом и вследствие этого главным образом Советский Союз прилагал усилия, чтобы поднять международный авторитет Китая» [224, 30]. В фундаментальной работе «Внешняя политика США. Азия», подготовленной фирмой «Колон ассошиэйтс», отмечалось, что помощь СССР Китаю «увеличила его международный престиж как внутри коммунистического лагеря, так и вне его» [цит. по: 175, 103].
1 О том, что Мао Цзэ-дун «создал свою собственную ветвь марксизма-ленинизма», см.: [279, 1].
2 Промаоистское и антисоветское лицо «Листка» наиболее концентрированно выражено в редакционной статье, посвященной десятилетию его издания [327, vol. 11, №1, 1974].
3 См., например, заявление Сунь Ят-сена о желательности «сочетания» капитализма и социализма для строительства нового Китая: «Моя идея состоит в желании использовать иностранный капитализм для создания социализма в Китае так, чтобы, гармонично сочетая эти две экономические силы, двигающие человечество вперед, заставить их действовать вместе и тем самым ускорить развитие будущей мировой цивилизации» [181, 321].
4 Уместно напомнить, что в 1969 г. О. Латтимор нарисовал более правдивую картину истории советско-китайской границы [см. 349, 396, 397].
Произведения К. Маркса и Ф. Энгельса (кроме №6) даются по 2-му изданию Сочинений, В. И. Ленина (кроме №№88, 89) — по Полному собранию сочинений.
1. Маркс К. К критике гегелевской философии права. Введение, — т. 1, стр. 414-429.
2. Маркс К. Нищета философии, — т. 4, стр. 65-185.
2а. Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта, — т. 8, стр. 115-217.
3. Маркс К. Заработная плата, цена и прибыль, — т. 16, стр. 101-155.
4. Маркс К. Капитал, т. 1, — т. 23, стр. 5-784.
5. Маркс К. Капитал, т. 3, — т. 25, ч. 2, стр. 3-458.
7. Маркс К., Энгельс Ф. Святое семейство, или Критика критической критики, — т. 2, стр. 3-230.
8. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология, — т. 3, стр. 7-544.
9. Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии, — т. 4, стр. 419-459.
10. Энгельс Ф. Крестьянская война в Германии, — т. 7, стр. 343-437.
11. Энгельс Ф. Карл Маркс, — т. 19, стр. 105-115.
12. Энгельс Ф. Развитие социализма от утопии к науке, — т. 19, стр. 185-230.
13. Энгельс Ф. Анти-Дюринг, — т. 20, стр. 5-338.
14. Энгельс Ф. Диалектика природы, — т. 20, стр. 343-626.
15. Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии, — т. 21, стр. 269-317.
16. Энгельс Ф. Может ли Европа разоружиться?, — т. 22, стр. 383-415.
17. Энгельс Ф. Приветствие социалистам Сицилии, — т. 22, стр. 495-496.
18. Энгельс Ф. Флоренс Келли-Вишневецкой, 28 декабря, — т. 36, стр. 496-498.
19. Энгельс Ф. Флоренс Келли-Вишневецкой, 27 января, — т. 36, стр. 503-505.
20. Энгельс Ф. Йозефу Блоху, 21[22] сентября, — т. 37, стр. 393-397.
21. Энгельс Ф. Конраду Шмидту, 27 октября 1890 г., — т. 37, стр. 414-422.
24. Ленин В. И. Перлы народнического прожектерства, — т. 2, стр. 471-504.
25. Ленин В. И. От какого наследства мы отказываемся? — т. 2, стр. 505-550.
26. Ленин В. И. Наша ближайшая задача, — т. 4, стр. 187-192.
27. Ленин В. И. Анархизм и социализм, — т. 5, стр. 377-378.
28. Ленин В. И. Что делать?, — т. 6, стр. 1-192.
29. Ленин В. И. Социализм и анархизм, — т. 12, стр. 129-132.
30. Ленин В. И. Еще о думском министерстве, — т. 13, стр. 261-265.
31. Ленин В. И. Партизанская война, — т, 14, стр. 1-12.
33. Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм, — т. 18, стр. 7-384.
34. Ленин В. И. Разногласия в европейском рабочем движении, — т. 20, стр. 62-69.
35. Ленин В. И. Демократия и народничество в Китае, — т. 21, стр. 400-406.
36. Ленин В. И. Исторические судьбы учения Карла Маркса, — т. 23, стр. 1-4.
37. Ленин В. И. Три источника и три составных части марксизма, — т. 23, стр. 40-48.
38. Ленин В. И. Тезисы по национальному вопросу, — т. 23, стр. 314-322.
39. Ленин В. И. Карл Маркс, — т. 26, стр. 43-93.
40. Ленин В. И. Под чужим флагом, — т. 26, стр. 131-154.
41. Ленин В. И. Социализм и война, — т. 26, стр. 307-350.
42. Ленин В. И. Честный голос французского социалиста, — т. 27, стр. 5-13.
43. Ленин В. И. Философские тетради, — т. 29.
44. Ленин В. И. О брошюре Юниуса, — т. 30, стр. 1-16.
45. Ленин В. И. Итоги дискуссии о самоопределении, — т. 30, стр. 17-58.
46. Ленин В. И. Принципиальные положения к вопросу о войне, — т. 30, стр. 212-222.
47. Ленин В. И. Задачи пролетариата в нашей революции, — т. 31, стр. 149-186.
48. Ленин В. И. Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!, — т. 32, стр. 258-260.
49. Ленин В. И. Государство и революция, — т. 33, стр. 1-120.
51. Ленин В. И. Грозящая катастрофа и как с ней бороться, — т. 34, стр. 151-199.
52. Ленин В. И. Русская революция и гражданская война, — т. 34, стр. 214-228.
53. Ленин В. И. Удержат ли большевики государственную власть? — т. 34, стр. 287-339.
55. Ленин В. И. Седьмой экстренный съезд РКП(б) 6-8 марта 1918 г., — т. 36, стр. 1-76.
57. Ленин В. И. Очередные задачи Советской власти, — т. 36, стр. 165-208.
58. Ленин В. И. О «левом» ребячестве и о мелкобуржуазности, — т. 36, стр. 283-314.
60. Ленин В. И. О демократизме и социалистическом характере Советской власти, — т. 36, стр. 481.
63. Ленин В. И. Собрание партийных работников Москвы 27 ноября 1918 г., — т. 37, стр. 207-233.
64. Ленин В. И. Успехи и трудности Советской власти, — т. 38, стр. 39-73.
65. Ленин В. И. Привет венгерским рабочим, — т. 38, стр. 384-388.
66. Ленин В. И. О государстве, — т. 39, стр. 64-84.
67. Ленин В. И. Экономика и политика в эпоху диктатуры пролетариата, — т. 39, стр. 271-282.
69. Ленин В. И. Выборы в Учредительное собрание и диктатура пролетариата, — т. 40, стр. 1-24.
72. Ленин В. И. Детская болезнь «левизны» в коммунизме, — т. 41, стр. 1-104.
73. Ленин В. И. Тезисы ко II конгрессу Коммунистического Интернационала, — т. 41, стр. 159-212.
75. Ленин В. И. Второй конгресс Коммунистического Интернационала, — т. 41, стр. 274-276.
76. Ленин В. И. Набросок о пролетарской культуре, — т. 41, стр. 462.
78. Ленин В. И. X Всероссийская конференция РКП(б) 26-28 мая 1921 г., — т. 43, стр. 296-341.
80. Ленин В. И. Новая экономическая политика и задачи политпросветов, — т. 44, стр. 155-175.
81. Ленин В. И. IX Всероссийский съезд Советов 23-28 декабря 1921 г., — т. 44, стр. 289-338.
82. Ленин В. И. План доклада на II Всероссийском съезде политпросветов, — т. 44, стр. 464-465.
84. Ленин В. И. XI съезд РКП(б) 27 марта — 2 апреля 1922 г., — т. 45, стр. 65-138.
85. Ленин В. И. О «двойном» подчинении и законности, — т. 45, стр. 197-201.
86. Ленин В. И. Лучше меньше, да лучше, — т. 45, стр. 389-406.
87. Ленин В. И. Н. Д. Кикнадзе. Ноябрь 1916 г., — т. 49, стр. 319-322.
88. Ленин В. И. Замечания на книгу Н. И. Бухарина, — «Ленинский сборник», XI, М. — Л., 1931.
89. Ленин В. И. Записки Молотову, — «Ленинский сборник», XXXVI, [М. ], 1959.
90. Брежнев Л. И. 50 великих побед социализма, — «Ленинским курсом. Речи и статьи», т. 2, М., 1970.
92. Брежнев Л. И. О внешней политике КПСС и Советского государства. Речи и статьи, М., 1973.
94. Суслов М. А. О борьбе КПСС за сплоченность международного коммунистического движения, М., 1964.
95. Суслов М. А. Избранные речи и статьи, М., 1972.
96. КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК, ч. II, М., 1958.
97. КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК, ч. III, M., 1970.
98. КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК, ч. X, М., 1972.
100. Материалы XXIV съезда КПСС, М., 1971.
101. Коммунистический Интернационал в документах. 1919-1932, М., 1938.
102. Международное Совещание коммунистических и рабочих партий. Документы и материалы, М., 1969.
103. Программные документы борьбы за мир, демократию и социализм, М., 1961.
104. Программные документы борьбы за мир, демократию и социализм, М., 1964.
105. Программные документы компартий Востока, М., 1934.
107. Андреев М. А. Дипломатические маневры маоистов в Юго-Восточной Азии, — ПДВ, 1974, №3.
108. Антимарксистская сущность взглядов и политики Мао Цзэ-дуна, М., 1969.
109. Баллер Э. А. Преемственность в развитии культуры, М., 1969.
109а. Борисов О. Б. Советский Союз и маньчжурская революционная база, М., 1975.
110. Борисов О. Б., Колосков Б. Т. Советско-китайские отношения. 1945-1970. Краткий очерк, М., 1972.
111. Бородин Б. А. Помощь СССР китайскому народу в антияпонской войне, М„ 1964.
113. Ван Мин. Ленин, ленинизм и китайская революция, М., 1970.
114. Владимиров П. П. Особый район Китая. 1942-1945, М., 1973.
115. Воронцов В. Б. «Дело Амерэйша», — ПДВ, 1973, №1.
116. Вторая сессия VIII Всекитайского съезда Коммунистической партии Китая, Пекин, 1958.
117. Вятский В., Димин Ф. Экономический авантюризм маоистов, М., 1970.
119. Георгиев В. Кровь на школьной стене, — «Литературная газета», 1967, №23.
120. Григорьев А. М. Важная веха в истории КПК, — ПДВ, 1973, №2.
123. Древнекитайская философия, т. I, M., 1972.
125. Законодательные акты Китайской Народной Республики, М., 1952.
126. Заново учиться, продолжать революцию, — К, 1970, №4.
127. Избранные произведения прогрессивных китайских мыслителей нового времени, М., 1961.
128. Йорген Е. Логика отступничества, — ПМС, 1973, №30.
129. Капица М. С. Советско-китайские отношения, М., 1958.
130. Китайская Народная Республика, М., 1970.
131. Книга правителя области Шан (пер., вступ. статья и комм. Л. С. Переломова), М., 1968.
132. Ковалев Е. Ф. Из истории развития маоистских взглядов, — ВИ, 1972, №4.
133. Ковалев Е. Ф. «Китайская проблема» в извращенном толковании Роже Гароди, — ПДВ, 1973, №2.
134. Коммунизм — высшее проявление гуманизма, М., 1964.
135. Конституция и основные законодательные акты Китайской Народной Республики, М., 1955.
136. КПСС высоко несет великое знамя ленинизма, М., 1963.
137. Кривцов В. А. Маоизм и великоханьский шовинизм китайской буржуазии, — ПДВ, 1974, №1.
138. Критика теоретических концепций Мао Цзэ-дуна, М., 1970.
139. Кручинин А. Г. Борьба за социалистическое развитие Китая и Советский Союз, — ПДВ, 1973, №1.
139а. Критика теоретических основ маоизма, М., 1973.
140. «Культурная революция» и преподавание права в Китае, — СГП, 1966, №11.
141. Ленин и проблемы современного Китая, М., 1971.
142. Ленинская политика СССР в отношении Китая, М., 1968.
143. Ли Фу-чунь. Навстречу новому скачку в 1960 году, Пекин, 1960.
145. Мао Цзэ-дун. Вопросы кооперирования в сельском хозяйстве, М., 1955.
145а. Мао Цзэ-дун. Восемнадцать стихотворений, М., 1957.
146. Мао Цзэ-дун. Избранные произведения, т. 1-4, М., 1951-1953.
147. Мао Цзэ-дун. К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа, М., 1957.
148. Мао Цзэ-дун. Откуда у человека правильные идеи?, Пекин, 1967.
149. Мао Цзэ-дун. Сборник избранных произведений, Пекин, 1972.
150. Маоизм — идейный и политический противник марксизма-ленинизма, М., 1974.
151. Материалы VIII Всекитайского съезда Коммунистической партии Китая, М., 1956.
153. Материалы первой сессии Всекитайского собрания народных представителей, М., 1954.
153а. Материалы 6-го пленума ЦК КПК восьмого созыва, Пекин, 1959.
154. Материалы третьей сессии Всекитайского собрания народных представителей, М., 1956.
155. Медицинская группа из шести бойцов, — К, 1970, №4.
156. Митбрейт Б. А. Очерки истории Коммунистического союза молодежи Китая, М., 1961.
157. Мугрузин А. С. Аграрные отношения в Китае в 20-40-х гг. XX в., М., 1970.
158. Надеев И. М. «Культурная революция» и судьба китайской литературы, М., 1969.
158а. Наемный труд в развивающихся странах, — ПМС, 1973, №3.
159. Никифоров В. Н. Перекраивание истории маоистами, — ПДВ, 1973, №2.
160. Новейшая история Китая, М., 1972.
161. О чем умалчивают в Пекине, М., 1972.
162. Образование Китайской Народной Республики. Документы и материалы, М., 1950.
163. Опасный курс. О политике пекинских руководителей, вып. II, М., 1971.
164. Пекин против смягчения международной напряженности, — ПДВ, 1973, №4.
165. Перед ними огромное поле деятельности, — К, 1971, №7-8.
166. Перлов И. Д. Отход от демократических принципов правосудия в КНР, — СГП, 1968, №1.
167. Почвы Китая, — К, 1973, №7.
169. Приветствие Го Мо-жо, — «Советское китаеведение», 1958, № 1.
170. Проблемы докапиталистических обществ в странах Востока, М., 1971.
171. Против догматизма и вульгаризации в литературе и искусстве, — «Коммунист», 1964, №9.
172. Пын Мин. История китайско-советской дружбы, М., 1959.
173. Румянцев А. М. Истоки и эволюция «идей Мао Цзэ-дуна», М., 1972.
175. Сергейчук С. США и Китай, М., 1973.
176. Сидихменов В. Классы и классовая борьба в кривом зеркале, М., 1969.
177. Советско-китайские отношения. 1917-1957. Сборник документов, М., 1959.
178. Современный Китай. Социально-экономические проблемы, М., 1974.
179. Социалистический подъем в китайской деревне, М., 1956.
180. Стратегия и тактика Коминтерна в национально-колониальной революции на примере Китая, М., 1934.
181. Сунь Ят-сен. Избранные произведения, М., 1964.
182. Тайпинское восстание. 1850-1864 гг. Сборник документов, М., 1960.
183. Титов А. Поражение Мао Цзэ-дуна на совещании в Нинду, — ПДВ, 1973, №2.
184. Тихвинский С. Л. Национализм и классовая борьба в Китае в новое время, — ВИ, 1971, №11.
186. Федосеев П. Н. Марксизм и волюнтаризм, М., 1968.
187. Философская энциклопедия, т. IV, М., 1967.
188. Хасхачих Ф. И. Материя и сознание, М., 1951.
189. Хасхачих Ф. И. О познаваемости мира, М., 1946.
190. Чу Ту-нань. Развивать лучшие традиции общечеловеческой культуры, — НК, 1954, №22.
192. Чэнь И. Славные тридцать лет, — НК, 1957, №15.
193. Шуцкий Ю. К. Китайская классическая «Книга перемен», М., 1960.
195. Эми Сяо. Мао Цзэ-дун. Чжу Дэ (Вожди китайского народа), М., 1939.
196. Бяньчжэн вэйучжуи (Диалектический материализм), Пекин, 1961.
199. Ван Ши и др. Чжунго гунчаньдан лиши тияо (Краткий курс истории компартии Китая), Шанхай, 1961.
202. Дай Цзи-тао. Суньвэньчжуиды чжэсюэ цзичу (Философские основы суньятсенизма), Гуанчжоу, 1925.
204. Ленинчжуи ваньсуй (Да здравствует ленинизм), Пекин, 1960.
206. Ли цзи (Книга церемоний), [б.м.], [б.г.].
208. Лэй Фэн (Лэй Фэй), Пекин, 1964.
209. Лю Шао-ци. Лунь дан (О партии), Пекин, 1953.
212. Лянчжун шэхуй, лянчжун гунцзы (Два вида обществ, два вида зарплаты), Шанхай, 1973.
212а. Мао Цзэ-дун. [Сборник статей], Пекин, 1968.
213. Мао Цзэ-дун. Лунь синь цзе-дуань (На новой этапе), Чунцин, [б.г.].
214. Мао Цзэ-дун. Сюаньцзи (Избранные произведения), т. 1, Далянь, 1946.
215 Мао Цзэ-дун. Сюаньцзи (Избранные произведения), Харбин, 1948.
215а. Мао Цзэ-дун. Сюаньцзи (Избранные произведения), т. I-IV, Пекин, 1951-1960.
216. Мао Цзэ-дун. Сюаньцзи (Избранные произведения), т. IV, Пекин, 1964.
217. Мао Цзэ-дун. Сюаньцзи (Избранные произведения), тт. I-III, Пекин, 1967-1969.
218. Мао Цзэ-дун сысян ваньсуй (Да здравствуют идеи Мао Цзэ-дуна), Пекин, 1967.
219. Мао Цзэ-дун. Сян чжунгун вэйюаньхуйды баогао (Доклад Центральному комитету КПК), 1929.
220. Мао Цзэ-дун. Юй-лу (Выдержки из произведений), Пекин, 1967.
221. Мао чжуси сы пянь чжэсюэ чжуцзо (Четыре философские работы председателя Мао), Пекин, 1964.
224. Соренпо тайгай сэйсаку бусэки (Анализ внешней политики Советского Союза), Токио, 1960.
225. Сунь Чжун-шань [Сунь Ят-сен]. Сюаньцзи (Избранные произведения), т. 1, 2, Пекин, 1956.
228. Тань Сы-тун. Жэнь сюэ (Учение о гуманности), — «Цюаньцзи» («Собрание сочинений»), Пекин, 1954.
231. Цзуй цзинь чжи уши нянь (Последние пятьдесят лет), Шанхай, 1923.
232. Чан Кай-ши. Чжунго чжи миньюнь (Судьбы Китая), Чунцин, 1943.
233. Чжан Бинь-линь. Чжунго миньго цзе (О китайской республике), — «Миньбао», 1967, №15.
234. Чжэсюэ лиши чжунды сяньянь лунь (Априоризм в истории философии), Пекин, 1972.
238. Чжунго тудифа яоюань (Основные положения «Земельного закона Китая»), Харбин, 1948.
240. Чэнь Ци-тянь. Чжунго фацзя гайлунь (Очерк истории легизма в Китае), Шанхай, 1936.
241. Шан цзюньшу (Книга правителя области Шан), т. I, Шанхай, 1936.
244. Aitchen K. W. China and the Soviet Union, New York, 1950.
245. Arnould C., Chardonnet J. La Chine ou le suicide des blancs, Paris, 1972.
247. Chang C. M. Communism and Nationalism in China, — FA, vol. 28, №4, 1950.
247а. Ch'en J. Mao Papers Anthology and Bibliography, London, 1970.
249. Ch'u Chai, Winberg Chai. The Changing Society of China, New York, 1962.
250. Cameron M. E., Mahoney T. H. D., Mc. Reynolds G. E. China, Japan and Powers, New York, 1960.
251. Dallin D. C. Soviet Russia and the Far East, New Haven, 1948.
252а. Fairbank J. K. The Problem of Revolutionary Asia, — FA, vol. 29, №1, 1950.
253. Garaudy R. Le grand tournant du socialisme, Gallimard, 1966.
254. Gouldner A. Marxism and Mao, — «Partisan Review», vol. 40, №2, New Brunswick, 1973.
255. Han Suyin, China in the 2001, Penguin Books, [б.м.], 1970.
257. Harrison F. Report from Red China, New York, 1945.
258. Hsiao Tso-liang. Power Relations within the Chinese Communist Movement, Seattle — London, 1961.
264. Kuo Ping-Chia. China: New Age and New Outlook, London, 1956.
266. Lattimоre O. Solution in Asia, Boston, 1945.
266а. Lattimore O. The Situation in Asia, Boston, 1950.
267. Li Yu-pin. The Introduction of Socialism into China, New York — London, 1971.
268. Lindsay M. The North China Front. Part II, — A, 1944, №VII.
269. Mao Tse-toung. Textes traduits et presentes par Stuart Schram, Paris, 1963.
272. Moskau in die Lange nehmen, — «Neue Kommentare», Frankfurt-am-Main, 1969, №7.
274. Owen Ho. L'evolution du socialisme en China, Nancy, 1935.
275. Payne R. Portrait of a Revolutionary Mao Tse-tung, London, 1961.
276. Peffer N. The Far East. A Modern History, The University of Michigan Press, 1958.
277. Pfeffer R. M. Understanding China, — «Eastern Horizon», vol. XI, №4, 1972.
278. Riсher Ph. La Chine et le tiers monde, Paris, 1971.
279. Rue J. E. Mao Tse-tung in Opposition, 1927-1935, Stanford (Calif.), 1966.
285. Sсhram S. Mao Tse-tung, Penguin Books, [б.м.], 1966.
287. Schwartz B. The Legend of the «Legend» of «Maoism», — CQ, 1960, №2, April — June.
288. Schwartz B. Thoughts of Mao Tse-tung, — «The New York Review of Books», vol. XX, №1, 1973.
290. Shao Chuan Leng, Palmer D. Sun Yat-sen and Communism, New York, 1960.
291. Shewmaker K. E. Americans and Chinese Communists. 1927-1945, Ithaca — New York — London, 1971.
292а. Simposium in Chinese culture, Shanghai, 1938.
293. Snow E. Random Notes on Red China, Cambridge (Mass.), 1957.
294. Snоw E. Red Star over China, London, 1937.
295. Snоw E. Red Star over China, New York, 1961.
296. Snоw E. The Long Revolution, New York, 1972.
297. Some Notable Books, — «China Policy Study Group Broadsheet», vol. 11, №1, 1974.
299. Strong A. L. Dawn Comes up Like Thunder out of China, Bombay, 1948.
300. Strong A. L. The Chinese Conquer China, New York, 1949.
301. Strong A. L. The Thought of Mao Tse-tung, — A, vol. XI, №6, 1947.
302. The Amerasia Papers: A Clue to the Catastrophe of China, vol. 1, 2, Washington, 1970.
303. The Revolutionary Years, — «China Policy Study Group Broadsheet», vol. 11, №1, 1974.
304. Topping S. Journey between Two China's, New York, 1972.
306. Tuchman B. If Mao had Come to Washington: an Essay in Alternatives, — FA, vol. 50, №1, 1972.
307. Wittfogel K. The Legend of «Maoism», — CQ, 1960, №1, January-March; 1960, №2, April — June.
307а. «Революционный Восток», 1927, №2.
308. «Бяньцзян вэньи», 1964, №1.
309. «Жэньминь вэньсюэ», 1959, №1.
310. «Лаодун», 1966, №3. 310а. «Миньбао», 1906, №2.
312. «Синьминь Цунбао хуйбянь», 1903.
315. «Синь цзяньшэ», 1967, №11.
316. «Сюэшу юэкань», 1965, №1.
317. «Тюо корон», Токио, 1967, №12.
321. «Чжунго Нунминь», 1926, №2.
322. «Чжунго Циннянь», 1960, №4.
323. «Чжунхуа юэбао», Гонконг, 1974.
324. «Чжунъян тунсюнь», 1927, №3.
325. «Чжэн-фа яньцзю», 1958-1966.
326. «Чжэсюэ яньцзю», 1958, 1966.
326в. «China News Analysis», 1975.
327. «China Policy Study Group Broadsheet», vol. 10, №1, 1973; vol. 11, №1974.
328. «Foreign Affairs», vol. 29, №1, 1950.
329. «Neue Kommentaren», 1969, №7.
330. «Nova mysl», Rijen 1966,№20.
331. «Peking Review», 1969, 1970.
332. «Problems of Communism», vol. XV, №5, 1966.
333. «Unzere Zeit», 1973, Marz.
335. «Гуанмин жибао», 1964-1976.
336. «Гуанси жибао», 26.III.1963.
337. «Гунжэнь жибао», 1956-1957.
338. «Жэньминь жибао», 1958-1976.
339. «Наньфан жибао», 13.VIII.1966.
340. «Нунну чжан», 20.II.1967.
341. «Синдао жибао», 18.II.1972.
342. «Токио симбун», 9.XI.1970.
343. «Хэнань жибао», 4.II.1966.
344. «Хэйлунцзян бао», 4.III.1967.
345. «Цзефан жибао», 1943-1969.
346. «Цзефанцзюнь бао», 1966-1969.
347. «Цзянси жибао», 21.I.1968.
347а. «Financial Times», 12.XII.1974.
349. «New Statesman», 21.III.1969.
350. «New York Daily News», 3.IX.1973.
351. «Работническо дело», 3.II.1972.